Немец не понял Теслю. Он покопался в боковом кармане и протянул ему из бумажника несколько семейных фотографий. Связной неохотно взял карточки.
— Скильки ни бачив пленных немцев, и вси начинали с того, шо показывалы карточки детей. И цей тоже. И у нас диты есть. Тилько наши их не показувалы. Заслоняться детьмы нельзя. А воны, як им трудно, так сразу про дитей вспоминают.
— Опусти руки, — приказал пленному Сидорин, знавший немного немецкий язык.
Немец опустил, но палку с платком не бросил.
— Фамилия, имя? — спросил Сидорин.
— Руди Дёринг, солдат… — сказал немец и стал отвечать на его вопросы.
— Шо вин каже? — спросил, не вытерпев, Тесля.
— Говорит, что остатки роты, в которой он служил, каким-то образом просочились ночью из кольца окружения и решили разбежаться по домам, но наткнулись на нас и вернулись в лес, а он решил сдаться в плен. Сам он автослесарь из Мекленбурга, но до призыва в армию мостил дороги. Три года пробыл в Норвегии. На Восточном фронте не воевал.
— Все они теперь отказываются от Восточного фронта, — заметил старший лейтенант Романенко. — И стреляли, конечно, только в землю…
— Посмотрите документы, — подсказал я Сидорину. — И под охрану Тесле. Доложим комбату.
Через некоторое время пленный стоял в окружении солдат и дымил русской махоркой. Со всех сторон ему сыпались вопросы. Он что-то отвечал. В центре находился Тесля и верховодил разговором с пленным.
Дёринг пробыл в роте больше двух дней. Его сразу надо было отправить, но старшина нашел ему работу — ремонт прошитого автоматной очередью мотоцикла. Пленный усердно трудился, старшина не отходил от него. Мотоцикл с коляской — давнишняя мечта старшины. Из кустов, где шел ремонт, уже доносилось ворчанье мотора, и старшина показывался оттуда с радостным лицом. Потом он объезжал своего «коня», на которого сел впервые. Мотоцикл плохо пока что его слушался. Но Бочкарников был не из тех, кто пасовал перед трудностями. Наблюдая за ним, я рад был, что наконец его мечта сбылась. А Тесля, глядя на возню с мотоциклом, твердил, что он как казак предпочитает коня, а не железку.
На третий день старшина пришел ко мне и завел издали разговор о том, что Дёринг — это не аптекарь, а рабочий и что пленный просит дать ему наше солдатское обмундирование, а свое лягушачье он хочет сжечь.
— Сам как думаешь? — спросил я его. — Можно это делать?
— Вроде бы нельзя.
— А зачем тогда спрашиваешь?
— Малый он неплохой. Работяга. Бутерброды ел только с картошкой, даже телефона дома не имел, а в пивнушке хоть и просиживал вечерами, но пил только воду и играл в карты.
— Быстро он тебя разжалобил. Смотри, чтобы до Тесли не дошло, а то задаст он тебе вопрос на политинформации: что фашисты натворили у нас? Что будешь отвечать?
— Товарищ капитан, все понятно.
— Если понял, то немедленно отправь пленного в штаб полка.
— Есть!
Старшина приложил руку к пилотке, повернулся через левое плечо, как положено военному, и направился к мотоциклу, у которого возился немец.
Я глядел на Бочкарникова — этого приземистого крепыша в выгоревшей на солнце и пропитанной насквозь солью гимнастерке, на его неторопливую, размеренную походку, которой он уверенно шел все четыре года войны — мне хотелось остановить его и сказать: «И какая же у тебя добрая душа, русский солдат!»
38
После разгрома группировки фашистских войск юго-восточнее Берлина, в районе Хальбе, полки дивизии стремительным маршем продвигались к Эльбе. Стрелковые батальоны, посаженные на автомашины, артиллерийский полк, грузовики с боеприпасами неслись по широкой автостраде на запад. Шоферы, почуяв под колесами гладкое широкое шоссе, выжимали из своих старых ЗИСов все возможное и невозможное. Безотказные автомашины, исколесив вдоль а поперек фронтовые дороги от Москвы до Берлина, теперь катились к своей последней фронтовой стоянке.
На марше раздавали отпечатанный приказ Верховного Главнокомандующего Маршала Советского Союза И. В. Сталина № 357 от 2 мая 1945 года.
За ликвидацию немецких войск юго-восточнее Берлина, — читал я в нем, — всему личному составу нашего соединения, принимавшему участие в боях, объявлена благодарность.
Разноязычные толпы узников, освобожденных из лагерей Красной Армией, шли по автобану, восторженно приветствуя нас. А мы спешили к Эльбе, на западном берегу которой уже разъезжали на своих «джипах» американцы.
Удивительная погода стояла в те дни в центре Германии. Все кругом оделось в белый весенний наряд. В непривычной тишине цвели сады, фруктовые деревья у дорог, полевые цветы. В белый цвет капитуляции оделись и все немецкие города и деревни, встречавшиеся нам на пути.
Штаб дивизии и ее тылы подтягивались в небольшой, чистенький городок на Эльбе. Здесь не было боев, и городок оставался целым и невредимым. На улицах ни души. Только из окон, из-за плотных штор, на нас украдкой смотрели испуганные лица немцев. Конечно, им было на кого смотреть. Советский солдат шагал по Германии, вышел к берегу Эльбы.
Последний раз солдаты окапывались, устраивались поудобнее, перевозили боеприпасы дивизии ближе к боевым порядкам полков. Вместе с начальником артиллерийского снабжения дивизии майором Добровольцевым мы выбрали место в громадном саду на окраине городка, где можно было сложить снаряды, мины, патроны, гранаты, винтовки, пулеметы и многое другое снаряжение. Все, что мы возили с собой на всякий случай.
Территория сада и капитальных парников, в которых благоухало множество цветов, примыкала к двухэтажному особняку, увитому зеленью. Под цветущими яблонями и вишнями, под вековыми липами вырастали ровные штабеля боеприпасов. Ближе к особняку, у глубокого бассейна с водой, умывались после разгрузки вспотевшие шоферы, а на другом конце сада, в круглой ротонде, похожей на часовню, кто-то негромко перебирал клавиши пианино. Я направился туда и застал там помощника Добровольцева, капитана Машкова. Он уселся у пианино и пытался подобрать какую-то мелодию. Солдаты выжидающе молчали.
Сад, грядки с луком и салатом — все, что находилось в саду, было в идеальном порядке: убрано, подстрижено, ухожено.
Я заметил, что с первых шагов, как только открыли ворота и машины въехали в сад, все наши стремились не нарушать этот порядок.
Разгрузив боеприпасы, я отправился в дом, к хозяину. Надо было где-то устраиваться. Не копать же землянку! Судя по тому, как встретили меня и моего связного, в доме еще никто из наших не был. Связной стоял за моей спиной с автоматом. Мы застали семью в полном сборе в одной комнате. Хозяин, пожилой, высокий немец, его жена, чья-то мать, седая старушка с палкой, их сын средних лет и еще один сын лет двадцати трех — все сидели кучкой в углу, прижавшись друг к другу, и дрожали. Я это заметил сразу по рукам хозяина и сыновей.
— Гитлер капут, — твердил хозяин. — Гитлер капут…
— Знаем, — сказал Тесля хмуро.
Я кое-как объяснил, что мы будем у них жить, и просил показать, где нам разместиться. Тесле не правилась моя отчасти натянутая деликатность и манера разговора с немцами. Я это знал. Тесля держал автомат в правой руке, дулом вниз, и рассматривал комнату с холодком, словно он находился в картинной галерее, не замечая хозяев. Этим он показывал мне свое несогласие. Я знал, что потом он будет меня укорять за мою дипломатию — напоминать о том, что немцы делали у нас. Для этого у него были полные основания. Слишком долго он носил на своих плечах тяжелый станок «максима», а потом минометную трубу и полевые телефонные аппараты, слишком много он потерял крови во время ранения.
Видя, что немцев больше всего смущает автомат, я сказал Тесле:
— Зачем взял?
— Так война же еще не кончилась, товарищ капитан, и солдат должен быть при оружии. Немец это знает лучше, чем кто-нибудь другой в мире. Потом, они так любят автоматы, а вы против.
Тесля поднял свой ППШ и покрутил, как игрушку. Немцы всполошились, и все как один запричитали: «Гитлер капут, Гитлер капут, Гитлер капут…»
— То-то… — подмигнул Тесля, пряча улыбку в усы.
После такого знакомства хозяин повел нас на второй этаж. В большом зале у окна стоял рояль. Обстановка говорила о том, что эта семья не бедствовала. На стенах висели картины в массивных тяжелых рамах. Вообще, все в доме было тяжелым, массивным, как у Собакевича. Паркетный пол блестел. Тесля как-то даже струхнул ступить на паркет. Он топтался у порога и смотрел себе под ноги. Его истоптанные, видавшие виды кирзовые чеботы никак не вписывались в обстановку богатого зала. Длинный стол, обставленный рядами стульев с высокими спинками, был покрыт белоснежной скатертью. Хозяин пригласил меня в комнату, прилегавшую к залу, и показал на две убранные кровати, словно заранее приготовленные для нас с Теслей. Я понял хозяина таким образом, что он отводит нам зал и эту комнату, поблагодарил его и отпустил.
— Что будем делать? — спросил Тесля, когда хозяин ушел.
— Во-первых, я вижу, что ты растерялся, а это не подобает солдату-победителю. Во-вторых, нам надо привести себя в порядок, пообедать и отдохнуть после дальней дороги. Как-никак, целых четыре года!
— Виноват, товарищ капитан. Не могу ступить сапогами на паркет. А положить половик у входа не догадались. Вот и пришлось стоять на пороге. А как немец смотрел на мои сапоги, когда выходил…
Тесля все еще стоял у двери и не знал, как ему поступить.
— Я, мабуть, сниму их и буду ходить в носках.
— Может, еще оденешь белый халат, а потом уж переступишь порог?
— Все ясно! Вот чертив немец…
— Почисти сапоги и приходи.
— Есть.
Через некоторое время хозяин постучал в дверь. В руках у него было множество тарелок, ножей, вилок и других принадлежностей. Вслед за ним вошла хозяйка с кувшином воды и двумя эмалированными мисками, и они принялись вдвоем сервировать стол. Скоро появился Тесля в начищенных до блеска сапогах, и мы уселись втроем за стол. Зал сразу наполнился запахом сапожной ваксы, от которой щекотало в носу. Хозяин поставил на стол бутылку вина, угодливо разложил на тарелках зеленые листочки салата. Возникло замешательство. Тесля смотрел на меня, не прикасаясь к приборам. Руки держал на столе. Чувствовал он себя скованно, неуверенно. Опять немец ставил его в затруднительное положение. Хозяин открыл бутылку, налил мне и ему в бокалы янтарного вина. Наступила пауза. Надо было что-то решать, чтобы выйти из этого положения.