— Где фронт, где тыл — ничего непонятно, — спокойно заметил Романенко, когда я торопил его взвод занять позиции у крайней хаты и открыть огонь по опушке леса, примыкавшего к дороге. Оттуда все еще бежали налегке немцы и строчили во все стороны из автоматов.
Полк, находясь в походном строю, быстро разворачивался к встречному бою. Галопом примчались повозки с минами и полковые батареи. Батарейцы распрягали лошадей, поворачивали пушки в сторону поля, заросшего высоким бурьяном. Уже раздались первые пронзительные выстрелы «сорокапяток», все чаще и чаще слышались хлопки минометов. Бой приобрел организованный характер. Немцы все еще бежали. Наш огонь усиливался. Их расстреливали почти в упор, но они упорно рвались почему-то через это открытое поле к лесу.
— Гаевой, больше огня по опушке леса! — кричал мне комбат, показывая биноклем, откуда бежали немцы, хотя я сам их видел.
Сколько их еще там, никто не знал. Но предпринятая ими контратака скоро захлебнулась. Больше они уже не пытались прорваться через проселок. Наши стрелки поднимались в рост и вылавливали залегших у дороги фрицев. Прекратилась стрельба и из леса.
Тишина наступила так же неожиданно, как и началась стрельба.
— Отбой!.. — послышалась команда.
Роты, батареи, обоз снова выстраивались на дороге за околицей, приводили себя в порядок, укладывали все имущество по-походному. Командиры проверяли людей в строю, выясняли потери.
— Юрчиков, — настойчиво повторял лейтенант из стрелковой роты фамилию. — Где ты?
Тот не отзывался. Он лежал где-то в придорожном кювете и уже больше не видел и не слышал, как капитан Зарубин объяснял окружившим его офицерам:
— Встречный бой — это когда ничего не ясно и открыты все фланги. Кто быстрее сориентируется и не дрогнет, тот и выиграл. Наше командование оказалось на высоте. А комбат действовал лучше всякой похвалы.
Ко мне подошел старшина роты с автоматом в руках и просился заглянуть в лес, откуда бежали немцы. Лейтенант Романенко его поддержал, уверяя, что там, среди трофеев, можно что-нибудь найти полезное для хозяйства роты.
— Что? — обернулся я на его голос.
— Ну, провод, катушки, телефонные аппараты…
Я пошел вместе с ними, приказав лейтенанту Сидорину построить роту и подготовиться к маршу.
На опушке леса, на исходном рубеже, гитлеровцы побросали ранцы, кое-какое снаряжение, оружие и боеприпасы. Похоже было на то, что они провели ночь в этом лесу. Старшина и Романенко хозяйским глазом осматривали брошенные трофеи, но ничего полезного не находили. Лейтенант поднимал то один, то другой немецкий автомат, но тут же бросал. Он искал себе совершенно новый. Старшина все дальше углублялся в лес в поисках кабеля и катушек.
— Старшина, пошли, — позвал я его.
— Иду.
Где-то около него находился и Романенко. Я снова позвал их.
— Товарищ старший лейтенант, сюда, — вдруг позвал меня старшина Бочкарников.
Я подумал, что он нашел что-то и звал меня посмотреть. Возвращаться не хотелось.
— Пошли, хватит. Рота уже построилась.
— На одну минуту, — настаивал Бочкарников.
Пришлось вернуться. Передо мною предстала страшная картина, еще невиданная за все прошедшие годы войны.
Между двумя соснами был растянут и привязан к деревьям веревками за руки и за босые ноги наш боец или командир без гимнастерки. На его впалом животе виднелось множество колотых ран, нанесенных ножом или плоским штыком. Тут же лежало четверо расстрелянных красноармейцев. Бочкарников и Романенко молча стояли около них, пока я не подошел. Потом, едва успевая, поспешили за мною.
Возвращались мы молча.
Лейтенант Сидорин построил роту, проверил снаряжение. Спрашивал, все ли собрали мины, не забыл ли кто-нибудь лопат и другого имущества?
Мимо нас под конвоем автоматчика шли понурые пленные, захваченные в этом бою. Их было человек десять. На лице одного виднелась свежая рана. Осколок или пуля задела глаз, и на его месте зияла глубокая рана.
— Товарищ старший лейтенант, куда их вести? — обратился ко мне красноармеец.
Я тоже не знал, куда их вести и как с ними поступить. Пока я раздумывал, чем помочь бойцу, из хаты вышла пожилая женщина, не похожая на белорусскую крестьянку. По одежде и по всему облику было видно, что ее откуда-то занесло в эту деревню. Я видел, как она ужаснулась, увидев немца с выбитым глазом и окровавленным лицом. Видя, что никто из пленных не сделал ни одного жеста, ни одной попытки помочь раненому и что он сам даже не пытался вытирать кровь на своем лице или закрыть рану, она не выдержала. Побежала в хату и тут же вернулась с кружкой воды и белой широкой лентой, очевидно оторванной от платка. Ее губы шевелились, она что-то про себя шептала, глубоко пораженная увиденным. Посматривая на нас, приблизилась к раненому.
— Стой!.. — закричал на нее Романенко.
Женщина в растерянности остановилась между пленным и нами, не зная, как ей поступить. Раненый не сделал ни малейшего движения. Другие немцы тоже стояли безучастно, как будто бы их все это совершенно не касалось.
Я не узнавал Романенко. Лицо его стало свирепым, глаза горели, шевелились ноздри, он весь дрожал. Им овладела страшная ярость, после того что мы только что видели в лесу. Кроме меня и старшины, никто не знал и не догадывался о причинах такого состояния лейтенанта.
— Посмотрите на них, извергов! Они наслаждаются кровью. Для них это высшее арийское блаженство. Без крови они не могут, как и их фюрер! — кричал Романенко.
Только последнее слово произвело какое-то впечатление на немцев, и они уставились на лейтенанта.
Бойцы роты тоже не стеснялись в выражениях, поддерживая командира взвода. Но уже через некоторое время все притихли. Они смотрели то на меня, то на Романенко, то на женщину и ждали.
— В расход их всех, — сказал Романенко, повернувшись к бойцу. — И дело с концом… — Он медленно поднимал одной рукой принесенный из леса немецкий автомат, а другой отстранял стоявшую рядом с ним женщину.
Немцы струсили. Подняли руки вверх, о чем-то запричитали. Из всего я понял только одно слово, которое твердил пленный с нашивками на рукаве:
— Киндер, киндер, киндер…
— Вспомнил о своих детях, — произнес Сидорин.
Я был уверен, что Романенко не будет стрелять в пленных. До войны он преподавал ботанику и зоологию в сельской школе, где-то под Белгородом. Посмотрев на меня, лейтенант поднял высоко над головой автомат и выпустил длинную очередь вверх. Женщина закрыла глаза. Немцы все еще стояли с поднятыми руками. Они ждали, наверное, расправы, но Романенко резко опустил автомат, отмахнулся свободной рукой и, не оглядываясь, направился к минометчикам своего взвода.
— Перевязывайте, — сказал я перепуганной женщине.
Мне никто не возразил. Бойцы молча взваливали на свои спины минометы. Рота вытянулась на дороге и в наступившей глубокой тишине поспешила к переправе, наверстывая упущенное время.
Батальон, посланный ночью к Шатково, занял мост через Березину, не дал взорвать его противнику. По нему мы быстро переправились на противоположную сторону, не обратив даже внимания на берега.
Недалеко гремел жаркий бой. Батальон, захвативший мост, отражал яростные контратаки немцев, пытавшихся вернуть переправу или разбить ее. А по мосту переправлялись все новые и новые наши части.
— Что я вам говорил? Рокоссовский!.. — торжествовал Романенко, разглядывая с небольшой высоты грандиозную картину еще не остывшего боя. На обочинах дороги лежали сплошным пластом тысячи трупов в грязно-зеленых мундирах. Трудно было пройти и проехать. Неотвратимое возмездие, как и столетие назад, настигло оккупантов на Березине.
Передовые части наших войск уже были далеко на западе, где-то под Минском, а мы все еще удерживали мост и добивали окруженную около Бобруйска группировку противника.
В тыл под конвоем и без него с белыми лоскутами на палках шли колоннами пленные…
32
Для матери и брата с сестрой тянулись долгие годы оккупации, полные ужаса, невероятных мучений и испытания на стойкость и гражданскую преданность идеалам, выраженным в символах на красном знамени Родины, под которым мы воевали. И слово «родина» по обе стороны фронта вдруг приобрело в душе каждого советского человека особый смысл. Нависшая над страной грозная опасность и все то, что стало долей всех нас, не поколебали стойкости нашего народа, еще больше цементировали его сплоченность.
Я пристально следил за сообщениями Совинформбюро — вчитывался в названия оставленных нашими войсками населенных пунктов в районе Белгорода. Но наверное, то село, куда была эвакуирована мать, уже топтал кованый сапог оккупанта.
Наступило тяжкое безмолвие.
…Значит, отцу пришлось расстаться со своим любимым детищем — колхозной кузней, которую он вместе со своим бессменным помощником — молотобойцем Афанасием строил, оборудовал, доставая инструмент даже где-то в Туле; в которой первым раздувал горн, радуясь этому событию, как пуску доменной печи на металлургическом заводе.
Оба они — отец и Афанасий — воевали в гражданскую войну и часто вспоминали то суровое время. Отец был стрелком, а Афанасий — кавалеристом. Прислушиваясь к их разговорам о той войне, я приходил к выводу, что были они отчаянными. Но отец рассказывать не умел, и слушать его было неинтересно. А вот рассказами Афанасия я заслушивался. Я представлял, как он вскакивал на своего гнедого Орлика, кованного на все четыре ноги, и с обнаженной шашкой врезался в самую гущу белых и как у белых при виде бойцов красной кавалерии, рвавшихся с яростью в атаку, тряслись поджилки еще до того, когда пускались в дело острые сабли.
Афанасий был ровесником отца. Наверное, тоже теперь воевал, и, конечно, в кавалерии.
Война потушила горн в кузнице… А еще совсем недавно на весь хутор — с утра до вечера — разносились из нее звонкие перестуки кузнеца и молотобойца, когда они ковали лемеха к колхозным плугам или еще что-нибудь.
Услышав эти звонкие перестуки, я бросал все и бежал в кузницу.