Обливаясь по́том, отец, подсвеченный тусклым светом горна, выхватывал длинными щипцами из углей раскаленный лемех, обивал о наковальню окалину и ударом молотка призывал Афанасия к работе. Все чаще постукивая молотком то по мягкому лемеху, то по наковальне, он молчаливо показывал своему помощнику место, по которому надо было ударять молотком. Во все стороны брызгали искры. Кузнецы спешили — железо остывало. Тяжелый молот Афанасия легко, казалось, поднимается вверх и тут же опускается в такт звонкому постукиванию отца по наковальне — оно как бы говорило помощнику: «Еще! Еще! Здесь! Здесь!..»
Стоило прислушаться, и в этом звонком и глухом ритмичном перестуке кузнецов угадывалась вдохновенная песня. Можно было подумать, что выбивают они ее, как это делает ударник в оркестре, специально, только без дирижера.
Когда лемех остывал, его снова переносили в горн. Пока отец засовывал поковку поглубже в раскаленные угли, Афанасий становился к кузнечному меху. Отец подбрасывал угля. Поднимался густой дым. Плотным сизым облаком он стлался под низким потолком. Сквозняк вытягивал его наружу через дверь, где я стоял. «Смотри, просквозит», — предупреждал меня отец. Но он ни разу не прогнал меня из кузни. Ему нравилось мое присутствие — вероятно, надеялся передать по наследству свое ремесло.
Временами музыкальный перезвон в кузнице замолкал, потому что кузнецы ковали лошадей. Афанасий становился тут за главного, а отец переходил к нему в помощники. И приходилось только удивляться, как он легко и смело справлялся с ногой коня, зажимая ногу чуть выше колен, старательно расчищая копыто, примеряя к нему подкову, которую сами и отковали.
Все это было не так уж давно…
Письмо, которое я держал в руках, пришло из села, куда была эвакуирована мать и куда я не раз направлял запросы. Но оно насторожило меня: отвечала совершенно чужая женщина. Совпадали фамилия и имя матери — Гаевая Ирина. Отчество же на конверте значилось не Павловна, а Петровна. Женщина называла меня своим дорогим сыном. Взволнованная, радостная, что ее сын нашелся, жив и здоров, она рассказывала о семейных горестях и заботах, о многочисленных родственниках и знакомых, большая часть которых находилась на фронте или была разбросана военным лихолетьем по разным уголкам страны.
Тесля не отходил от меня — ждал, когда я прочту письмо.
— Не то ты мне принес, Кузьмич, — вымолвил наконец я.
— Как?
— Не то, — повторил я с досадой.
— Не поняв, — растерялся Тесля.
Пришлось объяснять, что письмо от какой-то незнакомой женщины.
— Что за напасть? — недоумевал Кузьмич. — Такого и в Библии не прочитаешь! — В подобных случаях он всегда прибегал к этому любимому своему изречению.
Скоро от своих новых «родственников» я стал получать письма регулярно. Кто-то из них называл меня своим братом, кто — племянником, а кто — представителем еще какого-нибудь колена родословной.
Пришлось послать им свою единственную фотографию, чтобы они убедились, что принимают меня не за того, кому пишут. Но они не спешили от меня отказываться — признавали своим даже по фотографии. Это уже злило.
— Так на ти малюсеньки карточци ничего не разобрать, яки очки ни одивай, — успокаивал меня Тесля.
Я снова и снова писал им и просил их найти в селе среди эвакуированных Гаевую Ирину Павловну. После одного довольно резкого и убедительного письма мои «родственники» проявили ко мне наконец чуткость. Помог и мой «брат» — майор-артиллерист, тоже где-то воевавший. Он разъяснил своей матери, что произошла ошибка, случайное совпадение фамилий. Наверное, трудно ей было расставаться с мыслью, что она нашла своего сына — он не подавал о себе никаких вестей с июня сорок первого. Ни ей, ни ее родственникам не хотелось верить, что он никогда-никогда больше не подаст им весточки (далеко не каждый пропавший без вести в конце концов давал о себе знать).
Спустя некоторое время ко мне подошел Тесля и спросил:
— Письмо, товарищ капитан, из того же села… Будете читать?
Мне не хотелось прикасаться к конверту, да не настаивал и Кузьмич. Но на этот раз я увидел на конверте знакомый — материнский — почерк.
«Дорогой мой сыночек, — писала мать, — спасибо добрым людям, что они помогли нам найти тебя. Все слезы я выплакала по тебе. Выходит, не зря. Откуда же на нас свалилось такое горе? Каждый раз, как показывается почтальонша, признаюсь тебе, мой сыночек, я крестилась украдкой. Пройдет почтальонша по селу, и доносится плач то из одной, то из другой хаты. Люди стали бояться ее. А при немцах было похоже, что мы попали на Страшный суд. Не знаю, как выжили. Коля тифом болел. Немцы хотели его застрелить. И меня тоже. Я загородила его собой и не давала стрелять. А он лежал в бреду и ничего не помнил. Помнишь, на черепичной крыше кузни было выложено большими красными буквами «Серп и молот»? Немцы от этого так взбесились, что перебили всю черепицу. Тетка Мирина получила на Володю и Кирилла похоронки. Кирилл пропал без вести, а Володя погиб где-то в чужих краях. Валится она, бедная, с ног от такого горя. Как же ей помочь? Ты напиши ей, сыночек. А о нас не беспокойся…»
В конце письма мать наказывала мне беречь себя, сообщала полевую почту отца, воевавшего где-то на огромном советско-германском фронте.
Я еще раз перечитал письмо и опять ничего не нашел о ней самой. Она не написала даже о своем здоровье, хотя ее давно уже мучил жестокий ревматизм. Находясь дома, я слышал по ночам тихие стоны матери. Но по утрам она, как всегда, поднималась раньше всех, хлопотала у печи, собирала нас в школу, отца на работу, а потом и сама спешила поспеть в бригаду.
Тесля, пока я читал и перечитывал письмо, участливо поглядывал на меня. Мне все как-то не верилось, что весточка — от матери. Воспоминания захлестнули. Все, что сохранила память о матери, стало еще дороже.
Кузьмич незаметно ушел, и остался я наедине со своими мыслями. Не заметил, как рядом, словно из-под земли, появился неутомимый начальник трофейной команды дивизии капитан Максим Примак, любитель поговорить при каждом удобном случае.
— Минометчикам салют, — услышал я его бодрый голос и пришел в себя.
В полку капитана знали все и звали Греком за то, что он выводил происхождение своей фамилии от слова прима, утверждая, что слово это греческое, а следовательно, и его предки — греки. До войны одессит Максим Примак плавал боцманом на судах торгового флота, побывал, по его словам, во всех заморских странах. Он был неистощим, когда рассказывал о разного рода историях, «случавшихся» с ним в иностранных портах, чаще почему-то в Сингапуре. Рассказы о своих морских приключениях Максим пересыпал английскими словами, которые сам тут же переводил — как бы между прочим, удивляя этим многих из нас. Как-то я усомнился в точности его переводов, ему не понравилось мое вмешательство в «суверенитет трофейной команды», и Максим пустился в спор, припирая меня к стенке тем, что в иностранных по́ртах он «запросто вел на английском коммерческие переговоры со стивидорами».
— Если ты переводил с английского так же, как с греческого, то безусловно преуспевал в торговле, — сказал я Греку.
— Мой вольный перевод был безупречен. Что тебе не нравится в моем толковании греческих слов по-русски?
— А то, что лучше, пожалуй, перевести «примак» с украинского на русский.
— Валяй, — усмехнулся он.
— Примак!.. Прыймак — вот все и стало на свои места. Наверное, кто-то из твоих предков, Максим, женился и пошел в чужую хату, в прыймы, во двор к жинке. С тех пор и пошел род прыймаков, то есть примаков. Ты — один из его представителей. Согласен с моим переводом?
— Молодой, да из ранних, говорят у нас в Одессе, — обиженно проговорил Максим.
После этого его авторитет по части перевода с английского и греческого покачнулся. Но он оставался собой. Как-то даже сказал мне в своей манере:
— Жаль мне тебя, Алеша. Что ты видел в жизни? Сингапур? Гаваи? Пирей?.. Скажи, где ты бывал, и я обнажу перед тобой голову.
— В Трубчевске, — улыбнулся я.
— Где? — не понял он. — Что это такое?
— Не знаешь Трубчевска? Это древнейшая пристань на Десне! Там же греки бывали!
— Алеша, ты шутишь. — Одессит передернул черными усиками, растянутыми в ниточку под носом, поправил на боку кобуру с трофейным парабеллумом и поспешил к своему малочисленному войску, остановившемуся вдали на перекур.
Отойдя несколько шагов, капитан обернулся и сказал:
— Алеша, ты устал. Тебе надо отдохнуть.
Ни разу я таких слов не слышал за годы войны. И пожалуй, впервые подумал, что капитан прав.
Над догорающим костром извивалась едва заметная струйка дыма. В надвигавшейся темноте около него молчаливо сидели командиры взводов Сидорин и Романенко. Я присоединился к ним. Небо заволокло тучами, начинал моросить дождик. Затяжной и нудный. Наверное, он задавал тон нашему молчаливому настроению.
— Правда, что разрешены отпуска? — неожиданно спросил меня Романенко.
От командования я об этом не слышал и ничего сказать ему не мог. Сидорин днем раньше что-то говорил об отпусках. Даже мать в одном из последних писем писала: «Слух тут у нас прошел, что кто-то приезжал домой на побывку. Пишу, а самой не верится…» Мне тоже не верилось, что некоторым счастливчикам удалось получить краткосрочные отпуска.
На следующий день я пошел к комбату. Он не догадывался о моих отпускных намерениях. Сразу же забросал вопросами о новом пополнении, его обучении, о подготовке к предстоящему проигрыванию на местности «прорыва вражеской обороны» и о других неотложных делах.
После всего услышанного я стоял перед ним в нерешительности — он уже говорил об использовании передышки между боями для сколачивания подразделений и усиления партийно-политической работы в ротах.
Я слушал его и размышлял о написанном рапорте, который лежал в планшете. Комбат вдруг проговорил:
— Вижу, ты хочешь что-то сказать?
— Да нет, так просто… Не выспался, — соврал я.