асспрашивать, чем мы тут занимались. Ни одна живая душа не должна узнать. Говорите, что я сцену осматривал. Договорились? – И протянул мастеру руку.
Варламов пожал ее с большим удовольствием. Полицейский оказался вон какой душевный, не такой, как про него болтали. И Варламов обещал держать рот на замке. Никто не узнает, пусть хоть пытают. С этим Ванзаров его и отпустил.
И остался один. Он вышел на сцену, глядя перед собой. Перед ним был пустой зал, огромное пространство черной, бездонной, бесконечной пустоты. Пугающее тишиной. Ванзаров ничего не боялся, но в этой тишине ему стало как-то не по себе. Как будто за спиной поднимались тени сыгранных ролей.
В этой магической тишине вдруг зазвучал голос.
Голос был так прекрасен, что он не мог шелохнуться. Голос пел и пел нежную песнь, в которой пела сама душа. Ничего более прекрасного Ванзаров не слышал. Он не сразу понял, что за слова, что за мелодия. Когда узнал, это не имело никакого значения. Был только голос и его власть. Нельзя было не попасть под власть этого голоса. Ванзаров, как завороженный, потерял себя, не понимал, где находится, сколько времени. Голос пел сильнее, а он готов был слушать бесконечно. Забыв обо всем.
Тишина упала. Все кончилось. Голос исчез, будто его не было.
Ванзаров встряхнул головой, как собака после пробежки по луже стряхивает воду. Надо было стряхнуть наваждение. Вся его логика, разум, опыт и рациональное сознание говорили, что ничего подобного быть не может. Не может человек, обладающий таким голосом, таким талантом, быть… человеком. На пустой сцене, ночью это показалось невозможным. Ванзаров не верил ни в духов, ни в призраков, ни в привидения. Но куда отнести этот голос? Несомненно, голос женский, редчайшее колоратурное меццо-сопрано. Точнее определить он не мог.
Откуда звучал голос?
Казалось, отовсюду. А такого не может быть. Не должно быть.
Потому что не может быть никогда.
Значит, должен быть кто-то, кто пел ему. Зачем?
За что ему такая честь? Или его хотят напугать? Сыскную полицию даже самым невероятным пением не испугать. Нет, не испугать.
Постепенно логика возвращалась на оставленные позиции. Ванзаров стал думать.
Голос шел не из зала, откуда-то сзади. Он вернулся за нарисованный задник и прошелся по периметру сцены. Там не было никого. В такой тишине обязательно слышен скрип досок или хлопок двери. Не было ничего. Он был один.
Но ведь кто-то пел?
Отбросив мистические страхи и не найдя ответа, Ванзаров ушел со сцены. Оставив ее, как проигравшая армия оставляет победителю поле боя. Этой ночью голос победил его.
Чей голос? Кто и зачем пел?
Тот же год, август, 24-е число (понедельник), спектакля нет
Чтобы овал лица казался свежим и юным, надо, чтобы линия челюсти была тонкая, как острие ножа.
1
И утро чудесно, и солнце светит. Городовой Халтурин оглядел вверенный пост. Рано еще, только час как заступил. Обыватель местный, по обычаю, еще носом в подушку сопит. Извозчики зевают на козлах под ленивый храп лошаденок. Проспект пустой, пробежит на рынок кухарка или мастеровой прошлепает, дремля на ходу. Тишь да благодать. Мирная картина, отдыхай и радуйся. Худо, что пристав на него взъелся. Сам явился на развод постов дневного дежурства и устроил суровый выговор каждому. Всем досталось. Но особо – Халтурину. Левицкий требовал смотреть в оба, глаз не спускать, а любую подозрительную личность, что у театра крутится, сразу за шкирку и в участок. Там разберутся, что за птица. Такие указания не Халтурину отдавать, который столько лет на службе, а новичку, что вчера пришил на плечи шнурки городового.
Разнос Халтурин выслушал стойко, не такое в полиции бывает. Причину знал. В участке уже было известно, что случилось в «Аквариуме». Турчанович под большим секретом рассказал, как нашли сушеную ведьму на тросе и как ужасный Лебедев тело осматривал, а наглый Ванзаров приставом помыкал и даже заставил провести опознание на сцене. Мало того, дело на участок спихнул, а сам уехал в отпуск. Дело гиблое, раскрыть нельзя, только под сукно положить и забыть. Конечно, от таких событий у господина подполковника явилось желание малость взгреть подчиненных. Чтобы не забывали, кто в участке хозяин. Душевный настрой пристава Халтурин понимал. Но не одобрял. Неправильно это, злость срывать на ком попало.
Халтурин нарочно встал напротив сада и театра, чего раньше никогда не делал. С пристава станется обход затеять, вот пусть отметит, как его приказание строго выполняется. Городовой на посту, неприятности проходят мимо. Его фигура с шашкой и револьвером должна отпугнуть кого угодно, Халтурин был совершенно в этом уверен. Он подставлял лицо последнему летнему солнышку, приятно жмурился и не сильно примечал, что происходит у него под носом. А было за чем наблюдать.
Пролетка, которая вот уже должна была встать около «Аквариума», проехала дальше. Пассажир вздрогнул и приказал извозчику отвезти подальше. Затем другая пролетка точно так же изменила место остановки. Обоих пассажиров вспугнул городовой. Он же ничего не заметил. А господа сошли недалеко, там, где Халтурин не мог их увидеть. Пошептавшись и подтвердив намерения, они стали пробираться к саду. Для этого пришлось почти прижиматься к зданию театра, тихонько обходя его угол и следя за спиной городового. Маневр удался. Оба господина добрались до первых кустов и шмыгнули под зеленую сень. На шорох Халтурин обернулся, но решил, что померещилось.
Одолев декоративную ограду так, что и брюк не порвали, господа проникли в глубину сада. Их встретили клумбы, цветочные гирлянды и фонарики. Кроме них, не было ни одной живой души. Сад еще закрыт. Для взгляда городового они были недоступны. Ничто не могло им помешать.
Несмотря на тепло, один из них заметно дрожал. Как будто его пробрал озноб. Другой был не лучше, он сказал, еле справляясь с языком:
– Пора начинать.
– Извольте, я к вашим услугам…
Из карманов пиджаков, отглаженных и начищенных, они достали новенькие револьверы, еще пахнущие смазкой. Надо сказать, что оба господина были одеты в идеально накрахмаленные сорочки и строгие галстуки. На ногах блестели начищенные штиблеты. Ранним утром они были одеты так, словно собирались на вечерний прием.
Первый никак не мог открыть барабан, дергал, толкал и нанес себе кровавую царапину, пока ему не указали на рычажок, который просто откидывал обойму.
– Сколько патронов заряжать?
– Давайте для надежности полный…
Патроны выскальзывали и падали в траву. Кое-как, зажимая коленями ствол, они зарядили револьверы. Одному из соперников, более знакомому с оружием, пришлось показать другому, как поставить барабан на место.
– Со скольких шагов?
Вопрос был непростым, учитывая умение каждого стрелять.
– Предлагаю с шести… Нет, с семи…
– Может, с восьми?
– Принимается… Расходимся…
Отмерить шаги оказалось не так просто – мешала клумба. Топтать цветочки непристойно. Чтобы не мелочиться, клумбу решено было оставить между собой, добавив с каждой стороны по три шага. Позиции были заняты.
– Что теперь? – спросил тот, что дрожал сильнее.
– Поднимайте оружие, цельтесь…
Рука с револьвером хоть и заняла горизонтальное положение, но скорее напоминала руку художника, рисующего дулом. Впрочем, у другого дела обстояли не лучше. Его револьвер выписывал сложные кренделя.
– Что там полагается? Не помните?
– Назвать себя и сделать попытку примирения, – последовал ответ под стук зубов.
Трясущийся стрелок справа от клумбы собрал волю в кулак.
– Я, Грохольский, – сдавленно крикнул он, – готов примириться при одном условии: вы немедленно должны признать божественную Отеро самой великой актрисой в мире!
Дуэлянт по другую сторону цветочков вынужден был принять гордый вид.
– Никогда этого не будет, – сипло произнес он. – Это заявляю вам я, Тишинский! Запомните: самая красивая женщина в мире и самая великая певица – Кавальери!
– Нашу дуэль мы сохраним в тайне!
– Принимаю! В тайне! Выживший закроет глаза убитому и покинет поле брани, пока не явилась полиция…
– Ну, раз так, то давайте уже стреляться, – примирительно сказал Грохольский.
– Не возражаю… На счет «три»…
– А что делать на этот счет?
– Жмите на курок, – печально сказал Тишинский, которому совсем расхотелось умирать в такой день. – Итак… Начинаем… Раз… Два… Три…
Новый курок револьвера никак не хотел поддаться. Палец давил, но без всякого толку. Пришлось призвать на помощь другую руку и приложить двойное усилие.
Халтурин сначала не разобрал, что за хлопок долетел из-за кустов сада. Но, когда хлопок повторился, с ужасом узнал звук выстрела. Дальше он действовал по выучке. Сначала дал тревожный свисток, призывая помощь с других постов, и со всех ног бросился в проклятый сад.
2
Пристав не знал, куда себя деть. Тоска снедала его армейскую душу. Накричав поутру на подчиненных, включая Турчановича и двух ни в чем не виновных чиновников, Левицкий пар не выпустил, а только ощутил себя гаже некуда. Нет, с виду он был грозен, как гроза в конце августа, ничего не скажешь. Но внутри, под форменным кафтаном, билось обиженное сердце. Его приятель Александров, который столько лет лебезил и дарил контрамарки, повернулся другой стороной. Узнав, что дело перешло участку, он вместо радости и подтверждения куша махнул рукой, бросил: «Делайте что хотите» – и пошел на террасу в ресторан. Где на виду у пристава хлопнул подряд пару рюмок, ему не предложив. На радость это походило мало. Радуется хозяин «Аквариума» совсем по-другому.
Обидно было Левицкому не из-за растаявшего куша, тут и надежд питать не стоит. Обида терзала, что Александров не поверил в его умение раскрыть дело. Хуже того, сам пристав не очень верил, что у него что-то получится. Мудрое решение замылить дело теперь казалось не таким уж мудрым. Александров будто угадал, что подполковник только на это и способен.