— Сержант, ты видел окоп у дороги?
Саук долго рассматривал место, которое я ему указывал, но ничего особенного не находил. Мне же он бросился в глаза потому, что другие, припорошенные снегом, среди воронок были не так заметны, да и от дороги подальше, а этот чернел.
Перед окопчиком виднелась большая круглая воронка, в которой еще не замерзла вода. Наверное, она осталась от ночного обстрела, когда боец рыл для себя укрытие. В нем он и лежал, казалось, без движения, уткнувшись головой в невысокий бруствер.
— Товарищ старший лейтенант, — обратился ко мне Саук, — наверняка ему поставили задачу — не пропустить фрица вдоль дороги. Пехота…
Отношение Саука к пехоте я знал, но все же спросил:
— А ты, значит, не пехота?
— Нет. Я артиллерист.
Сержант демонстративно носил на петлицах артиллерийские эмблемы и не упускал случая бросить кому-нибудь из стрелков:
— Эй, пехота, не пыли!..
— В том окопе лежит пехота для выполнения самой важной задачи. Он впереди нас. Впереди всех, а ты — пехота…
Саук притих. Мне и в самом деле хотелось немного пожурить его, хотя я понимал, что говорит он ради красного словца, а не из-за неприязни к пехоте. Сержант обычно улавливал мой тон и сразу же прекращал шутки.
Я сочувствовал незнакомому мне солдату, лежавшему у дороги, еще и потому, что стояла промозглая погода, всегда нагонявшая на меня тоску. Затянув плотными облаками небо над нами, природа как бы напоминала, что бои за этот кусочек белорусской земли далеко еще не закончены и время для просвета еще не наступило. Выстоять в такую погоду с такими тяжелыми думами целый день на НП тягостно. Но теперь у меня была отдушина для сравнения — тот продолговатый окопчик. В самом деле, у нас на НП можно потоптаться на месте, можно присесть, поговорить с сержантом, Теслей, позвонить на огневые позиции роты, комбату и, наконец, соседу. Если к этому прибавить еще смерзшиеся хлеб и сало в вещмешке да воду в термосе, что лежат на дне окопа, — то жизнь у нас еще сносная. А как тому солдату в окопе вылежать целый день? От темноты до темноты? Одному со всеми своими думками наедине? Ближайшие его соседи почему-то оказались позади. Он их, наверное, даже не видит. Они могли его услышать, но надо кричать им для того, чтобы переброситься парой слов. Солдат не мог встать даже на колени. За всеми, кто лежал на лугу, противником велось неослабное наблюдение. Пуля неминуемо настигнет его, если только он вздумает переползти в одну из воронок. Да к тому же они залиты водой. Остается ему только терпеть и лежать без движения.
— Есть возможность перевернуться на бок при обстреле, — сказал я вслух, чтобы услышал сержант, словно хотел проверить себя.
— Когда разрывы поблизости, можно поворочаться, — согласился со мною Саук. — Под ним наверняка ледок и шинель примерзает.
Корректируя огонь по немецкой траншее, которая местами хорошо просматривалась, я на какое-то время отрывался от окопчика, но не забывал о нем. Теперь и сержант уже не оставался безразличным к солдату-пехотинцу. После очередного плотного обстрела наших позиций, который начался с луга, а потом через нас переместился в тыл, не так легко оказалось отыскать солдата в окопчике. Такие артналеты Тесля называл не иначе как молотьбой.
— Наверное, отвоевался, — припав к биноклю, сказал сержант.
— Нашел?
— Нашел, но, по-моему, не шевелится.
Ориентируясь по той большой воронке, я тоже через некоторое время заметил окопчик солдата и внимательно присмотрелся.
— Не шевелится, прав…
Но солдат был жив! Оба мы вдруг увидели, как он высвободил из-под себя винтовку, которую прикрывал при обстреле, и положил ее перед собою на бруствер.
— Жив!.. Видел? — окликнул я Саука.
— Вижу.
— То-то, артиллерия…
Я рад был за солдата. Он не только лежал там, но, как и подобает бойцу, берег оружие, держал в постоянной боевой готовности.
Позвонил комбат, поинтересовался, все ли у нас в порядке после обстрела. Потребовал усилить огонь по траншее противника и подходам к ней, хотя подходы почти не были видны. Мне же хотелось ему сказать о положении на лугу, о солдате, который лежал у дороги. Доложив о запасе мин на огневой, я, как бы между прочим, обмолвился и о позициях наших стрелков. Комбат, видно, не ожидал моих рассуждений. Он не нашелся сразу, что мне ответить, долго молчал.
— Ты за кем там смотришь? — услышал я выговор. — Я тебе про траншею, а ты мне про солдата…
— Товарищ Двадцатый…
— Ладно, — не дал мне сказать комбат, — давай без лирики… Все знаю и вижу. Чаще поплотней накрывай траншею, чтобы на лугу было веселей.
Я не случайно напомнил комбату о запасе мин на огневой, так как подвезти их можно было только ночью. Днем всякая живая связь с батальоном прекращалась. Немцы обрушивали град мин и снарядов на нас и в любую минуту могли возобновить контратаки. Позиции батальона были такими, что нельзя было не только эвакуировать, но и подобрать раненых. Кому-то пришла идея натянуть вдоль дороги маскировочные сетки, чтобы прикрывать тих, кто отважился ползком пробраться в батальон, но они не помогли.
До самой темноты, каждый раз подсчитывая остаток мин, рота вела огонь по вражеским траншеям. По приказу комбата мы усилили огонь.
Когда стемнело и в темном небе повисли первые немецкие осветительные ракеты, опять позвонил комбат:
— Приходи в терем на «сидение».
Это означало приглашение в свою землянку, которая располагалась метрах в пятистах в нашем тылу. Землянка не очень добротная, но в ней можно было согреться. Темнота, непроницаемо окутав все вокруг, как-то сразу расслабила меня, освободила на какое-то время от дневных забот. На передовой ее все ждут. Ночью война все же затихает.
Еще по пути к землянке я услышал громкий голос комбата и направился прямо к нему. У обогревательного пункта он выговаривал кому-то из солдат:
— …Стрелял мало. Почему?
— Стрелял, товарищ капитан, — виновато отвечал солдат.
— Редко… Лежал и загорал там…
Солдат молчал. Другие тоже не решались спорить с капитаном. Я понял, что все они, пять человек, направлены из стрелковой роты на обогрев.
— Вот полюбуйся им, — говорил мне комбат, показывая на солдата. — Это твой знакомый, позиция которого у дороги.
Боец посмотрел на меня, ничего не сказал и, наверное, принял слова комбата за шутку. В сумраке я не мог его рассмотреть в надвинутой на глаза шапке, с поднятым воротником шинели. Не мог даже определить примерно, сколько ему лет. Мне хотелось тут же заступиться за него, но этого делать было нельзя в присутствии других.
— Ладно, идите грейтесь, — отпустил капитан всех.
В землянке нас уже поджидал новый командир пулеметной роты, сменивший Новикова, капитан Зарубин, и другие, вызванные на «сидение». Зарубин напоминал мне своего предшественника. Такой же мягкий по характеру человек.
— Заседание «военного совета» объявляю открытым, — шутливо сказал комбат. — Где член «военного совета»?
— Здесь, — отозвался замполит.
— Так вот, сидеть нам на этой Друти еще долго. И что за название? Ну, да дело не в этом. Нам надо поливать фрицев днем и ночью свинцом. А с луга делать это трудно. Командир полка приказал построить дзот на стыке со вторым батальоном, а точнее, на том месте, где дорога поднимается на наш пригорок.
Строительство поручалось персонально капитану Зарубину, а минометной роте предлагалось заготовить в лесу необходимый материал и доставить его к месту сооружения.
— Вопросы есть, Зарубин, Гаевой?
Задача, поставленная комбатом, была для нас неожиданной, и мы с ходу не могли ничего сказать. Надо было собраться с мыслями. Видя наше замешательство, комбат предложил сходить нам во второй батальон и посмотреть там построенный недавно дзот.
В этот момент в землянку вошел высокий капитан в очках, в меховых рукавицах.
— Захаров, из дивизионной газеты, — снимая запотевшие очки, представился капитан.
Он прервал наш разговор о дзоте. Мы все с любопытством рассматривали гостя, посланца с «большой земли».
— Как тут у вас?
— Ничего, — ответил комбат. — Воюем, не скучаем. Думаем заняться строительством. Построим на удивление фрицам дзот и будем из него палить по ним… Вот и напечатайте об этом.
— Сразу, полагаю, вы его не построите, — сказал корреспондент, — а мне нужно в завтрашний номер дать материал об отличившемся сегодня солдате или офицере.
— Значит, тема строительства дзота пока не подходит? — поинтересовался Зарубин.
— Нет, нет… Это не то, что нужно сегодня.
— Что же нужно сегодня? — спросил себя комбат и на какое-то время задумался. Потом посмотрел на меня. Я видел, что ему пришла какая-то мысль.
— Представляю командира минометной роты — старшего лейтенанта Гаевого, — подошел ко мне комбат. — Он вам расскажет о тех, кто днями и ночами лежит под пулями на лугу. Уверен, что это как раз то, что нужно сегодня.
— Командиры стрелковых рот расскажут об этом лучше, — сказал я.
— А ты расскажи, о чем мне сегодня звонил…
Корреспондент заинтересовался и даже достал из планшета блокнот и карандаш. Рассказывать мне не хотелось, да еще в присутствии комбата и других офицеров. Про себя я решил свести корреспондента с солдатом, который, наверное, еще находился на обогревательном пункте.
— Идемте, я покажу вам героя дня.
Комбат догадывался, кого я имел в виду. Корреспондент и Зарубин вышли вслед за мной. Мы подошли к едва заметному на поверхности лазу, а точнее, к норе, которая вела в углубленную воронку, накрытую сверху жердями и слоем земли, замаскированную снегом. Внутрь можно было только пролезть через это отверстие. Из него попахивало едким дымком бани, топившейся по-черному, и человеческим потом.
— Вот это и есть, товарищ корреспондент, наш обогревательный пункт. Обождите меня, — сказал я Зарубину. — Лезу первым, а вы за мной.
Вокруг громадного чугуна с продырявленным дном, в котором горели смолистые сухие сучья, на хвое веером лежали солдаты. Чувствовалось, что свободных мест нет. Махорочный дым слезил глаза. Слышно было похрапывание. Никто не спросил, кто мы такие. Сюда приходили бойцы стрелковых рот, чтобы погреться, а потом уходили на свои места на луг, в окопы. Каждый из них был достоин того, чтобы о нем сказать доброе слово в газете, но я хотел познакомить корреспондента с тем, который прикрывал собою винтовку.