Только неизвестно для кого: для публики или Отеро. Александров предпочитал об этом не думать. Как-нибудь сложится…
Время истекало. Обе звезды утомились от вопросов и щупающих взглядов. Александров понял, что пора заканчивать. Он вышел вперед, наемного заслонив собой звезд, и объявил, что на этом интервью окончено. Низко поклонившись, он попросил у почтенной публики отдать должное актрисам, и отступил в сторону с умением конферансье. Репортеры дружно забили в ладоши – голодные волки получили по куску свежего мяса. Сейчас побегут по редакциям строчить заметки и заголовки на первую полосу. Дамы встали. Отеро помахала и быстро пошла из зала. Кавальери задержалась, будто ждала кого-то. Александров говорил ей что-то на ухо, она не замечала.
К ней уже потеряли интерес. Грохотали стулья, репортеры громко переговаривались, смеялись и делились впечатлением. Они выходили шумной толпой, гудящим роем мух.
Ванзаров вжался в стену и отвернулся, чтобы его не заметили. Что вполне удалось. Репортерам дела не было, кто там маячит в темноте. Зал быстро опустел. Стулья стояли в беспорядке. Только на одном еще сидел человек. В черном пальто он был плохо заметен. Ванзаров держал его в поле зрения.
Юноша поднялся. Рука его осталась в кармане пальто. Он медленно, с усилием двинулся по направлению к сцене. Перед ним оставалось несколько стульев. Дальше была Кавальери. Теперь он не спускал с нее глаз.
Она ощутила его взгляд, пошатнулась, отпрянула и наткнулась на барьер оркестровой ямы. Кавальери следовало бы бежать в сторону, но она не могла пошевелиться. Только смотрела на черную фигуру, приближавшуюся к ней. Оставалось три шага. Он вынул руку, сжимавшую револьвер. Ствол опущен. Ванзаров успел заметить: модель малого калибра. Юноша в черном с усилием поднял руку. Дуло смотрело прямо в декольте. Кавальери закрыла глаза и стала шептать молитву. Ее нашли, убийца неумолим, это конец… Финита ля комедиа…
19
Анечке захотелось прогуляться. Погода чудесная! Зачем сидеть дома, когда сделаны упражнения, заданные профессором Греннинг-Вильде? Барышне хочется пройтись. В другом доме, где другие порядки, незамужнюю девушку не принято отпускать гулять в одиночку. Столько соблазнов, столько нескромных мужских глаз. Но Анечка так поставила себя, что мадам Фальк не могла ей перечить. Да и вреда большого не видела в том, чтобы деточка подышала воздухом. Последние летние денечки… Что же ей, бедной, взаперти сидеть?
Надев перчатки и раскрыв кружевной зонтик, Анечка вышла на 8-ю линию. Она шла как настоящая дама, красиво выгнув спинку, и не обращала внимания на взгляды, что то и дело доставались ей. Ближняя цель прогулки виднелась на углу – тумба, густо заклеенная афишами. Анечка остановилась около нее и стала жадно читать. Она читала чужие фамилии, знакомые и не очень, и воображала, что скоро появится афиша: «Впервые на сцене m-le Фальк!» Потом, когда публика оценит ее голос, быть может, появится совсем чудесная афиша: «Бенефис m-le Фальк!» А дальше гастроли, Европа, слава и любовь зала. И аплодисменты. Ничего так не хотелось ей, как стоять под громом аплодисментов и кланяться. Какое замужество! О каких глупостях маменька думает! Она обручена с театром и славой.
В приятных мечтаниях Анна не заметила, как рядом с ней остановилась дама.
– Ах, это вы, – сказала она тихо. – Какая приятная встреча!
Повернув голову, Анна увидела мадемуазель Вельцеву.
– Рада вас видеть, – ответила она, вглядываясь в лицо, о котором ее расспрашивали. Лицо было обычное, такое трудно описать. Или вуалетка мешала… Анна видела в нем что-то, чего не могла объяснить. Нет, подругами они точно не будут…
– Как ваши успехи? – спросила мадемуазель.
– Успешно прослушалась… Жду предложений от театров, – ответила Анна сухо. Чтобы не вздумала лезть с предложением кофе и тому подобными.
– Это чудесно, – с легкой грустью, как показалось Аннет, ответила Вельцева, – тогда отдам кому-нибудь…
Нет на свете девушки, которая не захочет узнать, что же такое достанется другой девушке. Анна не была исключением.
– Что отдадите? – спросила она.
– Один мой знакомый режиссер ищет замену партии сопрано. Нужна молодая девушка невысокого роста, лучше дебютантка, чтобы новое лицо…
Анна затаила дыхание.
– А какую партию исполнять?
– Эвридики из «Орфея в аду».
Эту партию Анна как раз выучила. Такое счастливое совпадение!
– Но вам уже не нужно, – сказала Вельцева, касаясь ее руки на прощание. – Была рада повидаться, дорогая…
– Постойте… – Анна поймала ее руку и прижала к сердцу. – Вы… Вы можете сделать мне прослушивание? У вашего режиссера… Прошу вашей протекции…
Мадемуазель Вельцева не скрывала удивления.
– Но вы ждете предложения…
Анна топнула ножкой в новеньком ботиночке.
– Все пустое… Прошу вас… Исполните мою мечту… – говорила она, переходя на приказной тон, каким обычно разговаривала с матерью.
Уговоры подействовали. Мадемуазель сказала, где будет ждать ее завтра. Чтобы лично представить режиссеру. Она уверена, что голос Анны подойдет.
– Ох, я совсем забыла, – сказала Анна, закусив губку. – Есть одно обстоятельство…
– Что за обстоятельство, дорогая?
– Я обещала, что, если получу приглашение из театра, сообщу чиновнику сыскной полиции… Чтобы он меня провожал…
Мадемуазель засмеялась, прикрыв рот рукой в перчатке.
– Сыскная полиция? Вообразите: вы приходите в театр под конвоем полиции. Что о вас подумают?
Только вообразив, Анна поняла, как глупо это выглядит. Значит, придется утаить от матери, что идет в театр. Она точно не отстанет со своими нравоучениями. Пропадет партия, а с ней мечта о сцене.
– Тем более что это не приглашение театра, а моя личная протекция, – сказала Вельцева. – Но решать вам…
– Я согласна! – Анна пожала мадемуазель руку с большим чувством. Чувством, какое испытывают домашние барышни, решившиеся на отчаянный поступок.
Они условились, где встретятся завтра, и разошлись. Анна заметила, что мадемуазель никогда не целовалась на прощание. Думая только о завтрашнем дне, она отправилась на прогулку. Счастливые мысли так ее разгорячили, что Анна дошла до набережной Невы, чтобы остудить лицо ветром. А то маменька, чего доброго, пронюхает о ее самовольстве. Материнское сердце все чует. Нет от него никакого спасения самостоятельной барышне. Будущей звезде сцены.
20
Был выбор. Ванзаров мог дотянуться до стрелка, но тот мог успеть сделать выстрел. Если сумел пройти так далеко, наверняка обучен доводить дело до конца. Или другой путь. Когда первая пуля войдет, останутся силы, чтоб повалить и удержать убийцу. Если только не начнет палить. Тело Ванзарова крепкое, но больше трех пуль не осилит. В крайнем случае он примет на себя весь барабан. Сделает что сможет.
На размышления у Ванзарова была доля секунды. Меньше доли. Сделав большой шаг, он прыгнул, роняя Кавальери на пол под себя. И закрывая собой. Он накрепко прижал к себе легкое тело, чтобы она не ударилась затылком, а сила удара пришлась ему в лоб и колени. Ванзаров даже не понял, что врезался в паркет зрительного зала. Он держал ее. На него спокойно и безучастно смотрели ее глаза. Они были так близко. Кажется, Кавальери не успела понять, где очутилась. Он услышал, как стукнуло ее сердце. И не выпустил из объятий.
Его спина был беззащитна. Целиком закрывая Кавальери, он ждал первого удара пули, чтобы в краткий миг, когда будет взводиться боек, броситься и завалить. Тело его изготовилось принять кусок свинца, мышцы напряглись, он задержал дыхание. Каждой клеточкой тело ощущало, как медленно текут секунды. Как долго… Как безнадежно…
– Прощай, моя любовь! – крикнул отчаянный голос.
Ванзаров не понял, что кричит по-итальянски убийца.
Раздался тихий хлопок.
Первый патрон.
Он ничего не почувствовал. Или нервы раскалены, или мышцы пока отгоняют боль. Уже не важно. Ванзаров разжал захват. Кавальери мягко шлепнулась. Она была цела. И это главное.
Одним движением Ванзаров в нижней позиции метнулся туда, где стояла фигура в черном пальто. Он видел, как человек не может справиться с бойком, наставив дуло на себя. Так обученные убийцы не поступают. Может, в Италии так принято… Не меняя позиции, Ванзаров схватил стрелка за лодыжки и дернул на себя. Для классической борьбы прием запрещенный. Но тут не цирк с борцовским турниром, дело о жизни и смерти. Снизу он видел, как полетел спиной назад убийца, откинув руку с револьвером. Раздался грохот стульев, которые он задел при падении. Вторым движением Ванзаров прыгнул на лежащего. Под ним охнуло и хрустнуло. Но этого было мало. Пальцы еще цеплялись за револьвер. Ванзаров без замаха нанес удар. Кулак пушечным ядром вошел в челюсть. Удар был страшный. Как страшен был и сам Ванзаров в холодном гневе.
21
Пристав листал паспорт итальянского подданного и диву давался: чего мальчишку понесло через пол-Европы в Петербург? Ответа Левицкий не знал, как не знал итальянского. Он так обрадовался, что тело в «Аквариуме» было не мертвым, а лишившимся чувств, что прочее ушло на второй план.
Юноше крепко досталось: сломано два ребра, выбито три нижних зуба. Участковый доктор еле привел его в чувство, изведя полпузырька нашатыря, вставил выбитую челюсть на место, заклеил царапину у подмышки, где прошла пуля, и так туго закрутил бинты на груди, что итальянец еле мог дышать. Раненый сидел на стуле посреди зрительного зала. Над ним возвышался Ванзаров, крутя на пальце крохотный револьвер. Пять патронов и одна гильза перекочевали в его карман.
Пристав только представил, как эта груда мышц налетела на щуплого мальчишку, и искренне пожалел итальянца. Можно сказать, тот легко отделался. Ванзаров мог прихлопнуть его, как муху.
Переворачивая страницы, на которых красовались штампы пограничного контроля, Левицкий тихонько посматривал на Кавальери. Звезда, как простая смертная, сидела на венском стуле, тихая и покорная.