Утром хозяйка рано засуетилась у печки. За окнами было еще темно. В хату с улицы проникал мороз. На полу стало холодно. Мы дружно поднялись и стали собираться.
Хозяйка поставила на стол огромную миску пышущей горячим паром картошки и тарелку с огурцами. Я пригласил призывника, пришли из соседней хаты Сидорин и Полулях, мы принялись за завтрак. Давно уже нам не приходилось есть такие огурцы: твердые, с запахом смородиновых листьев и перцем. Мать проплаканными глазами посматривала на сына. В эту ночь она так и не сомкнула глаз. Я видел, с каким молчаливым усердием она хозяйничала у печки: ставила тяжелые чугуны, вытаскивала оттуда горшки, подбрасывала дрова, что-то вываливала в кадушку, гремела ведрами и посудой. Потом она подошла к столу и проронила сквозь слезы:
— Поешь последний раз.
— Почему последний? — спросил я. — Зачем заранее зарывать его в землю?
У парня тоже навернулись слезы.
— Дитя… Что с ним будет? — тяжело вздохнула мать. — Не разбитной он, не как другие.
— Мы с ним ровесники. Я уже три года на войне. Будет воевать, как и все.
— Куда ж ему до вас, — вздохнула мать.
Она стояла за спиной сына и хотела услышать что-то утешительное от нас. Я понимал ее. Она провожала сына на войну. Вряд ли кто сможет описать все то, что происходит в материнском сердце в это время. Что я ей мог сказать? Что все будет хорошо? Нет. Я слишком хорошо знал войну. В душе мне было жаль парня. Слишком уж был он тихим, деревенским и каким-то безоружным, без всякой злости. Не мог я сказать и другого. Хотелось быстрее выбраться из хаты и не видеть, как она со слезами укладывала ему в мешок какие-то свертки, белье, книжку, холщовое полотенце.
— Ой, ой, ой… — вырывалось у нее временами.
— Не горюй, мать, — вмешался старшина. — Мы же воюем. А почему и ему не повоевать? Парень он крепкий. Надо только смелее быть, и тогда ни одна пуля не возьмет. В нашей роте есть такие молодцы, как он.
— Так они привыкли, — сказала мать простодушно.
— Привыкли? — удивился старшина. — До такого лучше не привыкать!
Я наступил старшине под столом на сапог и приложил палец к губам. Бочкарников понял и замолчал. Мы поблагодарили хозяйку за ночлег и завтрак. Прощаясь, я похлопал ободряюще парня по плечу, а хозяйке крепко пожал руку. Еще не рассвело, когда мы покидали деревню. Из труб столбом в небо валил дым. Под ногами звонко хрустел снег.
— На холод, — сказал старшина, поглядывая на дым.
Дорога все время петляла по зимнему лесу. Мы уже знали, что ночью наш полк сменяет какую-то часть и что передовая проходит сразу за железнодорожным полотном. Во второй половине дня подошли к большой деревне, которая начиналась сразу за лесом. В полутора километрах от нее тянулась железная дорога и за ней передний край. К нашему удивлению, деревня была забита тыловыми подразделениями настолько плотно, что нам до вечера пришлось возвратиться в лес. Оставив роту в лесу, я разыскал в деревне командира батальона и получил от него распоряжение: с наступлением темноты занять огневые позиции прямо у железнодорожной насыпи, левее будки. Я попросил у него разрешения осмотреть место огневых позиций роты до наступления темноты. Он согласился и объяснил, как туда пройти.
— Иди по дороге мимо деревенского кладбища и прямо упрешься в железнодорожную насыпь, У переезда увидишь разрушенную будку. От нее возьми влево метров пятьсот. Вот там и копай в полный профиль. На той стороне насыпи будут стрелковые роты.
Я вышел из темной хаты на свежий морозный воздух. Солнце еще висело над лесом, искрился снег. От него слепило глаза. На узкой деревенской улице было тесно от машин, саней и множества пешеходов. Хаты заселялись медсанбатами, штабами, войсковыми тылами. Передний край был совсем рядом, но теперь это уже не вызывало ни у кого никакого беспокойства. В деревне я встретил знакомого офицера из артснабжения корпуса. Он мне сказал, что все корпусные службы подтянулись сюда, так как немцы на этом рубеже долго не задержатся.
За деревней я свернул по дороге к кладбищу, как мне советовал комбат. Небольшой квадрат старых деревьев и кустов, обнесенных рвом, заваленных снегом, одиноко чернел в открытом поле. На кладбище виднелись штабеля снарядов, мин и патронов дивизионного артиллерийского склада. Под деревьями стояло несколько грузовиков, шоферы и ездовые из полков, приехавшие получать боеприпасы, обступили заведующего складом. Когда-то я в полку занимался этими делами. Мне хотелось поговорить со знакомыми людьми, но я торопился побывать засветло на месте огневых позиций и решил зайти на склад при возвращении.
— Что мимо проходишь? — услышал я вдруг голос начальника артснабжения дивизии майора Добровольцева.
Я свернул с дороги и очутился среди штабелей боеприпасов и занесенных снегом могил и покосившихся крестов. Расположение склада в непосредственной близости от переднего края показалось мне рискованным. Немцы могли достать его из-за насыпи и разбить. Но что было делать дивизионным тылам, когда их подпирали корпусные службы. Им-то можно было подальше держаться от передовой. Говорили, что командующий армией, никогда не расставаясь с палкой, все время подгонял штабы и войсковые тылы ближе к передовой.
Начальник артснабжения согласился с моими опасениями, но рассчитывал на то, что близость немцев — дело временное.
— Не тысяча девятьсот сорок первый, а одна тысяча девятьсот сорок четвертый шествует сегодня по земле. Сколько тебе мин нужно, столько и бери.
Я поблагодарил начальника артснабжения за такую щедрость. Он пристально рассматривал меня и находил, что я изменился. Я тоже заметил густо засеребрившиеся виски и морщинки у его глаз, но промолчал.
— Не думаешь возвращаться к нам?
— Да нет, я теперь минометчик, а не оружейный мастер.
— Оставляю за собой право переговорить по этому вопросу с начальником артиллерии дивизии. Хорошо, что ты попался мне на глаза. Мне нужен помощник по боеприпасам.
До нас донесся гул самолетов, и мы оба невольно стали искать их в небе. Самолеты летели строем, как на параде, по три в ряд, а всего девять штук.
— Поддадут фрицам, — сказал Добровольцев.
Вдруг из переднего самолета посыпались мелкие бомбы, как картошка из мешка. Трудно было поверить, но бомбы уже кувыркались в воздухе. Добровольцев смотрел вверх с раскрытым ртом и растерянно проронил:
— Что за чертовщина?
Я как-то не обратил внимания на то, что мы с ним стояли у свежевырытой могилы. Свист бомб нарастал.
— Прыгаем, — сказал он мне.
«Ни за что, — мгновенно пронеслось у меня в голове. — Ни за что в могилу…»
Никто не хотел прыгать в глубокую яму. Все бежали подальше от нее.
Я побежал к опоясавшему кладбище рву, занесенному снегом. Со всего разбега прыгнул в мягкий снег и распластался в нем, когда бомбы уже рвались вокруг кладбища. Добровольцев на какое-то время замешкался у могилы, наверное, раздумывал: прыгать ему в приготовленную яму или бежать от нее. Его намерение наверняка поколебал мой отказ последовать за ним в глубокую могилу на время налета. После того как взрывы отодвинулись дальше от кладбища, я поднял голову и увидел, что Добровольцев присел у дерева около могилы и, засунув руку под шинель, что-то искал в кармане гимнастерки.
Небольшие бомбы рвались, как хлопушки, в деревне, а большей частью в чистом поле. Ни одна из них на кладбище не залетела, хотя часть их, видимо, предназначалась сюда. Редкие деревья не могли укрыть штабелей боеприпасов, автомашин, саней и людей на небольшом пятачке. Вверх взлетели ракеты разных цветов. Самолеты вновь заходили на бомбежку, вытянувшись в цепочку.
— Ты что-нибудь понял? — спросил Добровольцев.
— А что тут понимать?
— Зачем ракеты пускать, если это фрицы? Может, свои — ошиблись?
Добровольцев залег рядом со мною в снегу и посматривал вверх.
— Кому могилу вырыли? — спросил я его.
— Командир полка убит.
— Кто?
— Аралов.
— Как? — вырвалось у меня.
Добровольцев нарочито спокойно смотрел на меня, удивляясь такому вопросу. Я понимал, что на войне все может произойти в любую минуту, но все же хотелось сказать ему, что несколько дней назад я был у подполковника Аралова. Он сидел тогда за столом в меховом жилете и внимательно слушал мой доклад. Мне запомнилась его завидная доброжелательность, которую он сумел сохранить в огне войны. Выйдя из блиндажа, обложенного со всех сторон черными кругами воронок на снегу, я повторял про себя слова командира полка в связи с моим перемещением по службе.
«Буду рад, если на новом месте вам будет лучше».
Сказано это было тихо, мирно, заботливо — непривычно как-то.
Говорить об этом Добровольцеву я не стал. До нас доносился пронзительный свист бомб, полетевших на этот раз за железнодорожную насыпь.
Добровольцев показал мне на ладони крохотный шершавый осколок величиной с горошину. Он почувствовал его впившимся в тело, когда сидел под деревом.
— Смотри, — приложил он палец к почти незаметной на шинели дырочке. Потом достал партбилет, пробитый этим осколком: — Будь свидетелем, а то никто не поверит.
В подтверждение Добровольцев расстегнул гимнастерку и показал мне оцарапанное место, где осколок на излете лишь впился в тело, но дальше, обессилев, не пошел.
— И вот эта штуковина, — совершенно спокойно рассуждал Добровольцев, — будь она чуть сильнее, могла отправить меня, сына Федора, к праотцам. Вон в тот угол…
В углу кладбища, у самого рва была вырыта братская могила. К ней мимо нас проехала повозка с умершими в медсанбате. Шоферы после бомбежки заводили свои машины, приехавшие на склад из полков ездовые укладывали на сани ящики с минами, патронами и гранатами, старшина с накладными в руках пересчитывал ящики на санях.
Как я ни крепился, но скопившиеся переживания от бомбежки, свежевырытой могилы для командира полка и увиденной картины похорон вдруг выплеснулись наружу.
— Считаешь? — закричал я излишне громко на старшину. — Не доверяешь?!