– Мадемуазель Кавальери, требуется ваша помощь. Здесь никто не знает итальянского, надо допросить преступника, – сказал Ванзаров ровным тоном.
– Я помогу, – с покорностью, поразившей пристава, ответила она.
– Синьор Капелло, кто поручил вам убить синьору Кавальери?
Фабио опустил повинную голову.
– Мне нечего сказать, господин полицейский, – ответил он в переводе Кавальери.
Ванзаров сунул револьвер к патронам.
– Очень хорошо, переводите, синьора Кавальери… По законам Российской империи, а законы у нас жестокие, преступник, пойманный полицией, может быть повешен на месте преступления… Вы отказываетесь отвечать на вопросы. Значит, подписали себе смертный приговор… Господин полковник, – обратился он к Левицкому, – подготовьте во дворе виселицу и веревку. Вздернем этого негодяя, как собаку…
На французском это звучало призывом Марата вешать врагов Французской революции. Ну или рубить им головы. Пристав слегка опешил: точнее, поверил, так убедителен был Ванзаров. С него станется.
Услышав, что жить осталось считаные минуты, Фабио ужасно захотел жить.
– Нет, нет, невозможно, в Европе так уже не делают, – пролепетал он.
Кавальери перевела.
– Здесь не Европа, а Россия. У нас климат другой и законы свои писаны. Если синьор желает, повешение можем заменить расстрелом. Или отрубанием головы… Выбирайте…
Выбирать было невозможно. Фабио схватился за голову, которую в этой дикой стране ему вот-вот отрубят. Он умрет, и его закопают в холодной русской земле. И бедная мама никогда не узнает, где его могилка… Если у них такие законы для живых, что же делают с мертвыми? Наверное, отдают тела собакам… От жалости к себе у Фабио потекли слезы. Сразу из обоих глаз. Ручейками по щекам.
Влияние на Ванзарова имели только женские слезы. Мужчины в его представлении не имели права плакать. В том числе мальчики и юноши.
– Достаточно, – тихо сказал Левицкий, не ожидая такой кровожадности от чиновника сыска. – Глупый мальчишка, чего взъелись…
– Пусть немного поумнеет, – отвечал Ванзаров, все еще не отделавшись от видения, как ствол целится в Кавальери.
Мрачный диалог русских говорил Фабио только об одном: для него выбирают способ казни. Раз сам не смог выбрать. Кошмарная страна…
– Синьоры… Синьоры… Пощадите, – проговорил он, глотая слезы. – Моя мать не переживет моей смерти… Пощадите…
Противник сдался. Ванзаров понял это без перевода.
– Говорите без утайки, – приказал он при помощи Кавальери.
Боль в ребрах мешала дышать. Но это такой пустяк по сравнению с угрозой быть повешенным русской полицией. Или быть расстрелянным. Какая разница…
История Фабио оказалось печальной.
Несколько лет назад его старший брат, Маурицио, влюбился в синьору Кавальери, но она отвергала его любовь. И тогда брат покончил с собой. По законам мести Фабио должен был отомстить за позорную смерть брата. Младший брат готов был исполнить обет. Он пришел на концерт Кавальери и влюбился с первого взгляда. Потом колесил за ней по всем городам Европы. Фабио не мог вернуться домой, не исполнив обещанного. И не мог убить свою любовь. Тогда ему осталось одно: убить себя на глазах жестокой красавицы. На последние деньги он приехал в Россию, купил револьвер и сегодня хотел покончить с жизнью. А букет приготовил заранее, чтобы тот положили на его могилу. Он простился со своей любовью и нажал на курок. Пуля пощадила его…
– Да уж, это будет похлеще оперетки, – проговорил Левицкий. Теперь он окончательно убедился, что итальянцы – законченные сумасшедшие. Куда больше его поразила Кавальери: мадам переводила с полным равнодушием историю великой любви к себе… Ох уж эти итальянки…
Фабио сник, ожидая своей участи.
Ванзаров попросил пристава отвезти мальчишку в гостиницу. Только везти бережно, чтобы не растрясти. Левицкий так обрадовался, что никого не придется вешать, что не стал даже протокол составлять. Все же русская полиция не так беспощадна, как о ней думают в Европе.
Когда пристав увел Фабио, бережно поддерживая под руку, Александров не выдержал, подбежал к Ванзарову и троекратно расцеловал, чему невозможно было сопротивляться.
– Голубчик, спаситель наш! – приговаривал Александров, утирая слезы.
Что-то много в театре льется слез, Ванзаров к такому не привык. Он попросил оставить его с Кавальери. Георгий Александрович покинул зал с большой охотой, впечатлений ему хватило.
Кавальери сидела, покорно сложив руки. Ванзаров приблизился.
– Мадемуазель, вы ничего не хотите мне рассказать?
На него взглянули глазки бездонной красоты. Окунуться в них было бы счастьем. Невозможным.
– Что я могу сказать, Фон-Сарофф?.. Вы закрыли меня от пули… Готовы были отдать жизнь… Так благородно… По-рыцарски… Невероятно…
– Это мой долг, мадемуазель. На моем месте так поступил бы каждый полицейский, – сказал он. – Мне нужно от вас нечто другое…
– Какое было бы счастье… – начала она и осеклась. – Вы бедны, я не свободна… Ах, какая была бы прекрасная история… Ей не суждено сбыться в этом мире.
Тут Ванзарову, вероятно, следовало уронить скупую мужскую слезу. Но слезы в его планы не входили.
– Я хотел бы услышать от вас то, что вы скрываете, – сказал он.
– Мне нечего скрывать, мой милый Фон-Сарофф…
– Вы в этом уверены?
– У меня нет тайн, – и она раскинула руки, как крылья. – Перед вами я чиста и невинна, мой спаситель и рыцарь.
Заныл лоб. Все-таки крепко приложился, когда падал. Ванзаров легонько потер ушиб: надо будет попросить у Лебедева волшебную примочку. Чего доброго, вскочит шишка. Вот будет веселье у чиновников сыскной полиции: поехал в Грецию, а вернулся с шишкой! Но до этого пока далеко. Сейчас Ванзаров сделал что мог.
– В таком случае мне остается выполнить свое обещание…
Он глубоко поклонился и вышел через сцену.
Там Варламов уже примеривался вешать декорации. Мастер сцены, как всегда, был недоволен: днем стулья таскай для репортеров, вечером гирлянды развешивай для Отеро. Одна суета. Никакого искусства. Для чего отдал театру всю жизнь?..
22
Слухи в театре расходятся, как чума. В каждом углу шептались, что на сцене нашли повешенную. Источником их, без сомнений, был Варламов. Мастер сцены, не связанный словом, рассказывал, как из мешка показалось бледное личико. История, и без того яркая, дополнялась творческими натурами. Причем каждый вносил свои краски. Вскоре барышня оказалась с глубокими порезами на лице, на шее у нее нашли мертвую змею, а в глаза были вставлены медные пятаки. Кто-то договорился до того, что из тела торчали ветки, а в волосах запуталась мертвая птица. Актерская фантазия не знала границ.
Бедный Икоткин, кое-как придя в себя после трех дней черного запоя, услышал о жуткой находке на том же самом тросе и решил, что ведьма вернулась в новом обличье и уж теперь точно пришла по его душу. Вследствие чего Икоткин ворвался на кухню ресторана, схватил из ледника бутылку и на глазах поваров опустошил одним махом. После чего вытер губы и рухнул, увлекая за собой пустые кастрюли.
К великому везению Александрова, ни один слух не попал в уши репортеров. Вронскому повезло куда меньше. Как только он вступил в актерский коридор, ему тут же доложили, что найдена мертвая барышня. Режиссеру нужно было поспешить на сцену, чтобы монтировать декорации. Вместо этого он заперся у себя в кабинете и стал рыться в письменном столе. Как всегда, нужная вещь не попадалась. Потеряв терпение, он стал выбрасывать содержимое ящиков на пол.
В дверь постучали.
– Я занят! Начинай без меня! – крикнул он, думая, что Варламов не желает пальцем пошевелить без него.
– Без вас не начнем, – донеслось из коридора.
Вронский замер с охапкой фотографий. Видеть господина полицейского в его планы не входило.
– Я не могу… Позже! – Голос сорвался на визг.
Дверная ручка повернулась и замерла. Не зря запер замок! Врасплох не застанет.
– Откройте, Вронский, или я вышибу дверь.
– Вы не имеете права! – закричал он, стараясь запихнуть ворох карточек обратно. Но картонки упрямо не желали прятаться.
– Считаю до трех…
Швырнув охапку в угол, Вронский бросился к двери. Ключ скрежетал и никак не хотел поворачиваться.
– Стойте, уже, уже… – приговаривал он. Железная головка скользила в мокрых пальцах.
Наконец замок хрустнул. Вронский не успел поймать ручку, дверь распахнулась слишком быстро. Он встретил вошедшего в согбенной позе.
Ванзаров вошел и сразу заметил беспорядок. Трудно не заметить пол, засыпанный карточками.
– Уборку решили сделать, – сказал Ванзаров, поднимая карточку и рассматривая женский портрет. – Похвально. Чистота в кабинете как зеркало чистоты в душе. Не так ли?
Режиссер не знал, что тут сказать. Он так и стоял, разведя руки, будто застыл в глубоком изумлении. И невольно повторил позу городничего из финальной сцены «Ревизора». Люди театра, они такие…
– Нет, ошибся, не уборка, потеряли что-то, – Ванзаров неторопливо обошел стол и замер над россыпью снимков. – Какие милые молодые лица. Полные надежд и жажды славы… Они вам дарят снимки в надежде на протекцию… И как мало из них потом попадает на сцену…
– Эмм, – промычал Вронский, не зная, как выпутаться.
– Дверь прикройте, не нужно, чтобы у вас беспорядок увидели… Все-таки знаменитый режиссер…
Он безропотно подчинился. Вронским овладела апатия, какая охватывает приговоренного к смерти. Минуты жизни истекают, и нет надежды на спасение.
Носком ботинка Ванзаров довольно бесцеремонно раскидал снимки. Все они были на одно лицо. Если не вглядываться. Молоденькие светящиеся лица, даже ракурс одинаковый. Глупые, наивные мотыльки, что летят на огонь, обжигают крылышки и падают. Иногда замертво.
– У вас в театре опять история приключилась, – сказал Ванзаров, наклоняя голову в разные стороны, чтобы не поднимать фотографии. – Представьте, вчера около четырех часов в театр приходит барышня, которой, верно, обещан ангажемент. Считай, контракт подписан. Такое везение: она много где прослушивалась. В «Неметтти» была, там ей отказали. Сочли голос ученическим, слабым. И вдруг такая удача: берут в «Аквариум». Надо только сделать последний шаг. Шаг хорошо известен барышням, что решились идти в актрисы. Савкина, так зовут нашу барышню, на него согласна. Она девственна, но тем ценней жертва, которую она приносит. Вероятно, так она думала. Можно только предположить. Спросить у нее нельзя. Потому что сегодня утром ее нашли повешенной в петле подъемника. Причем завернутой в холщовый мешок. Ну, вы знаете, они на складе свободно лежат… Так что не засверкает теперь звезда мадемуазель Савкиной… Бедная девочка… Не могу представить, что сейчас делается с тетушкой. Пристав наверняка прибыл с ужасным известием. Старая дама в ней души не чаяла… Каким же зверем надо быть!.. Что думаете, Михаил Викторович?