— Немецкое движение «Вервольф». Этот самый «Вервольф» обратился к немецкому народу по радио. «В этот тяжелый час в судьбе нашей страны и нашего народа на западе и востоке Германии, в захваченных районах, многие мужчины и женщины, юноши и девушки сплотились в движение национал-социалистского сопротивления под названием «Вервольф». Они приняли твердое и неотступное решение, скрепленное клятвой, — никогда не склонять своей головы и отвечать русским в самых трудных условиях всеми имеющимися средствами. Ударом на удар, презирая смерть, выступать против них гордо и настойчиво! «Вервольф» — организация, порожденная духом национал-социализма. Все средства борьбы «Вервольфа» законны. «Вервольф», за дело! Знамена Гитлера зашумят на всех улицах!»
— Не выйдет! В самом названии «Вервольфа» заложена обреченность этой авантюры. Что там есть еще? — спросил майор.
— «Победить или умереть», — прочитал связист. — Статейка небольшая.
— Что в ней?
— «Каждый остается на своем посту. Глава партийной канцелярии доводит до сведения следующий приказ. «Национал-социалисты! После краха в 1918 году мы отдались душой и телом борьбе за достижение законного права нашего народа. Наступил час, когда это надо доказать. Нависшая опасность требует выполнения последнего высшего долга — вести беспощадную борьбу против проникших в рейх врагов. Проклятье и смерть тому, кто оставит захваченную территорию без приказа фюрера! Сегодня в действии один лозунг — победить или умереть!»
— Ничего нового, — констатировал майор. — Может, что-нибудь есть на второй странице?
— Посмотрим. Вот сообщение о награждении. «Фюрер наградил дубовыми листьями к ордену «Рыцарский железный крест» командира Потсдамского полка подполковника Эрнста Трителя, командира егерского мотоциклетного отряда майора Карла Ванке и командира батальона Судетского пехотного полка гауптмана Эриха Кюне».
— За какие заслуги?
— Не сказано, товарищ майор.
— Значит, сказать нечего.
— Вот есть еще про Гельмута фон Мольтке и Карла Великого, — пробегал глазами вторую страницу телефонист.
— Вспомнили пруссака-фельдмаршала, подготовившего не одну войну. Вряд ли, конечно, чтобы о нем вообще-то немцы когда-нибудь забывали. Он — знамя всех пруссаков. Всю жизнь разрабатывал свои фельдцуги и их военную теорию. Ну, а Карл тоже всю жизнь воевал и отличался особой жестокостью. Да, так что там пишут про этих двух столпов-вояк?
— «Ссылаясь на императора Карла Великого, Мольтке говорил, что немцы были владыками мира. Он воспрепятствовал проникновению славянского клина в центр немецких племен. Без Карла Великого не было бы единого немецкого государства. Карлу Великому немцы обязаны обостренным чувством национальной субстанции и принадлежности к немецкому народу».
— Одно и то же, насквозь пропитанное фашистским дустом, от которого тошнит. А они принюхались. Во всяком случае, пока не видно сопротивления Гитлеру. Отдай газеты капитану. Это его трофей.
Я вышел из подвала. Небо было чистое. День обещал быть солнечным, но это почти не занимало меня. Я даже удивился этой перемене в себе. Когда-то весенний день меня волновал, сильно захватывал, заставлял прислушиваться к звучной весенней капели, тихому воркованию ручейка, пению невидимого в весенней синеве жаворонка. Теперь все было проще, обыденнее.
Во дворе, на соломе, я увидел убитых, которых приносили солдаты. Стонали раненые. Обогнув дымившуюся конюшню бауэра, я прямо через поле направился к штабелям мин, оставленных у дороги.
Наступил день, когда остатки разбитых немецких частей, прижатых к самой кромке залива Фришес-Хафф, сдались в плен, а отдельные группы гитлеровцев барахтались в воде, пытаясь добраться до косы, отделявшей залив от моря.
На узкой полосе берега громоздилась брошенная техника, снаряжение и продовольствие. Нашей армии достались громадные трофеи.
Через несколько дней части дивизии грузились в эшелоны. Наш путь лежал через Польшу на Одер, к Берлину.
36
На новом месте впереди окопов батальона виднелись восточные окраины Франкфурта-на-Одере. Пришли дни последних, но упорных сражений с врагом. В ротах все говорили о считанных днях существования фашистской Германии, прикидывали, сколько километров еще предстоит пройти пешком по немецкой земле, по узеньким, извилистым улицам деревень и городов с теснящимися домами под черепичными крышами, напоминавшими о том, что мы пришли в ненавистный нам рейх, принесший почти каждой нашей семье страшное горе и неимоверные лишения.
В полку, кажется, все было готово к штурму последнего плацдарма, выпавшего на долю дивизии. Да и ничего нового в подготовке к нему и к назначенному на 8.30 утра прорыву вражеской оборонительной линии не было, но какое-то необычное волнение незаметно захватывало меня все больше. Ночью перед штурмом в последней фронтовой землянке мне не спалось, хотя передний край не вызывал никакой тревоги. Он притих, почти молчал, но в эту апрельскую ночь волновались и не спали многие. Все были охвачены одним и тем же ожиданием — приближался конец войны. Совсем рядом был Берлин. Уже шли день и ночь жестокие бои на Зееловских высотах. А у нас, южнее их, было тихо, и я даже подумывал, что немцы под покровом темноты, вероятно, оставят плацдарм и уйдут за Одер.
Ротный «архитектор» старшина Бочкарников в своем последнем строении тоже лежал тихо, но я чувствовал, что он не спит.
— Что притих, старшина? — спросил я его.
— Разное в голову приходит, — сразу отозвался он, словно ждал мой вопрос.
— А все же? — хотелось мне узнать.
— Думаю — сколько дней еще продлится война.
— Подсчитал?
— По-моему, осталось немного.
— Тогда спи.
— Не могу.
— Почему?
— Войне скоро конец, а завтра с утра все повторится сначала: погибнут люди, прольется кровь… Погибнут? — как бы не веря сам себе, спросил старшина. Он приподнялся и ждал ответа.
— Не будем об этом, спи…
— Обидно…
Он больше ничего не сказал, но еще долго ворочался с боку на бок и, наверное, размышлял над мучившим его вопросом, а может, вспоминал далекое сибирское село на берегу Шилки, тайгу, семью и мечтал побыстрее возвратиться в родные края. Погибать в последние дни войны на чужой земле никому не хотелось. Об этом мало кто говорил вслух и всерьез, но каждый думал и в то же время был готов к атаке, назначенной на утро вслед за огневым валом артиллерии. Я тоже не задумывался, что там последует в бою, и не загадывал ни тот ни другой исход, но раздумья старшины вдруг изменили ход моих мыслей.
«Обидно» — это сказанное им слово показалось мое слишком мягким и домашним. Разве вмещало оно все то, о чем он думал? Да и какое слово могло вместить мысли солдата в окопе перед самым концом войны, когда надежды остаться в живых до последнего дня, до последнего выстрела остается немного.
Больше лежать в землянке я не мог. Накинул шинель и пошел на огневые позиции роты.
Бодрствовали только часовые. Все другие лежали в окопах у минометов, на ящиках с минами, гранатами и патронами, приготовленными к бою. Изредка над нейтральным полем все так же вспыхивали ракеты, пущенные немцами из своих окопов, короткими очередями строчили в темноту вражеские автоматы, хлопали одиночные винтовочные выстрелы. Передовая, ставшая привычной за четыре года и до тошноты осточертевшая и ненавистная всем живым, все еще давала о себе знать. Война продолжалась.
В темном весеннем небе не видно было ни одной звездочки. Темнота поглотила все вокруг. Казалось, что всю Германию, лежавшую по ту сторону окопов, окутал настороженный кладбищенский мрак.
— Товарищ капитан, — услышал я добрый голос наводчика Попова из темноты, — не хотите с нами подымить?
Курить по-настоящему я так и не научился, хотя иногда за компанию дымил вовсю папиросой, не понимая смысла в курении и пристрастия заядлых курильщиков к табаку. И на этот раз отказываться я не стал. Попов, оторвав мне узкую полоску газеты на цигарку, протянул кисет с махоркой, что свидетельствовало об особом доверии, поскольку я мог свернуть цигарку любой толщины. А щепотка крепкой махорки в окопе всегда была дороже золота. Попов и другой солдат, присоединившийся к нам, закурили вместе со мною. Их лица я различал только при вспышке ракет и когда они затягивались своими цигарками.
— Что у них тут растет? — спросил Попов. — Земля не важная — один песок, когда рыли окопы.
— А у них все тут не как у добрых людей, не так, как у нас. Чужое… И деревни не похожи на деревни, огородов не видать и земля никудышная, — отвечал ему солдат помоложе. — До́ма у нас в это время с полей несет весною, а здесь я что-то ничего не чувствую. Такого со мною раньше не было.
— Так война ж… Какая тебе весна?
— Не говори так, Андрей. Война войною, а весна весною, — не соглашался с Поповым солдат. — Природа, она свое дело знает — идет своим чередом. Война не кончилась, а весна пришла. И мы скоро — по домам.
— По домам… — скептически повторил Попов. — Подожди, Костя, не торопись. Молодой, не понимает он, товарищ капитан, — обратился ко мне Попов, — что можно и Одера не увидать, век бы его не видать, не то что родное село под Липецком. Одер, хоть он и рядом, но его еще надо форсировать. А там еще Берлин…
Я промолчал. Мне не хотелось вмешиваться в их нехитрый разговор. Мысленно приходилось соглашаться с тем и другим. Оба они, как мне казалось, были правы.
— Все я понимаю, Андрей. Прошли мы с тобою на войне, как говорят, огни, воды и медные трубы, и ничего не случилось, а теперь смешно погибнуть. Нам надо еще с немцами поговорить, почему у них революции не было, и с Гитлером рассчитаться. Правильно я говорю, товарищ капитан?
— Правильно.
Расплата с Гитлером и его приспешниками занимала всех с первых дней войны, но теперь, как недавно сказал мне командир взвода старший лейтенант Романенко, этот вопрос надо включить в повестку дня первым пунктом и решить не откладывая. Он ломал голову, предлагая различные варианты расплаты с фюрером, но тут же отвергал их. Любам кара казалась ему слишком мягкой. Безоговорочным условием, от которого Романенко не отступал, — совершить возмездие без суда и следствия. То и другое, когда кто-нибудь на этот счет высказывал иное мнение, он рассматривал как оскорбление всего рода человеческого. «Какой суд? Какое следствие? — возмущался Романенко. — Все расследовано, и все доказано в ходе войны. Приговор Гитлеру уже давно вынесен народами! Его надо только привести в исполнение».