– Опишите, как она выглядела, может быть, мы разыщем…
– Я не помню, совершенно не помню лица… Этот голос меня потряс… – Кажется, на профессора нахлынуло воспоминание.
– Хоть имя свое она назвала? – спросил Ванзаров.
– Назвала, – ответил Зельма Петровна с тяжким вздохом разочарования. – Она назвала себя мадемуазель Вельцева…
Невидимая бабочка взмахнула неслышимыми крылами над Ванзаровым. Взмахнула и исчезла. Фамилия была слишком похожа на фамилию восходящей звезды Вяльцевой. Но профессор не могла перепутать.
– Не припомните точно день, когда это произошло?
– Девятое мая, – ответила профессор без запинки. – Я все помню… У меня как раз ожидали занятия Карпова, Савкина и Фальк. Сочла, что ученицам будет полезно послушать плохо поставленный голос. Карпова пришла на последний урок. И такое откровение…
– Барышни были поражены?
– Потрясены! – заверила Зельма Петровна. – Когда смогли опомниться, устроили овацию, пошли провожать.
– Они расспросили, кто она такая?
– Ничего не узнали, – последовал сокрушенный вздох. – Она исчезла в уличной толпе.
Как это похоже на бабочек, подумал Ванзаров. Исчезать из жизни, взмахнув крылом.
Он выразил благодарность профессору от сыскной полиции и только просил: если станет что-то известно о мадемуазель Вельцевой или вдруг сама Вельцева залетит на огонек, сразу дать знать. Зельма Петровна обещала исполнить просьбу со всей точностью. Этот усатый молодой человек, хорошо воспитанный, пришелся ей по сердцу.
Чем-то напомнил блестящих кавалеров пятидесятых годов, времен ее юности.
17
Курочкин был бесценным источником знаний. Ванзаров получил полные сведения: кто и когда покинул «Аквариум». Включая взволнованного пристава Левицкого и Турчановича, которые оставляли театр так поспешно, что даже не задержались на террасе, хотя Александров изо всех сил их приглашал в ресторан. Из тех, кем интересовался сыск, остался только Морев. На террасе ресторана его не было. Значит, снова предстояло терпеть аромат атмосферы кабинета режиссерского управления.
Дверь Ванзаров открыл без стука. Морев оказался трезв и непривычно задумчив.
– Так и знал, что не отстанете, – сказал он.
С большой неохотой Ванзаров затворил за собой дверь.
– Это неизбежно, Федор Петрович, когда врете.
– Я вам не врал.
На столик, густо покрытый чернильными пятнами и табачными крошками, легла фотография. Морев только покосился на нее и отвернулся.
– Карпова Зинаида, мещанка, из Саратова. В конце апреля получила ангажемент на летнюю сцену в саду. Хотела на месяц съездить к родственникам в Саратов. Была на втором месяце беременности. Пред тем как вздернули на тросе, у нее было половое сношение. Она доверяла человеку, который обещал ей карьеру, и сунула голову в петлю… Бедная девочка провисела три месяца, превратившись в мумию…
Схватившись за голову, Морев уткнулся лбом в край стола. Оттуда донесся тихий, мучительный стон.
– Что же за ужас такой…
– Лучше правду сказать вам. Иначе это сделаю я…
Он резко выпрямился, уронив руки на колени.
– Поверьте, господин Ванзаров, не узнал я ее в этой… высохшей! Ну, как узнать?
– Фотография сомнений не оставляет, – сказал Ванзаров, наблюдая за антрепренером. Тот был скорее растерян, чем напуган.
Теперь взгляд Морева задержался на снимке куда дольше.
– Вроде бы похожа, – без уверенности проговорил он.
– Не вижу места для сомнений.
– Да поймите: видел ее только один раз! Как тут запомнить…
– Когда именно?
– Где-то в начале мая, точно не помню.
– Что пообещали Карповой?
– Что тут обещать?! – Морев удивился так, будто услышал несусветную глупость. – С таким голосом перед ней надо на коленях стоять и умолять, чтобы согласилась на бенефис большой сцены!
Услышанное не укладывалось в простую логику фактов.
– Нужно понимать, что у нее был хороший голос? – спросил Ванзаров.
Морев презрительно фыркнул.
– Хороший! Великий, бесподобный, неземной, фантастический голос! Куда там Кавальери и Отеро. Такой голос является раз в столетие! Я хотел тут же вести ее к…
– Вронскому…
– Сразу к Александрову! Такой самородок надо хватать, пока не украли!
– Почему не пошли?
– Она отказалась! – Морев был сильно взволнован. – Представьте, не захотела. Обещала прийти позже и пропала. Больше ее не видел. Не оставила ни адреса, ни имени. А потом показываете это страшное существо на тросе и обвиняете, что я не узнал! Да какое лицо, не важно! Это не бездарность Кавальери, я голос ее забыть не мог!
– Она называла свою фамилию?
– Кажется… Не помню… Только голос…
– Быть может, мадемуазель Вельцева?
Он отрицательно покачал головой.
– Нет, без этих фальшивых афишных изысков… Вроде бы Карпова в самом деле…
Ванзаров забрал карточку. Нечего ей делать на грязном столе. А вот что делать ему, было не вполне ясно. Можно сказать, впервые логика помалкивала и тихонько скулила, как испуганный щенок. От беспомощности. Требовалось собрать разбежавшиеся мысли. Он молчал.
– Кто же это с ней так обошелся? – Морев поднял на него глаза.
Это вопрос не имел пока ответа.
– Федор Петрович, у вас в театре привидения водятся? – в свой черед спросил Ванзаров.
Морев вдруг печально усмехнулся.
– Что, ночью кое-что слышали на сцене?
Ванзаров не стал скрывать этот малонаучный факт, который не запишешь в протокол.
– Это она поет, – сказал Морев. – Душа неприкаянная.
– Чья душа?
Оказалось, что в конце января прямо на сцене произошло убийство: актер оперетты приревновал жену и застрелил ее на глазах публики. После чего пустил себе пулю в лоб.
– Вот с тех пор бродит по ночам, поет и страдает…
Случай этот Ванзаров вспомнил. Сыску там делать было нечего, но по полицейским сводкам случай проходил. Логика ожила: почему в театре осталась душа жертвы, а не убийцы? Или так по мистическим законам полагается?
– Сами-то слышали этот голос?
Морев быстро перекрестился.
– Избави Бог! Не к добру это. Как кто услышит, так обязательно неприятность случится: или ногу сломает, или декорация на него упадет, или отравится в ресторане… Такая напасть на наш театр! Предлагал Александрову священника вызвать, так он с кулаками меня прогнал… Во она и поет…
С подобными фактами, бесполезными для сыска, пора было заканчивать.
– Кстати, что вам Карпова спела? – спросил Ванзаров.
– Каватину Нормы… Невозможной красоты исполнение… Все бы отдал, лишь бы еще разок услышать… Каким зверем надо быть, чтобы такой талант погубить.
Этот вопрос сильно интересовал Ванзарова. Он даже подумал пригласить Морева ночью в театр: вдруг услышит что-то знакомое? Но оставался куда более вещественный вопрос. Из кармана пиджака выпорхнула золотая бабочка.
– У Карповой была эта брошь.
Ладонь антрепренера легла на его сердце.
– Слово чести, господин Ванзаров не помню такой ерунды.
– Не хотите говорить про подарок Кавальери? Так я уже знаю…
Кажется, это удивило Морева куда больше самой бабочки.
– Она Лине пела?
– Это факт.
– Ну и ну… После такого голоса на месте Кавальери сам бы в петлю полез…
Ванзаров не стал усложнять. Может, Кавальери голос показался плохим. Как и профессору Греннинг-Вильде. Кому что нравится: кому говядина с хреном, а кому художник Репин.
– Чтоб не считали обманщиком, – сказал Морев. – Вспомнил про бумажных бабочек.
– Буду признателен.
– У нас русская оперетта на зимний сезон театр снимает, так вот у них пастушки из кордебалета бабочек разбрасывают. Дескать, весна…
– Это в спектакле, где ревнивый муж жену убил? – осторожно спросил Ванзаров.
Морев старательно сморщил лоб.
– Ваша правда… Так застреленная в бабочках и лежала. Про бумажки эти забыл потому, что чужого театра бутафория…
– Много бабочек разбросали?
Федор Петрович подтвердил: пастушки бабочек не жалели. Красиво: бумажные, а в воздухе порхают.
– Странная история с этой Карповой, доложу я вам… – продолжил он, вытащив старинную табакерку, подхватив щепотку и сдавленно чихнув. – Что-то есть в ней непонятное… Сегодня схожу в «Неметти», кое-что там разведаю. Может, завтра доложу вам кое-какие мыслишки…
Нет ничего хуже помощи дилетанта. Ванзаров предложил говорить сейчас, но Морев уперся: только завтра. Узнав, что сегодня ни Глясс, ни Вронский в театре не появятся, Ванзаров спросил их адреса. Господа снимали номера в «Европе» и «Париже». Что говорило о любви к комфорту и роскоши.
18
Так уж судьба сложилась, что Клара Ильинична не познала счастья материнства. И всю нерастраченную любовь обрушила на племянницу. Лариса была под такой опекой, что лучше для столицы не придумать. Барышня, приехавшая из Нижнего покорять столицу своими талантами, имела и стол, и дом. Тетка не только предоставила девушке целую спальню, кормила за свой счет, хотя лишних денег не водилось, но и платила за обучение пению. Она искренне верила, что ее звездочка, ее Ларочка когда-нибудь будет петь на большой сцене в лучах славы и обожания поклонников. А старая тетка, скромно сидя в зале, будет утирать слезы счастья. Картина эта так ярко рисовалась ей, будто уже случилась.
Тетка баловала Ларису в меру своих скромных возможностей, но не стеснялась накричать или погрозить мокрым полотенцем, когда племянница забывалась и начинала дерзить. Она видела, как Лариса старается, как бьется. Но ведь настоящему таланту попасть на сцену трудно. Туда все больше бездарности со связями и деньгами попадают. И тем не менее Лариса не сдавалась. Окончила лучшие курсы женского пения, что сильно подкосило теткин бюджет, ходила в театры на прослушивания. И вот наконец удача улыбнулась. Ларочке сделали предложение.
Кларе Ильиничне ужасно хотелось узнать, где будет восходить ее звезда. Но Лариса упрямилась: плохая примета говорить заранее. Вот контракт подпишу, тогда и узнаешь. Тетка не рискнула настаивать. Пусть будет, как ребенок хочет. Лишь бы у нее все сложилось.