— Ты не знаешь, — сказал Тимофеев. — И это совершенно безнадежно.
— Безнадежно? — усомнилась девушка. — Для Фомина? Да Софи Лорен и та бы не устояла!
— Зачем ему эта бабушка? Все гораздо сложнее. Для него это все равно что влюбиться в Мону Лизу….
— Тимыч! — жизнерадостно верещал Лелик. — Посмотри, какой я Орка, кит-убийца! Всем ноги пооткусываю по самые уши!
— Не говори никому об этом, — попросил Тимофеев Свету. — Николаю и без того тошно. А тут все полезут с сочувствиями. И никто ему не поможет.
— Даже ты?
— Кажется, даже я. Но сидеть сложа руки тоже стыдно: товарищ в беде. Пойду я домой, Светик. Может быть, что и придумаю.
— Я с тобой, — решительно сказала Света.
— Нет, нет! — запротестовал Тимофеев. — Останься, пожалуйста! У тебя получается такой красивый загар, а когда еще нам выпадет такое лето?
— Тебе нравится мой загар? — чуточку смущенно и, однако же, не без гордости спросила Света.
— Ужасно! — со щенячьим восторгом признался Тимофеев. — Мне невозможно повезло, что я встретил тебя. Мне вообще невозможно везет, — на его лицо снова набежала тень. — Должно быть — за счет других…
Добравшись домой, мокрый от пота, он первым долгом врубил на всю катушку холодильник, работавший по совместительству кондиционером. Вскоре по комнате загудел морозный ветерок, на оконном стекле начала оседать влага. Тимофеев придвинул к дивану стол, разложил перед собой чистые листы бумаги и сел в позу полулотоса, как учил его медитировать Фомин. Полный лотос ему никак не удавался, а значит — не было максимальной самоотрешенности. В голову лезла всякая дичь. Вдобавок, Тимофеев сильно отвлекался на воспоминания о девушке Свете, о том, какая она красивая и добрая. И что Фомин нашел в этой Вике, что ему там пригрезилось?.. Раздосадованный на свою несобранность, Тимофеев выпростал из полулотоса затекшие ноги, прошел к холодильнику, достал оттуда кусок окаменевшего, со слезой, адыгейского сыра и съел, запивая чаем из вечногорячего в нарушение каких-то правил термодинамики самовара. Потом вытер пальцы о полотенце, сотканное из ориентированных силовых полей, и несколько раз стукнул себя кулаком по лбу. Ничего не помогало.
«Был бы я врач, — сердито думал Тимофеев, — сочинил бы какую-нибудь микстуру от безнадежной влюбленности… Нет, не надо. А если бы ее случайно проглотил я сам и разлюбил Свету? Ужас какой. Бывала же со мной подобная перепутаница… Не хочу. Но тут полная безнадега. И как-то надо убедить Николая, что они друг дружке не подходят. Что, если допустить их сердечный союз, то не пройдет и месяца, как пресловутая Вика будет закатывать истерики, метать в него тарелки и бегать из дома к мамочке. Так, судя по литературе и кино, ведут себя все взбалмошные жены. А он, как человек предельно сдержанный, будет молча, стиснув зубы, страдать, терпеть унижения, прослывет подкаблучником и умрет в сорок лет от инфаркта. Не хочу я, чтобы мой лучший друг умирал раньше меня! А сам я твердо намерен прожить двести лет. Повезет — так и дольше, а везет мне, следует отметить, баснословно…»
Пока он раздраженно слонялся по комнате, руки его как бы непроизвольно захватывали кое-что из попавших в зону досягаемости и лишенных какой бы то ни было взаимосвязи деталей. Время от времени Тимофеев ловил себя на том, что пытается приладить к полуразобранной кофемолке шестеренку, которую подобрал на улице еще прошлой осенью. Но желания вникнуть в маленькие прихоти своих конечностей не возникало, и он продолжал хаотическое блуждания в надежде, что случайно удастся набрести на единственно верный путь к спасению Фомина, при этом он ни на миг не переставал ворчать на самого себя. Если он кто-то задался высокой целью изучить физиологию процесса изобретательства, в Тимофееве он нашел бы самый благодатный материал для исследований. И, вероятно, не без удивления обнаружил бы, что далеко не последнюю скрипку здесь играет туповатый на вид спинной мозг, захватывающий власть над телом в моменты чрезвычайной загруженности головного. Это даже не интуиция, а какие-то подспудные, архидревние двигательные рефлексы, затюканные высшими эмоциями и безнадежно дремлющие в человеке с оставшихся далеко за пределами его генетической памяти времен массовых открытий. Именно они побудили еще кистеперую рыбу изобрести, как она могла бы написать в формуле изобретения, «способ существования, отличающийся тем, что для жизнедеятельности используется газовая смесь, в дальнейшем именуемая воздухом, в сочетании с передвижением посредством плавников по твердой, лишенной водного покрова поверхности, в дальнейшем именуемой сушей». А что они вытворяли с первобытным человеком, который был отнюдь не обременен интеллектом! Они скинули его с насиженного дерева, принудили хватать все, что под лапу попадается — вот он, момент истины! — и прилаживать к делу. Добывать огонь, затравливать мамонта, вытесывать каменный топор… Но человек взрослел и умнел. Он погружал себя в искусственно созданную среду собственных открытий, которые стремительно мельчали, вырождаясь в рацпредложения — порой ненужные, и все меньшее поле деятельности оставалось реликтовому рефлексу. Не оный ли рефлекс удостоился пренебрежительной клички «фантазия»?.. Вскоре сделалось хорошим тоном походя пинать его, загонять вглубь, вуалировать и скрывать, как стыдный атавизм. И вот уже фантастику записали в жанры третьего сорта, фантазеров — в блаженные, изобретателей — в чудаки. Вспомним: ведь и Тимофеев слыл в кругу друзей изрядным чудаком, и мнения этого не придерживались лишь девушка Света и Николай Фомин. И врожденный, исконно присущий живому существу рефлекс задремал, отчаявшись дождаться благодарности от разума, им же выпестованного. И трудно стало пробудить его от миллионнолетней дремоты. А надо… Потому и пошли плодиться и размножаться всевозможные теории решения изобретательских задач, густо замешанные на фантастике, с которой в сумятице буден как-то позабыли содрать ярлык пересортицы. Потому и приобрело слово «чудак» уже не ругательный, а скорее ласкательный смысл. Но спит обиженный прогрессом рефлекс. Чуть приоткроет дремотно-мутный глаз, чутко зыркнет по сторонам, потянется, зевнет — и заработали на благо человечеству электроны, и расщепилось во вред ему же атомное ядро… А рефлекс опять уснул — до лучших времен.
— Тупица! — уже вслух выругал себя Тимофеев и остановился.
Он держал в руках недавно приобретенную в «Детском мире» новомодную игрушку — вычислительную машину для подрастающего поколения. Из нутра машины торчала знакомая уже кофемолка. Тимофеев потряс полуразобранной конструкцией, и та постыдно загремела.
— Вообще-то это мысль, — отметил Тимофеев. — И не самая дурная в моем положении. Беру свои слова обратно. Сейчас мы это безобразие закрепим, чтобы не сильно бренчало… впаяем парочку микросхем, если найдутся… и все это безобразие должно заработать.
Нет нужды подробно списывать, что произошло дальше, разумеется, «безобразие» заработало. Что ему осталось в руках народного умельца?
4. Что было вечером
Когда девушка Света привела в комнату Тимофеева слабо упирающегося Фомина, хозяин сидел на диване, хлебал кофе из поллитровой кружки и блаженно улыбался. Он был закутан в одеяло, изо рта вырывался кисейным парок, на окнах серебрилась изморозь.
— Витенька! — горестно вскричала Света. — Ты с ума сошел! Ты же заработаешь воспаление легких!
И она кинулась открывать окно, попутно убавив прыти у разгулявшегося холодильника. В комнату клубами ворвался горячий воздух с улицы.
— Проходи, Николай, садись, — гостеприимно сказал Тимофеев. — Я тебя спасать буду.
В тусклом взгляде Фомина блеснули искорки надежды.
— А как ты меня спасешь? — спросил он, придав голову всевозможное спокойствие.
— А вот уж знаю как, — похвалился Тимофеев. — Видишь этот прибор? Не простая получилась штуковина. Амуроскоп называется.
— Непонятно, но здорово, — сказала девушка Света, поудобнее устраиваясь в теплом потоке, струившемся через подоконник. — Это прибор для глубинного зондирования реки Амур в поисках исторических ценностей?
— Отнюдь. Это прибор для поиска невест. Подходишь к нему, набираешь на клавиатуре текущую дату, плотно сжимаешь правой рукой корпус детектора, считаешь про себя до десяти и на табло высвечиваются имя и прочие параметры своей суженой.
— Невестоискатель, — недоверчиво хмыкнул Фомин. — А если я левша?
— Только правой рукой! Иначе получишь параметры человека, брак с которым тебе наглухо противопоказан.
— А можно мне? — азартно спросила Света.
— Тебе? — Тимофеев непонимающе замигал. — Зачем? Я же и так здесь!
Света притихла, оценив всю опасность такого эксперимента.
— Этим ты меня не спасешь, — уныло сказал Фомин. — Нужна мне какая-то там незнакомая суженая… Ну, сыщешь ты мне кандидатуру, допустим. А сердцу-то как приказать?
— Не надо суесловия! — запротестовал Тимофеев. — Потом обсудим детали. Ты только не брыкайся, а делай свое дело. Набирай, сжимай и считай.
Фомин тягостно вздохнул. Ему очень хотелось повернуться и уйти в сумерки, чтобы там в одиночестве погрузиться в сладкую боль воспоминаний. Но ему было стыдно обижать друзей, которым оказалась так небезразлична его холостяцкая судьба. Да и до сумерек было еще далеко.
— Хорошо, — сказал он. — Будь по-вашему. Но учти, Тимофеев, — это ничего не изменит.
Он подошел к амуроскопу, набрал дату и наложил широкую ладонь на корпус детектора, еще утром бывшего тривиальной кофемолкой. Прикрыв глаза, он беззвучно шевелил губами. И все эти десять томительных секунд Тимофеев и Света не дышали.
Что-то щелкнуло, и на табло прибора засветились буковки. Фомин присмотрелся, а его лице проступила печальная улыбка.
— Ну же! — не вытерпел Тимофеев. — Читай вслух!
— Софи Лорен, — произнес Фомин. — Год рождения… ну, в общем, она почти вдвое меня старше. Место проживания в данный момент… Сознайся, Тимофеич, что на этот раз ты уподобился Иоганну Элиасу Орфиреусу. Тот в восемнадцатом веке пылил окружающем мозги своим вечным двигателем. А ты решил надраить мне клотик амуроскопом.