Капитан, согнувшись в три погибели, стоял на коленях за моей спиной и ждал.
— Товарищи, кто из вас занимает позицию у самой дороги? — спросил я.
Долго длилось молчание, потом один откликнулся, довольно тихо, даже робко:
— Я…
Солдат, видимо, ожидал продолжения выговора, начатого комбатом, и не торопился называть себя.
— Ваша фамилия? — спросил корреспондент.
— Чесаков.
— Корреспондент дивизионной газеты хочет с вами побеседовать. Не возражаете, Чесаков?
— Так я ж комбату все сказал, — начал оправдываться солдат. — Было бы видно, по ком стрелять… А то ничего не видно. А что толку? Стрелял. А куда? Раз приказ — буду чаще… Какой разговор?
— Стоит того, чтобы о нем написать, — шепнул я корреспонденту, а сам с трудом пролез мимо него и выбрался наружу.
По дороге во второй батальон рассказал Зарубину о моих наблюдениях за Чесаковым. Командир пулеметной роты начал рассуждать издалека о храбрости русского солдата, а закончил тем, что все наши красноармейцы достойны самых высоких наград.
— Даже не воевать, а просто вылежать день на передовом посту, зимою, на льду, под непрерывным огнем, да еще каким — уже подвиг. Вот о чем надо бы написать в газету. Что ж ты мне не сказал? Я бы посоветовал газетчику.
Почти у самого дзота 2-го батальона нам пришлось залечь в снег и переждать пулеметный огонь. Было похоже на то, что немцы обстреливали эту огневую точку.
— Ну, покажите, что вы тут соорудили? — обратился Зарубин к старшему лейтенанту, командиру стрелковой роты второго батальона, которому было приказано показать нам дзот.
— На экскурсию пришли?
— За опытом.
— Тогда погодите, я указку возьму.
Старший лейтенант поднял прутик и сказал:
— Вот по этой тропинке давайте бегом вовнутрь крепости.
Пригнувшись, мы побежали за ним. В пустом срубе из тонких бревен на снежном полу залегли. Втроем можно было вполне разместиться. Из амбразуры видно было, как вспыхивают ракеты над нейтральным полем.
В дзоте тоже от них становилось светло.
— А где же пулемет? — спросил Зарубин.
— Вопрос правильный. Пулемет в воронке. Там пулеметчикам по тактическим соображениям удобнее. Главное — дзот построен. А остальное — тактика.
— С греческого означает — искусство построения войск, — пояснил Зарубин.
Из дзота мы вылезли по очереди и присели на минутку, привалившись спинами к его стенке.
— Не завалим? — спросил я старшего лейтенанта.
— Крепость…
А крепость была укрыта такими же тонкими бревнами, из каких был сложен сруб, а сверху лежала шапка снега. И хотя сруб был замаскирован, место для такого сооружения мне показалось слишком открытым.
— Для чего строили? — прямо спросил я старшего лейтенанта.
— Приказы не обсуждают, коллега.
Мы вернулись с Зарубиным к комбату, доложили о виденном. Высказали свои соображения.
— В таком дзоте — навесе от снега разобьют пулемет быстрее, чем в воронке. Недаром же пулеметчики не хотят в него идти.
— Это лишь твои предположения, товарищ старший лейтенант Гаевой.
Капитан Зарубин поддержал меня. Комбат, конечно, все понял.
— Постойте, — сказал вдруг он. — Идея… Давайте построим такой дзот, чтобы пулеметчики пошли в него. Утрем нос второму батальону. Пошли.
Мы вышли из землянки… Трудовой урок продолжался всю ночь, до самого рассвета. А на рассвете я опять занял свое место на НП. И красноармеец тоже уже лежал в своем окопе у дороги, на самом ответственном участке переднего края.
30
Зима заметно сдавала свои позиции. Сквозь хмурые тучи все чаще пробивались лучи весеннего солнца. В лесах, на открытых полянах и в ложбинах стали появляться целые озера талой воды, а в тени зарослей медленно оседал снег. Оживала белая береза у входа в землянку. Набухали почки, сочился березовый сок в том месте, где осколок ранил ее стройный ствол. Днем, когда солнце висело над лесом, береза пахла вешней свежестью, а тонкие ветки становились сиреневыми. За лесом местами уже чернели поля, раскисли дороги. Распутица, как всегда, затормозила движение транспорта на прифронтовых дорогах. На переднем крае на какое-то время наступило затишье. Потянулись дни ожидания и нахлынувших весенних раздумий.
По приставленной мною к березе лучинке в консервную банку скатывались капельки прозрачного сока. На опушке леса надрывались тракторы, вытаскивая глубоко засевшие в грязи грузовики. Давно уже не привозили газет. Весь мир был где-то там, за лесом. Вечером, при свете огненного гребешка, я написал туда письмо, а днем наметил побывать в штабе дивизии. В моей кандидатской карточке не было отметки об уплате взносов за прошлый месяц, а уже текущий был на исходе.
В ближнем лесу к этому времени командующий артиллерией дивизии, пользуясь затишьем, организовал сборы командиров — артиллеристов и минометчиков.
Первый выпуск двухдневной «полевой академии», как мы называли сборы, уже состоялся. Ожидали второго набора, но он что-то задерживался, и мне, как старшему этих сборов, пришлось ждать прибытия слушателей на дивизионном артиллерийском складе, где и проводились сборы. Добраться до штаба дивизии можно было только пешком по почти непроходимой проселочной дороге. От леса она убегала в поле, потом, огибая болото, приближалась к выступу леса и оттуда тянулась к деревне.
Со мною пошел и начальник склада. У него тоже была задолженность по взносам. Сначала мы подтрунивали друг над другом, преодолевая прыжками многочисленные водные препятствия глубоко прорезанной колеи и вытаскивая из грязи чуть ли не на каждом шагу сапоги, потом замолчали. Обочины тоже были залиты водою, а справа и слева к дороге примыкало поле, на котором в прошлом году, видимо, росла картошка. Начальник склада пробовал было идти по полю, но тут же вернулся на дорогу. Грязь на дороге была пожиже, и идти было легче.
Мой попутчик часто останавливался на перекур, и у нас получалось что-то вроде привала, жаль только, нельзя было присесть и вылить воду из сапог. Наше продвижение было медленным. Только во второй половине дня мы подошли к крайним домам деревушки, наполовину сожженной и разрушенной. Отыскали в одной из хат секретаря партийной организации, сами объяснили причины задолженности и просили принять от нас взносы. Секретарь пожурил нас, но этим дело не кончилось. Он еще решил с кем-то посоветоваться и только после этого принял взносы.
Начальник склада почему-то еще раз пустился в объяснение о причинах задержки с уплатой взносов:
— Я ни на минуту не забывал о том, что у меня не уплачены взносы, но надо же учитывать обстановку, товарищ майор. Вы же не в соседнем кабинете и не через дорогу. Хотите, я сниму сапоги и покажу, по какой дороге мы добирались?
— Не надо. Я все учитываю, поэтому вас не наказали.
— За что?
— За несвоевременную уплату взносов.
— А я думал, вы заметите то, что мы десять километров месили грязь, чтобы выполнить уставные обязанности.
Объяснение, наверное, затянулось бы надолго, если бы в хату шумно не вошли майор, старшина и солдат — все в новых шинелях, в приподнятом на кроении. Секретарь парторганизации пожимал им руки, дружески напутствовал и поучал, как они должны вести себя с шефами, и просил передать, что воины дивизии их не подведут. Постепенно и мы с начальником склада поняли, что перед нами делегация дивизии, которая направлялась в Москву. Ее возглавлял майор из политотдела дивизии.
— Везет же людям, — сказал начальник склада, когда мы с ним вышли из хаты.
Я тоже, конечно, завидовал, но ничего на это не ответил. Надо было торопиться в наш лес, пока не стемнело и пока командующий артиллерией не обнаружил моего исчезновения.
— Шире шаг, — предложил я ускорить темп.
Начальник склада все еще никак не мог успокоиться. Он стал рассуждать о том, что вот, мол, одни месят грязь, а другие — едут к шефам, как будто нельзя обойтись без этой поездки. Нашли время для разъездов…
— Наверное, отобрали достойных, — сказал я, — невольно подливая масла в огонь. Тогда начальник склада перенес огонь на меня, обвиняя в том, что именно я подбил его пойти по такой дороге платить взносы.
— Что мы, не могли бы заплатить в другой раз?
— Когда дороги подсохнут?
— Хотя бы и так. А что? Разве от этого наше отношение к обязанностям изменилось бы? — наступал он на меня.
— Предлагаешь сезонный подход к уплате взносов? В зависимости от состояния дорог? Так? — посмеивался я.
— Нет, не так! — сказал начальник склада.
Он шел позади меня и не переставал о чем-то бубнить про себя. Между тем стало совсем темно, выбирать, куда лучше ступить, не приходилось. Шли на ощупь, едва ли не по колено в грязи. Спина была мокрой, волосы давно прилипли ко лбу. Каждый шаг давался с трудом. Во рту все пересохло, очень хотелось пить.
— Чайку бы сейчас, — сказал я вслух.
Начальник склада ничего не ответил. Он где-то отстал от меня в темноте и, может быть, даже не расслышал того, что я сказал.
— Где ты там? — остановился я и прислушался.
— Иду, — ответил он из темноты.
Мысли мои невольно вертелись вокруг кружки горячего чая. Почему-то вспомнилось, как с отцом пил однажды чай на сахарном заводе. За двадцать пять километров на двух лошадях мы возили из колхоза сахарную свеклу на завод. Там всех извозчиков угощали чаем с сахаром. Колхоз тоже вводил у себя коллективное чаепитие. По вечерам на пригорке у колхозной конторы собирались мужики. Отец как-то взял и меня. Из ведер в кружки наливали заваренный вишневыми ветками чай. Обжигаясь кипятком, сидя на траве, я пил тогда на свежем воздухе необыкновенно вкусный чай вприкуску с кусочком твердого, как камень, сахара. Потом стала работать колхозная кухня на том же пригорке. Варили, как всегда, в больших котлах густой кулеш…
Начальник склада подошел ко мне вплотную и молча сунул в руки палку. У него был нож, и он успел в этой темноте вырезать мне и себе в придорожных кустах палки. Идти стало легче, но все равно казалось, что этой дороге не будет конца. Полы шинели стали мокрые и тяжелые, пришлось заправить их за ремень. Мы подходили к тому месту, где дорога огибала выступ леса и позиции дальнобойной батареи, на огневых которой я не раз бывал. По моим расчетам, оставалось еще километра два до землянок артсклада. Я предложил моему напарнику зайти на батарею и там заночевать. Он отказался. Тогда я свернул в лес один и скоро оказался в расположении батареи.