Есть вещи, о которых вслух не говорят.
Дядька редко мне писал, но в каждом письме не обходилось без какого-нибудь поучения. Между тем работал он в глубоком тылу и представлял войну только по сводкам Совинформбюро.
Под впечатлением прочитанного и советов друзей я собрался написать дядьке ответ и пригласить хоть на время на передовую, и именно — в нашу часть. При возникновении затруднений с этим обещал написать военкому, чтобы тот не чинил препятствий.
— Не огорчайся, — сказал мне Новиков. — Сразу писать не советую. Подожди до утра.
Он вышел из землянки. Капитан любил побродить в одиночестве. Глядя вслед этому доброму человеку, похожему чем-то на лермонтовского Максима Максимовича, я стал припоминать, где я его впервые встретил. О нем мне приходилось слышать еще на Северо-Западном, но познакомился с ним по-настоящему только в 1943 году на подступах к Десне.
…В тот день я увидел из своего окопа его чуть сгорбившуюся, тощую фигуру под телеграфным столбом. Он стоял во весь рост, прислонившись к столбу, и наблюдал в бинокль за передним краем. Высокий зеленый бурьян вокруг столба закрывал Новикова выше пояса. Где-то рядом располагались его пулеметы. Одному из них он указывал цели. Вначале я принял это за озорство, хотя в таком возрасте и с таким положением никак не подходило лезть очертя голову под пули. Из своего неглубокого, наспех вырытого окопчика я посматривал на Новикова и не мог понять, зачем он это делает.
— Капитан, подстрелят тебя ни за нюх табаку! — крикнул я ему.
Он не обратил внимания на мое предупреждение.
— Куст видишь справа от бугорка? — спрашивал он пулеметчика.
— Вижу.
— Вот и поддай туда. Автоматчик оттуда постреливает, а ты не видишь. Смотреть надо.
Я тоже в бинокль рассматривал куст, на который указывал Новиков. Пулеметчик застрочил туда короткими очередями. Пригнувшись, капитан в несколько прыжков оказался рядом со мною.
— Совершенно безопасно, — уверял он меня. — Я слился со столбом, и если не махать руками, то увидеть меня довольно трудно. Фрицу и в голову не придет, что Иван стоит во весь рост.
С тех пор воевали мы с ним в одном батальоне и прошли немало вместе по фронтовым дорогам.
Вскоре после этого нас направили на неделю в тыл, подтянуть полковой склад боеприпасов, оставшийся там в ходе наступления. Задание было не из легких, если учесть, что нам предлагалось перебросить боеприпасы за сотню километров чуть ли не на себе. Автомашин и лошадей нам не выделили. Об этом и речи не могло быть, а надеяться на то, что мы найдем транспорт в только что освобожденных районах, не приходилось. Мы попытались объяснить это командованию полка, но в ответ услышали:
— Выполняйте приказание!
С таким напутствием мы отправились в тыл. Я надеялся на Новикова, на его житейский опыт. С такой задачей мог справиться только бывалый человек, который обладал организаторским волшебством.
Прибыв на место, мы подсчитали, что для поднятия всех боеприпасов надо собрать до сотни подвод. Перебрасывать груз решили из одного района в другой. Районные власти, таким образом, ставились нами перед свершившимся фактом — приехали, принимайте гостей! В этом случае в помощи нам не отказывали. Получив разрешение местных властей и их поддержку, мы начинали кампанию по мобилизации гужевого транспорта для подвоза фронту боеприпасов. Отправлялись по деревням и сами искали лошадей и повозки. В одной деревне председатель колхоза указал нам хату, в которой жил дед, державший коня. С ним не было никакого сладу. Председателя он не слушал и не признавал.
— Его соседка может вам порассказать еще такое, что и во сне не увидишь, — сказал председатель. Перед приходом немцев в деревню Порхай, так звали деда, вынес на улицу табуретку, накрыл ее полотенцем, поставил кувшин с холодным молоком для угощения немцев.
Пройти к его хате от правления колхоза можно было по дороге, сделав небольшой крюк, или прямо через луг. Председатель посоветовал лугом не ходить, так как там оставалось много мин, на которых подрывались люди и скот. Обходить мы все же не стали, пошли лугом.
Во дворе у деда на нас набросилась злая собака. Огромный лохматый пес заставил боком пробираться под окнами хаты к крыльцу и не унимался, когда мы уже были в хате, лаял за дверью.
С печи на нас смотрел Порхай, пожилой мужик с огромной черной бородой. Из-под густых бровей, над которыми нависали взлохмаченные волосы, смотрели удивительно маленькие злые глаза.
— Добрый день, хозяин, — поздоровался Новиков.
— Добрый… — неприветливо буркнул мужик.
— Ну и псина у тебя злая. Волкодав…
— Что скажете? — прервал Порхай Новикова.
— Слезай с печки, будем говорить.
— Я тут послухаю.
— Ну слухай: запрягай лошадь, в обоз поедешь.
— Чиво?
— В обоз, говорю…
— Никуды я не поеду.
— Это почему же?
— Женки дома нету. К внукам ушла, поди, верст за двадцать. Корову бросить не могу. Сдохнет, что будем жрать? А вы не накормите. Не поеду. Хошь стреляй.
Новиков ходил по скрипучим грязным половицам, терпеливо предоставляя возможность хозяину выговориться.
— Еще будешь говорить? — поинтересовался Новиков, когда мужик замолк.
— Всево не скажешь.
— У тебя лошадь в сарае стоит?
— Ну, стоит.
— Где ты ее взял?
— Поймал.
— Колхозную?
— Свою. У меня ее колхоз забрал.
— Почему в колхоз не сдаешь? Надеешься, что немцы вернутся?
Мужик молчал. Я все время наблюдал за его глазами. Кроме глаз, на лице больше ничего не было. Все заросло волосами.
— Лошадь при немцах никому не давал, — выговаривал мужику Новиков. — Соседка с ребятишками просила вспахать огород? Просила. Не дал. Так?
— Так али не так, перетакивать не будем. Ваша власть, — отозвался с печки ревностный частник. — Берите лошадь и воз, а я никуды не поеду. Хворый я и старый. Ваша власть, — твердил мужик.
— Куркуль ты, дед, — просвещал его Новиков. — Лошадь мы у тебя возьмем, телегу тоже и передадим в колхоз.
— Ваша власть, товарищ пан офицер али рядовой. Плохо вижу.
Нагловатое поведение мужика начинало выводить меня из терпения.
— Власть действительно наша, — вмешался я. — С печки придется слезть и запрягать лошадь. Немцам же запрягал, в обозе за старшего был и на старость не жаловался. А кто по хатам бегал и угрожал доносом и расправой за неповиновение?
Мужик молчал. За окнами заскулил пес.
В хату властно вошла старуха, закутанная в тяжелый старинный платок с бахромой. Перекрестилась перед множеством икон в углу.
— Аль вернулась? — поспешил спросить ее мужик.
— Вернулась, — хмуро ответила старуха, снимая платок.
Нас она не хотела замечать. Гремела около печки чугунами, ходила взад и вперед по хате, демонстрируя громким топаньем своих тяжелых сапог, намазанных дегтем, неприязнь к нам.
— Как внуки поживают, бабуся? — поинтересовался Новиков.
— Не ваша забота, — злобно ответила старуха.
— Ясно. Слезай, дед, с печки и запрягай лошадь, — строго сказал Новиков. — Фронту нужны снаряды.
Мужик долго кряхтел на печке, громко зевал. Потом свесил ноги в белых шерстяных носках крупной домашней вязки и опять надолго застыл в сидячем положении.
— Поторапливайся, дед, — сказал Новиков, перед тем как выйти из хаты.
Снова озверелый пес наседал на нас, сопровождая до самой калитки яростным лаем.
На улице Новикова и меня поджидала соседка Порхая.
— Пойдемте ко мне в хату. Армия прошла, а ни один красноармеец не зашел. Картошка скоро сварится. Пойдемте…
Мы с Новиковым переглянулись, потому что с утра не ели и не пили и не знали еще, где нам удастся пообедать. Дед и бабка ничего не предложили.
Перед нами стояла высокая женщина с открытым доверчивым лицом в белом, с мелкими цветочками, платке. Видя наше замешательство, она стала настойчиво приглашать зайти, тут же извиняясь, что, кроме картошки и соленых грибов, у нее ничего нет.
— Ладно, пойдем. Неудобно обижать хозяйку, — сказал Новиков.
В единственной комнате, перегороженной дощатой перегородкой, за которой виднелась деревянная кровать, у окна сидели на скамейке мальчик и девочка.
— Здравствуйте, ребята, — шумно поздоровался Новиков.
Мальчик робко пошевелил губами, а девочка молчала, низко опустив голову. Хозяйка поставила около стола две табуретки, вытерла их своим передником.
— Как тебя величать, хозяйка? — спросил Новиков.
— Оксана. А по отчеству Павловна.
По виду она была чуть моложе Новикова.
— Тебя как зовут? — спросил я мальчика.
— Гриша.
— Хорошо. А тебя?
Девочка оставалась все в том же положении, боясь поднять голову. Дети робели и стеснялись нас, появившихся из другого мира людей в этой хате с низким потолком, с двумя крохотными окошками над полом. У соседа хата просторная, пол из широких дубовых досок и окна побольше.
— Маша ее зовут, — сказала у печки Оксана Павловна.
— А сколько тебе лет, Маша?
— Скажи — восемь, а Грише — десять, — отвечала мать.
Новиков разглядывал жилье. Он, наверное, так же как и я, замечал, что давно в этой хате не было мужчины. Давно выветрился его дух, а хата, не говоря уже о жильцах, очень нуждалась в мужских руках. Нужно было перевесить покосившуюся скрипучую дверь, укрепить на ней ручки, заменить сгнившие подоконники и расшатавшиеся табуретки. Мужская забота нужна была Маше, Грише, Оксане Павловне. Будь отец дома, и дети не робели бы в своей собственной хате.
Новиков подошел к простенку, посмотрел на фотографию в самодельной рамке из фанеры и спросил:
— Муж?
— Муж.
— Воюет?
— А кто же его знает? Может, уже и нет его — могила травою заросла… А может, и могилы нет, — задумчиво говорила Оксана Павловна.
Мне хотелось этот разговор остановить. Его слышали дети. Новиков увидел мои жесты и больше ни о чем не спрашивал, а Оксана Павловна продолжала:
— Боюсь я страшно… Был — и ничего не осталось от человека. Может быть так? Хоть бы могила, а то ничего. Как же так?