— Ладно, поехали, посмотрим. Прямо во двор. Попьем воды, — сказал подполковник.
Машина остановилась у калитки. Во дворе нас встретила пожилая женщина. Около колодца лежал еще живой немецкий солдат с простреленной грудью.
Тощая седая старуха больше по-немецки, чем по-польски, неохотно отвечала переводчику, что немцы сидели в окопе у дома. Когда я появился, они позвали ее сына, намереваясь взять меня живым. Выжидали, пока я зайду во двор.
Только теперь до меня дошло все то, что происходило на тихом фольварке и какая опасность только что прошла мимо. При одной этой мысли меня бросило в жар.
— Ну, что задумался? — спросил подполковник.
— Так, ничего…
— Пить будешь?
— Нет.
— Я тоже не хочу. Поехали.
— Скажи польке, — обратился подполковник к переводчику, — чтобы перевязала раненого.
— Она не полька, товарищ подполковник.
— А кто же?
— Немка. И хутор это немецкий. Посмотрите на постройки.
— Все равно переведи ей.
Переводчик заговорил с немкой, но она ему довольно равнодушно ответила, что солдат в этом уже не нуждается.
Через некоторое время мы догнали батальон Иванникова. Раненого комбата при нас укладывали на повозку для отправки в госпиталь. Начальник штаба развернул карту и, показывая своему батальонному коллеге разграничительную линию, отчитывал его за образовавшийся широкий коридор на стыке полков.
— Скажи ему спасибо за то, что выручил, — указал на меня начальник штаба. И добавил для меня лично: — Оставайся в батальоне вместо Иванникова. Я доложу командиру полка.
— Надолго?
— Там видно будет.
34
Впереди было еще много немецких хуторов. Полки дивизии повернули на северо-запад к границам Восточной Пруссии. Уже где-то далеко в тылу, словно на другой планете, остались брянские леса и затерявшийся в них на крутом берегу Десны городок, в котором жила Валя. После того памятного разговора с помощником начальника штаба, капитаном Акишкиным, я перестал ей писать. Потом не раз сам себе выговаривал за то, что не отвечал на ее письма, но принятое решение не нарушал. Часто перебирая в памяти тот единственный разговор с ней, ловил себя на мысли, что она не успела мне рассказать о себе. Что-то было не досказано, какие-то намеки так и остались не понятыми мною намеками. И все же я очень обрадовался письму Вали, вспомнившей вдруг обо мне. Она не упрекала меня ни в чем, писала о больной матери, о намерении поступить в институт, о своем отце, который тоже находился на фронте, высказывая надежду получить от меня ответ. И эта надежда показалась мне искренней. Я поверил в нее. Не откладывая в долгий ящик, сразу же принялся за письмо. Валя ответила мне также быстро. Переписка возобновилась. Я много раз перечитывал ее последнее письмо, в котором она приводила слова матери, настойчиво советовавшей ей держаться меня. Это звучало как завещание матери перед смертью. Теперь осталась она с младшим братом под крышей памятного мне дома вдвоем.
В раздумьях над этими строками застал меня неожиданный вызов к командиру полка.
Полковник Лапшин принял меня в просторной комнате крестьянского дома и почему-то сурово и подчеркнуто официально выслушал мой доклад. Его строгое лицо, изрезанное глубокими морщинами, было насуплено. Еще по дороге я перебирал все последние события и не нашел никаких фактов, за которые можно было ожидать разнос от начальства, но тучи сгущались, надвигалась гроза.
— Читай, — протянул он мне конверт-треугольник, а сам заходил вокруг меня. Я стоял, читал письмо, содержание его обрушилось на меня как снег на голову. Стиснув зубы, я едва сдерживал себя. Меня вдруг затрясла мелкая лихорадка. Дочитав последнюю строчку и задыхаясь от волнения, я выпалил:
— Это же грязная анонимка! Неужели не видно?
— Закури, — показал командир полка на папиросы на столе. И как-то неопределенно кашлянул.
— Спасибо, не курю.
— Давно ты ее знаешь?
— Нет… Но я ее люблю!
— Все сказал?
— Все, — сердито ответил я.
Полковник бросил со злостью на пол окурок и снова закурил.
— Значит, тебе все равно, кому твоя Марлен песенки пела? — строго спросил командир полка.
Мне пришлось еще ниже опустить голову. Неужели эта девушка, Валя, могла так низко опуститься? Я не мог этому поверить. А тот, кто прислал анонимное письмо командованию части, удивлялся, как это командир Красной Армии может писать письма с фронта немецкой певичке. В моей голове творилось что-то невообразимое. Я оказался между двух огней. Валентина чем-то притягивала меня к себе, а певичка не только отталкивала, но я готов был расправиться с ней, как с предателем.
— Фрицам она все же пела, — резко сказал полковник, остановившись против меня. — Это тебе ясно?
Выражение его лица торопило меня.
— Ясно, — угрюмо кивнул я.
— Выбрось из головы эту… если хочешь остаться на батальоне в моем полку.
— Товарищ полковник, я готов воевать рядовым, — по какой-то молодой инерции не сдавался я, несмотря на то что полковник в упор уставился на меня. Он не ожидал этих слов, да и я их тоже не собирался произносить, но получилось как-то неожиданно для самого себя. Слова были сказаны.
— Да… — протянул полковник. — Горяч ты, я вижу!
— Разрешите мне вернуться в роту, — искренне попросил я командира полка.
— Не будь капризным ребенком: это хочу, это не хочу.
Длинный зуммер телефонного аппарата прервал наш разговор. Лапшин подошел к аппарату.
— Не спеши, — сказал он кому-то в трубку. — Докладывай все по порядку и без паники. Ну и пусть гудят… Наблюдайте.
Полковник положил трубку, сильно потер морщинистый лоб, как бы припоминая, на чем остановился наш разговор, но так и не вспомнил или решил к этому разговору больше не возвращаться.
— В роще, справа от хутора, слышен гул танков. Возвращайся и доложи, что там происходит.
— Есть!
— Будем считать, что между нами произошел мужской разговор, — примирительным тоном добавил полковник и посмотрел на меня спокойнее.
Ему не хотелось отпускать меня с таким мрачным настроением, когда в роще перед окопами батальона гудели немецкие танки и в любое время мог разгореться жестокий бой.
— Разрешите идти?
Лапшин медлил с ответом, наверное почувствовав, что ссылка на мужской разговор не достигла своей цели. Мне же хотелось быстрее убежать от него. Полковник готов был дружески похлопать меня по плечу, но, встретив обиженный взгляд, проронил:
— Иди.
Я приложил руку к пилотке и вышел. Часовой, увидев меня, посторонился. Я не шел, а бежал, ничего не видя перед собою, спотыкаясь. Мне хотелось плакать от душевной боли и злости.
Письмо было анонимным! Это почти снимало все обвинения, тем более что я не хотел в них верить.
К моменту моего прихода на НП батальона на нейтральном поле чадил черными клубами дыма фашистский танк. В нем рвались снаряды, потрескивали, как дрова в печке, патроны. Другие два танка быстро удалились в рощу. Их не было видно и слышно. Тесля, вызванный мною из роты, на дне окопа готовил мне бутерброды, а офицер-артиллерист выдавал команды на огневые батареи, которые обстреливали рощу. Перегорев душой, я и в обстановке не находил ничего тревожного. Эту уверенность поддерживал и артиллерист, который слишком уж методично корректировал огонь батареи и сожалел, что удалось подбить только один танк. Я покрутил ручку телефонного аппарата, услышал ответ связиста, но тут же передумал докладывать командиру полка по телефону.
— Кузьмич, собирайся, пойдешь с донесением к командиру полка.
— Я готов, — ответил Тесля. — Погодка не совсем та, но ничего…
Погода действительно была не совсем, как ее определил Тесля.
Начался дождь. Скоро мы все промокли, а шквал воды волнами проносился над нашими окопами и временами густой пеленой скрывал рощу и немецкие траншеи.
Пока я писал донесение командиру полка, Тесля прикрывал меня мокрой плащ-палаткой, но дождь все же хлестал, и капли воды попадали на бумагу. Строки, написанные химическим карандашом, кое-где расплывались. Проще было доложить по телефону. Тесля поглядывал на меня прищуренными глазами, от которых ничто не ускользало.
— Почту приносили? — спросил я Теслю, чтобы занять его чем-нибудь.
— Приносили. Одному мне было…
— Что пишут?
— Да так, ничего… Жинка с дочкой на работу ходят, младший в школу, а о старшем не слыхать. Пишет — пахали и сеяли на коровах, хлебозаготовки возят на себе, сами в упряжке. Спрашивают — когда мы его тут, проклятого, доконаем, долго заманивали…
Я оторвался от донесения и посмотрел на Теслю. Он сразу понял мое отношение к «заманиванию», виновато заморгал серыми глазами, растерянно ждал выговора.
— Заманивали или пропустили — теперь положения не меняет, — прорвалась вдруг у меня такая злость, что Тесля, растерянный, стоял передо мною с вытянутыми по швам руками. — Нам на роду написано уничтожить врага! Так всегда было и будет!
— Так то ж я так… — оправдывался Тесля, не узнавая меня. — В гражданскую совсим за горло бралы, и то… У нас на Кубани скилько було всяких атаманов, зеленых и бело-зеленых… И шо ни банда, то с полковником и есаулом, рубили головы нашему брату, а ничего у них не вышло…
— Возьми, — передал я Тесле написанное донесение. Он свернул его и положил в карман гимнастерки.
Зная Теслю, я предупредил его, чтобы он не задерживался в штабе и не пускался в ненужные разговоры с кем бы то ни было по пути.
— Есть, — коротко буркнул казак.
Несмотря на состоявшийся разговор, Тесля вернулся с некоторым опозданием, объяснив тем, что всю дорогу туда и обратно шел по грязи, под дождем, но настроение у него было приподнятое. Я увидел, что ему хотелось со мною поговорить, знал, что он мне все расскажет. Протирая свой автомат, он про себя проронил:
— Первый раз по душам побалакав с командиром полка.
Такое вступление до того насторожило меня, что я потерял всякую охоту его о чем-то расспрашивать. Полковник позвонил мне, пока Те