Новиков стал говорить, что еще рано вести такие речи, не нужно отчаиваться, надо надеяться на лучшее, что всякое могло случиться на войне — мог и в партизанах оказаться…
Оксана Павловна, затаив дыхание, слушала рассуждения Новикова. Я смотрел на нее и видел, как она ловила каждое его слово. Оно пробуждало в ней надежду. Глаза у нее были сухие. Все слезы она выплакала.
Под окнами хаты послышалось топанье лошади и скрип телеги. Бородатый сосед привязывал к изгороди лошадь. В хату он не зашел. Забарабанил в окно и сразу же исчез.
— Что это? — удивилась Оксана Павловна.
Мы рассказали ей о разговоре с соседом. Она сразу же заявила о своей готовности везти снаряды.
— Нет, нет, — запротестовал я решительно. — У вас дети, оставайтесь дома.
— Они привычные. Не впервой им оставаться одним.
— Ни в коем случае. Я сам буду на телеге. Оставайтесь дома.
— Мне надо глины привезти, — упрашивала Оксана Павловна. — Дров нет. Я бы по пути домой заехала в лес.
Мы посовещались с Новиковым и решили уступить ее просьбам, предоставив в ее распоряжение лошадь. Хозяйка очень обрадовалась.
На следующий день она раньше всех подъехала к штабелям боеприпасов и просила указать, что ей грузить на телегу.
Длинная вереница телег почти весь день медленно тащилась по проселкам, и среди них поскрипывала телега, возле которой шла Оксана Павловна.
Потом мне не раз приходилось бывать с Новиковым в разных фронтовых переделках, и всегда его находчивость вселяла в меня уверенность в успехе любого дела.
…Новиков вернулся в землянку с книжкой карманного формата и сел на свое место у стола. О письмах больше никто не говорил.
— Как там, в овраге, товарищ капитан, все на месте? — поинтересовался Тихонравов.
— Прогулка всегда наводит на размышления.
— О чем же вы размышляли, если не секрет?
— О многом. О Ницше и других, философию которых использовал Гитлер, чтобы оживить у бюргера звериные инстинкты. Ему это удалось. Засучив рукава, они, как мясники на бойне, орудуют в Европе, прихватив с собою вот эту «Заратустру».
Все повернулись к Новикову. Он листал подмокшую книжку, которую нашел где-то в овраге.
— Потерял фриц эту книжку или выбросил из своего ранца? Это вопрос, — рассуждал Новиков, — немаловажный. Думаю, что выбросил. Фриц начал думать, а «думающий фриц», как недавно писал Эренбург, — это «восьмушка фрица».
Многие из нас впервые слышали название книги и не имели представления о ее содержании. Мы просили Новикова рассказать о Ницше и его «Заратустре». Капитан сказал, что давно читал у Стефана Цвейга о Ницше и многое забыл. Видно было, что он с неохотой говорил на эту тему.
— Лекцию я вам устраивать не буду, не положено, а только скажу, что все разглагольствования о низшей и нордической расе, о чистоте расы, об уничтожении слабых и разведении сильных искусственным путем, о немецком духе и германской душе, о белокурых бестиях, новом порядке и многом другом можно найти у Ницше и Шопенгауэра. Гитлер и его подручные перевели эти мысли на практическую основу и пустили их в ход. Вот полюбуйтесь этим зверем, сыном Заратустры. — Капитан нашел в книжке вырезку из немецкого журнала и передал мне.
На фоне зимнего пейзажа — леса, занесенного снегом, в каске, с винтовкой за плечами стоял немецкий солдат со звериным оскалом. Позади него на щите было написано:
Wo der deutsche Soldat steht, ist Deutschland[3].
Вырезка пошла по рукам. И все поддержали предложенный мной приговор — в огонь!
Новиков бросил в печку книжку, а я вырезку.
Все улеглись на своих местах, но разговор в теплой землянке не утихал. Говорили кто о чем, у кого что наболело, накопилось за долгие годы войны и за последний день. Я уже засыпал, когда в землянку вошел солдат и передал, что с НП просит меня к телефону лейтенант Сидорин.
— Не мог обождать до ранку, — заметил Полулях. — Тоже мне — интеллигенция…
Я быстро оделся и вышел вместе со старшиной, для которого в землянке не оказалось места. Сидорин докладывал, что наблюдает при свете ракет оживленное хождение у немецких траншей. Высказал предположение о возможной смене у немцев и предлагал накрыть осмелевших фрицев.
По моей команде расчеты заняли свои места у минометов. Наводчики в темноте долго отыскивали нужные деления на прицелах, наводили минометы. Я ходил от одного миномета к другому и торопил расчеты.
Неожиданный разрыв крупного снаряда на какое-то время заглушил мои команды и прервал наводку минометов. Задрожала земля, загрохотало в овраге, до меня долетали мерзлые комки со стороны землянки, которую мы только что покинули. Еще несколько крупнокалиберных снарядов разорвалось поблизости, но не в овраге.
Бочкарников повернулся к землянке, какое-то время напряженно вглядывался, потом, не сказав ни слова, побежал вверх к кромке оврага, где только что разорвался снаряд.
Предчувствуя что-то неладное, я поспешил за ним. То, что мы увидели, потрясло нас. Прямое попадание снаряда разворотило крышу землянки. Тонкие жерди перекрытия были разбросаны вокруг землянки, другие — в хаотическом нагромождении торчали в обвалившейся яме, которая все еще курилась жидким дымом. Это все, что осталось от уютной землянки.
По крутому склону оврага к нам карабкались минометчики. Они принялись растаскивать бревна, разгребать лопатами землю. Один Бочкарников стоял неподвижно с обнаженной головой.
— Не оправдалась твоя философия, старшина. Прямое попадание… Надень шапку, простудишься.
— За всю войну первый раз вижу, — ответил он мне. — Слыхать слыхал…
Все, кто оставался в землянке после нашего ухода, погибли. Одних мы откопали и опознали, других было трудно даже опознать. Долго можно было стоять и горевать по погибшим товарищам, перебирая в памяти все, что связывало нас с ними, все, о чем они говорили, думали, мечтали… Теперь они остались только в нашей памяти и памяти тех, кто их знал.
Солдаты стояли с лопатами, окружив плотным кольцом однополчан, лежавших на снегу. До этого рубежа война щадила их. Нам, живым, предстояло еще взять этот рубеж и идти дальше, до самого Берлина.
— К бою, — сказал я как можно спокойнее, хотя мне хотелось кричать, бежать к минометам, самому стать на место заряжающего и стрелять до тех пор, пока стволы станут красными.
Расчеты вернулись к минометам, заняли свои места. Только старшина остался около погибших.
Рота повела интенсивный обстрел немецких траншей.
— Хватит, — услышал я в трубке голос Сидорина. — Побереги мины.
— Нет уж, — сказал я ему. — Смотри там…
Он ничего не понял, просил повторить. Пришлось повторить:
— Огонь! Огонь! Огонь!..
Я не собирался беречь мины. Мне даже хотелось, чтобы меня кто-нибудь выругал покрепче за расход боекомплекта. Мне нужно было освободиться от всего того, что накипело и просилось наружу. Я был готов к выговору со стороны комбата, начальника артиллерии полка и другого начальства, но никаких упреков так и не последовало.
Я даже не замечал, что поднялся резкий северный ветер, который подхватывал на поле снег и сдувал его в овраг. Густая снежная пыль клубилась у труб минометов, набиваясь внутрь.
— Отбой!..
Как только утихла стрельба, наступила какая-то пустота. Угнетало тяжкое раздумье.
Посмотрел туда, где лежали Новиков, Тихонравов, Полулях и другие, крепко стиснул челюсти. Там, около них, как в тумане, угадывалась одинокая фигура старшины. Он копал могилу.
29
В этот день, как мне показалось, долго не рассветало. А когда рассвело, то все вокруг было серо и сумрачно. Со своего НП, обвалившегося окопа среди редких сосен на пригорке, я видел в бинокль впереди окопчики стрелковых рот батальона, разбросанные на лугу, почти у самой речки. С рассветом надо было тщательно осмотреть передний край, обнаружить изменения, которые, возможно, произошли у противника за ночь. Немцы сидели в глубоких траншеях высоко над рекой и видели как на ладони все, что происходит у нас. Они не раз пытались отбросить наш полк с этого пятачка, но ничего у них не вышло, и жестокие бои на какое-то время притихли. Ровный луг, на котором укрепились наши стрелки, был занесен неглубоким почерневшим снегом. Летом, наверное, там росла высокая густая трава, а над тихой речкой по утрам дымился туман. Сейчас же на лугу виднелись только воронки и между ними мелкие окопчики со снежными брустверами, чтобы можно было спрятать голову и удобнее стрелять из винтовки. На нашем пригорке с самого начала боев, которые начались еще в конце февраля, тоже не оставалось живого места, но по сравнению с лугом, как считали мои помощники на НП — сержант Саук и связист Тесля, было сносно. А вот на лугу — сущий ад.
— Такого и в Библии не прочитаешь, — утверждал Тесля.
— А читал ты Библию? — поинтересовался Саук.
— Стари люды рассказывали.
— Так бы сразу и сказал.
Пригорок, на котором по соседству с нашим НП разместились КП батальона и батальонный фельдшер с санинструктором, расстреливался в упор. Все окопы потеряли свои контуры и теперь походили на бесформенные ямы. Их приходилось все время углублять для того, чтобы выжить и выстоять, удержать позиции. Углублять окопы здесь было легко, так как место песчаное и до воды далеко. А на лугу копать было бесполезно, окоп заливала вода. Поэтому окопчики стрелков оставались мелкими.
Сколько я ни смотрел в бинокль, никаких изменений у немцев не обнаружил. На нейтральном поле тоже. После этого принялся за позиции стрелковых рот батальона. Справа от НП из леса, который был в нашем тылу, к речке спускалась проселочная дорога. На лугу она была еле заметна. Дорога непрерывно обстреливалась немцами, даже когда на ней никого не было.
С наступлением темноты обстрел дороги усиливался. Немцы знали, что по ней шло снабжение, она поддерживала жизнь батальона. В том месте, где дорога почти терялась на лугу, я обнаружил новый окопчик, в котором лежал стрелок. Может, он был и вчера вечером, но я его почему-то не замечал.