Ланговой сам, в сопровождении Авдеенко и неутомимого Тимура Саттарова, отправился на рекогносцировку. Шорох, треск и негромкие голоса басмачей слышались явственно. Однако попытка подползти ближе не удалась. Укрывшиеся за телами погибших басмачи почувствовали приближение разведчиков и открыли огонь. Пришлось отползти, ничего точно не выяснив.
Наступал рассвет. В ущелье чуть посветлело. На восточной стороне зубчатые контуры горных вершин ярко вырисовывались на фоне неба.
В тот час, когда на площадке скалы еще царили предрассветные сумерки, басмачи пошли на штурм гробницы.
О начале штурма возвестила беспорядочная, частая стрельба из винтовок. Сотни пуль впивались в дверь, и так уже превращенную в решето. Ланговой понял, что наступила решительная минута.
Всякая попытка выйти из помещения гробницы была обречена на неудачу. Любой, решившийся сделать это, упал бы на самом пороге, пронзенный десятками пуль.
По амбразурам и окнам тоже велся огонь, но не с такой силой, как по двери.
Ланговой стоял в простенке и прислушивался к тому, что творилось на площадке. Он не решался отдать приказ открыть огонь: два красноармейца, уползшие в секрет, застигнутые неожиданным огнем басмачей, еще не вернулись в мазар.
Вдруг за стеной ухнули один за другим разрывы ручных гранат, и в трескотне басмаческих винтовок послышался отрывистый лай маузеров.
«Наши! Отбиваются! Они в центре», — определил Ланговой по звукам выстрелов из маузеров и скомандовал правому пулеметчику:
— Горлов! Огонь!
Вдруг из-за двери донесся крик одного из бойцов, посланных в секрет. Слабый голос почти заглушала трескотня выстрелов:
— Товарищ командир! Стреляйте из всех пулеметов! Басмачи вас сжечь хотят. Стреляйте из всех!.. Не бойтесь, что нас заденете. Мы…
— Спасибо за службу, герои! — дрогнувшим голосом громко сказал Злобин.
Ланговой только теперь рассмотрел в чуть поредевшей темноте гробницы, что комиссар лежал у прорезанной в двери амбразуры.
Взглянув в окно, Ланговой не сразу понял, что в темени ночи подготовляли басмачи. Сейчас понял…
За ночь басмачи подняли на площадку большое количество горючего материала. Тут было все: и доски из разрушенных жилищ селения, и хворост, и солома.
«Так вот что они поднимали на веревках из ущелья, этот треск мы и слышали ночью».
Сено и хворост, связанные в огромные бунты, басмачи катили впереди себя, медленно приближаясь к гробнице. Пули из красноармейских пулеметов насквозь пронизывали бунты, а заодно и басмачей, но курбаши Курширмат, видимо, решил не считаться с потерями.
— У-у-р! У-у-р! — донесся дикий рев басмачей.
«В самом деле сжечь хотят, — пронеслось в голове Лангового. — Неужели Джуре не удалось проскочить? Неужели Лобов опоздает?»
Наконец посветлело и в мазаре. И тогда Ланговой увидел, какой страшный урон понес отряд.
В течение всего утреннего боя Ланговой не слышал за своей спиной ни одного крика раненого. Он радовался, что, несмотря на сотни пуль, решетивших двери и влетавших в окна, потери отряда незначительны.
Но сейчас он узнал страшную правду: осталось менее половины отряда. В ночной темноте без крика умирали красноармейцы. Без стона падали раненые, молча сами перевязывали раны; цепляясь за стены, снова поднимались, чтобы занять свое место у окна или амбразуры.
Около стены, в двух шагах от себя, командир увидел Авдеенко. Он лежал в свежезаштопанной гимнастерке, из-под ворота которой виднелись синие полосы тельняшки. На груди, чуть повыше сердца, алело небольшое пятно крови.
Получив сразу две пули в голову, без крика свалился Палван. Раненый в момент вылазки, он в разгар боя подковылял к окну, прислонился плечом к косяку и стрелял. Сейчас он лежал, прикрыв оружие своим телом и отвернув лицо к стенке, словно стыдясь, что в такую трудную для отряда минуту его нет в строю.
Трудно умирал Кучерявый. Он лежал на груди, опустив голову на согнутые руки. Борясь со смертью, хрипло дыша, он время от времени тяжело поднимал голову, помутившимся взглядом окидывал место боя и, убедившись, что отряд борется, успокоенный, затихал на несколько минут.
В строю осталось всего шесть человек. Ланговой чувствовал, как им овладевает желание немедленно кинуться в рукопашную схватку с врагом. Бить в упор по орущим, перекошенным от ярости мордам басмачей, мстить без пощады, мстить за всех — за Козлова, за Кучерявого, за Палвана — за всех. Стиснув зубы так, что они заскрипели, командир отвернулся к амбразуре.
А за стенами, все ближе и яростнее, раздавались вопли басмачей, и вот первый бунт сена вплотную прижался к амбразуре правого крыла гробницы.
Пулемет замолк. Пулеметчик вопросительно взглянул на Лангового. Тот невесело улыбнулся.
— Снимай пулемет, Горлов, — приказал он. — Переходи в то помещение. Здесь сейчас жарко будет.
Замолк и второй пулемет. Только Злобин, плотно припав плечом к прикладу ручного пулемета, бил короткими, но частыми очередями.
— Переходим, Ваня, в то отделение, — тронул за плечо комиссара Ланговой. — Одолевают, сволочи.
Подняв кверху окровавленное, покрытое копотью лицо, Злобин сердито посмотрел на Лангового и, вдруг улыбнувшись, прокричал:
— Не одолеют! Не бойся! Лобов вот-вот подойдет!
— Двигаем, — поторопил друга Ланговой.
Злобин приподнялся на локте, потянул на себя пулемет, но, неожиданно вздрогнув всем телом, опустил голову на раскаленную сталь оружия.
— Ваня, ты что? — кинулся к комиссару Ланговой.
Но комиссар не ответил.
Перевернув Злобина на спину, Ланговой расстегнул его гимнастерку и, увидев рану, беспомощно, по-детски, прошептал:
— Ваня, друг! Как же ты!
Пуля, пробив левую ключицу, ушла в грудь комиссара.
В комнате с надгробием было почти безопасно. Пули, решетившие дверь, не залетали сюда. Пятеро измученных боем людей в молчании обнажили головы.
Басмачи прекратили обстрел. Вся выходящая на площадку стена была обложена горючим материалом.
Старая гробница походила на огромный костер. Дьявольская затея басмачей удалась. Кирпичным стенам гробницы огонь был не страшен, но пламя врывалось внутрь. Утренний ветерок, тянувший из ущелья в долину, раздувал огромный костер. Языки пламени, врываясь в окно гробницы, лизали чисто побеленные стены. Пылала дверь. Дым тяжелой пеленой тянулся от двери, клубился над куполом гробницы и стекал через окна вниз, в ущелье. Вместе с дымом в гробницу врывался нестерпимый жар. Только лежа на полу еще можно было дышать.
По гробнице не стреляли. Видимо, уверенные в победе басмачи решили не тратить зря патронов.
Горячий воздух обжигал легкие. Ланговой чувствовал: еще минута, и ничто не спасет их от гибели. Решение нужно было принимать немедленно.
С жалобным треском развалилась дверь, и в первое помещение гробницы упали горящие головни и пучки пылающего сена. А за дверью стояла огненная стена. Эту стену необходимо было пробить, и Ланговой решился:
— Две гранаты мне! — крикнул он Саттарову. — Приготовиться к атаке!
Прячась от языков пламени за внутренней стеной, он швырнул в пламя две гранаты. Взрывом раскидало горящее сено, и в сплошной стене огня образовался узкий, перехватываемый языками пламени проход. Ланговой, еще не веря в удачу, повернулся к сгрудившимся за его спиной бойцам и прохрипел, задыхаясь от дыма и жара:
— За мной! В атаку! За Ленина! За революцию!
Обожженные, с опаленными волосами, в тлеющей одежде, вырвались из пламени пятеро непобежденных.
Но вместо пуль басмачей их встретил прохладный утренний ветерок. Над горами вставало солнце. Около гробницы не было ни души. Трупы басмачей устилали землю. А в центре площадки кружился пестрый клубок людей, одетых в яркие ферганские халаты.
Несколько мгновений Ланговой вглядывался, пытаясь разобраться, в чем дело. И вдруг, увидев среди дерущихся Джуру, понял: это пришла помощь. Не из города, не отряд Лобова: крестьяне из маленького селения в котловине.
Перевес был на стороне крестьян. Басмачей оставалось не более полусотни. Дорого обошлись Курширмату эти дни.
Ланговой крикнул:
— Вперед! Добивай басмачей!
Крестьяне были вооружены чем попало: кетменями, топорами и просто дубинками. Но басмачи не могли использовать преимущество в вооружении. Разобщенные на отдельные кучки, окруженные разъяренными жителями кишлака, они не имели возможности стрелять. Английские десятизарядки из огнестрельного оружия превратились в обычные дубины, и басмачи орудовали ими куда менее искусно, чем крестьяне своими кетменями и дубинками.
Только около жилища хранителя гробницы раздавались редкие выстрелы. В нем успел укрыться курбаши со своими приближенными. Крестьяне обкладывали жилище святоши остатками сена и сухим хворостом.
Помощь вооруженных маузерами красноармейцев решила исход схватки, рядовые басмачи побросали оружие.
Увлеченный схваткой с врагом, Джура в первые мгновения не замечал вырвавшихся из огня друзей. Но когда в крики, стоны и ругань рукопашной схватки ворвались гулкие выстрелы маузеров, Джура удивленно огляделся вокруг и, увидев Лангового, подбежал к нему.
— Товарищ командир… живы! — по-узбекски, радостно закричал он и, забыв о субординации, обнял Лангового.
— Жив, Джура, жив, — радостно отвечал Ланговой… — А где Лобов? Добрался ты до него?
— Два раза ходил, ничего не вышло, — виновато ответил Джура, переходя на русский язык. — Басмачи кругом, никого не пропускают. Ашурбай тоже ходил. Совсем дороги нет. Басмачи не пускают. Тогда маленький Ашурбай пошел, сын большого Ашурбая. Его, наверно, пропустили. Он все тропинки лучше отца знает. Он совсем без тропинок, прямо через горы пройдет. Он пастух. Маленький Ашурбай дойдет до Ферганы. Я ему все рассказал. Он обязательно найдет командира Лобова. — И, помолчав, добавил: — Может быть, я неправильно сделал?
— А крестьян кто поднял? — спросил Ланговой.
— Большой Ашурбай поднял. Я ему помогал. Они вначале б