Варрес подошёл к Хоулу:
— Что там у тебя?
Хоул задыхался и еле-еле выдавливал слова:
— Не ходите туда, сержант… Господи, Уимс… Кажется, это Уимс… Его разорвало…
Дверь камеры была открыта, и в тусклом свете фонаря Варрес разглядел что-то мокрое и тёмное, стекающее по прутьям решётки, а под дверью стояла лужа.
Варрес резко выдохнул, повёл фонариком в сторону и чуть не заорал. Уимс напоминал мешок, чьё содержимое распотрошено и разбросано во все стороны. Его внутренности лежали на полу, были размазаны по стенам и капали с потолка.
А голова лежала на толчке, и широко распахнутые глаза тускло поблёскивали в свете фонаря.
Сокамерник Уимса, тощий чёрный паренёк по кличке Кабан, стоял на коленях на своей верхней койке, обхватив себя руками, трясся и выглядел абсолютно безумным.
На нём была кровь и ошмётки Уимса. Он дрожал, всхлипывал и бормотал что-то под нос, слышное только ему.
Всё, хватит.
— Ладно, — сказал Варрес и потянулся за рацией. — У нас тут ЧП…
9
После криков Ромеро уже не смог заснуть.
Он лежал, как и остальные зеки, собранный, настороженный, затаивший дыхание, и размышлял над вещами, из-за которых по коже начинали бегать мурашки.
Его трясло, через него будто проходили разряды тока, словно кто-то засунул ему провода в задницу. Как, вероятно, и через каждого сейчас в блоке D.
Но Ромеро отличался от остальных.
Он знал больше остальных, хотя и ни хрена не понимал. Он прекрасно слышал этот высокий и долгий крик, внезапно и резко оборвавшийся, словно человеку заткнули рот чем-то мокрым.
Поэтому он лежал, пока все звуки не стали стихать, и тюрьму накрыла тяжёлая, гнетущая тишина.
И тогда он снова услышал, как что-то проползает обратно через прутья решётки. Оно пахло разогретыми, полусгнившими дрожжами. Палмквист начал стонать и метаться по койке.
А чуть позже он начал плакать во сне.
А может, это был сам Ромеро.
10
На следующий день все только об этом и говорили.
Не важно, с кем и где ты стоял, тема разговора оставалась неизменной.
По тюрьме начали ходить ужасные, невероятные слухи, и в этой тесной, угрюмой атмосфере истории, как болезнетворные микробы, начинали заражать всех, кто их слушал.
Некоторые байки были насквозь пропитаны чёрным юмором, а некоторые — скорее напоминали ужастики, которыми пугают тёмной ночью у костра. Но слухи продолжали ходить: от плотницкой мастерской через цех для изготовления матрасов в библиотеку, а оттуда в гараж, где зеки штамповали номерные знаки.
Забавно, но все эти банды и группировки, которые ненавидели друг друга лютой смертью, внезапно успокоились. Похоже, они поняли, что все находятся в одной лодке, и то, что случилось с Реджи Уимсом, может произойти с любым из них.
Иногда общий враг, либо общий страх делал с местами, вроде Долины Шеддок, чудеса.
Ромеро сидел во дворе со своей обычной компанией — Риггз, Аквинтес, несколько латиносов и белых, которые уже давно мотают срок. Они обсуждали произошедшее дерьмо и пытались, по мере возможности, отделить факты от вымыслов.
Но разговоры продолжали кружить, как стервятники над раздавленным на дороге животным: то, что случилось с Уимсом, было очень похоже на произошедшее с зеками в Брикхейвене.
И это заставляло парней задумываться; искать какие-то связи, даже когда их, возможно, и не было.
К группе Ромеро присоединился хитрый бородатый негр в вязаной шапке, которого все звали Клювом из-за острого римского носа.
Клюв сидел пожизненное за убийство жены и её любовника под действием кокса. Пожизненное без права на условно-досрочное. Клюв сидел в камере напротив Реджи Уимса, поэтому люди прислушивались, что он расскажет.
— Я услышал этот крик… чёрт, да… Как вы могли его не слышать? Уимс… Этот чёртов ублюдок верещал так, словно кто-то отрывает ему яйца. Никогда не слышал, чтобы люди так орали.
Бикс вытащил сигарету, наблюдая, как в другом конце двора пара зеков играет на площадке.
— Уимс, мать его… Вы же знаете эту огромную уродливую гориллу. Он, наверно, и мясо-то ел сырым… Я сперва решил, что в его камере кто-то есть, и кто-то добрался до него. Но, чёрт, вы же знаете этого ублюдка, никто не хотел связываться с этой чёрной задницей.
— Что ты видел? — поинтересовался Аквинтес.
— Было темно, но я слышал что-то мокрое и скользящее… Понятия не имею, что за хрень это была… Она свистела или шипела… Я это услышал и сразу подумал: «Чёрт, какого хрена там творится?» А потом Уимс заорал. Не знаю, парни, что это за хреново шаманство…
А он был не так уж и далёк от истины.
В тюрьме убийства были привычным делом. Парней то и дело резали, проламывали трубами череп, сбрасывали с высоты или травили еду.
Иногда появлялось что-то более оригинальное, вроде электрического стула или так называемого «барбекю в подвале»: зека запирали в камере, обливали его и всё помещение бензином, а потом бросали вниз спичку.
Но для группы криминалистов, которая отправилась в семнадцатую камеру — камеру Уимса — открылось зрелище отталкивающее, даже для тюрьмы.
Даже не просто отталкивающее — мерзкое, сумасшедшее и необъяснимое. Хоул — охранник, который первым нашёл Уимса, рассказывал, что тот был разорван на части и обезображен. Но это было ещё мягко сказано.
Он был растерзан, выпотрошен, а внутренности были развешаны по камере, как серпантин на детском утреннике.
Позвоночник был фактически вырван, голова отрублена, но сперва у Уимса оторвали член и так глубоко запихнули в глотку, что патологоанатому пришлось вскрывать пищевод, чтобы его извлечь.
И это ещё было не всё.
Кроме крови и вытащенных наружу органов, часть костей Уимса были вырваны прямо сквозь кожу и испещрены следами зубов.
И рядом со всем этим сидел Кабан, сокамерник Уимса.
На него пришлось надеть смирительную рубашку и уколоть целую ампулу хлорпромазина, потому что он всё время трясся, стонал и хныкал, неся какой-то бред про «монстров» и «существ, которые выглядят, как люди без костей».
Утром он был доставлен в городскую больницу для интенсивной психотерапии.
— Всё, что я знаю, парни, — говорил им Клюв, — так это то, что это что-то пробралось внутрь. И я не хочу об этом даже думать. Чем бы это ни было, и чего бы оно ни хотело, Уимса пришлось забирать в нескольких мешках, а потом тщательно отмывать от его остатков пол.
Ромеро слушал и ничего не говорил.
Но усиленно думал.
11
— Ромеро сидел на пустых трибунах напротив футбольного поля, когда к нему подошёл Аквинтес.
— Эй, вот и ты, брат. Я тебя искал.
— Похоже, меня многие ищут.
— Ага, слышал, — кивнул Аквинтес. — Ходят слухи, что Чёрный Пёс предупредил тебя насчёт Палмквиста.
— Наверно, хочет оставить его для Жирного Тони. Предупреждал, чтобы я не вмешивался и не сделал какую-нибудь глупость — например, помог пареньку.
Ромеро пересказал Аквинтесу свой разговор с Чёрным Псом, хотя Аквинтес уже и сам о многом догадался: внутри этих стен ничего не менялось, и из года в год зеки играли по одним и тем же правилам.
Аквинтес вытащил самокрутку с травкой, закусил конец и сплюнул.
— Ладно, брат. Я хочу, чтобы ты меня выслушал и услышал. Ты не можешь выступить против этих людей. Ты не можешь броситься один на свору животных, вроде Чёрного пса, его байкеров, Арийцев и Папаши Джо. Да они с тебя на хрен кожу сдерут!
— Я знаю, ДжоДжо.
— Тогда к чему вообще весь этот разговор? — спросил Аквинтес. — Почему я вижу в твоих глазах готовность пойти на самоубийство? Почему я начинаю думать, что ты достаточно безумен, чтобы попытаться защитить этого малька и поплатиться за это своей собственной задницей?
Но Ромеро не собирался, да и не мог ответить на этот вопрос. Наверно, он и сам ещё толком не знал.
В этой тюряге в течение многих лет впроголодь он научился плыть по течению, ни о чём не заботиться и ничем не интересоваться, просто сидеть в камере и закрывать глаза на то, что не касается его лично… А теперь вот это.
Сейчас что-то, чего он и сам понять не мог, разбудило его совесть, и Ромеро не мог её контролировать. И эта совесть говорила ему, что он должен помочь мальку, невзирая на последствия.
Совесть не станет прислушиваться к голосу разума.
Совесть не бывает расчётливой.
Она отрицает безразличие в любом его проявлении.
— Вот твой мальчонка, — сказал Аквинтес, указывая на бредущего вдоль изгороди и пытающегося слиться с окружающей местностью Палмквиста. — Вот твой малёк.
— Он не мой, — отрезал Ромеро.
Аквинтес выдохнул дым через нос и усмехнулся.
— Ага, только вот тебе неприятно даже думать о его судьбе, да? Что-то внутри тебя — возможно, именно та часть, благодаря которой я тебя люблю и уважаю — хочет защитить этого ребёнка и порвать любого подонка, который за ним придёт. Но нужно смотреть на вещи трезво, друг мой. Если Папаша Джо говорит держаться в стороне, лучше держаться в стороне. А если станешь у него на пути… плохо, очень плохо. За тебя возьмутся не только люди Чёрного Пса или Арийцы, или приспешники Папаши Джо — он бросит клич, назначит сумму, и за твоей задницей будут гоняться все зеки. Ты не сможешь сразиться со всеми.
— Не смогу.
— Но ты об этом думаешь…
Ромеро не стал отрицать. Не мог.
Часть него жутко хотела заступиться за Палмквиста, когда все эти животные потянут к нему свои грязные лапы… Но вторая часть желала убраться от малька как можно дальше.
Потому что он не мог ни думать постоянно об одном и том же — Уимс сунулся к мальчишке, и теперь Уимс мёртв.
Что-то произошло прошлой ночью. Что-то произошло, когда Палмквист спал. И Ромеро мог хоть сотню раз говорить себе, что ему всё приснилось, но он в это ни хрена не верил.
Он продолжал думать о Палмквисте и о том, что тот рассказывал про брата. Бред сумасшедшего. Бессмыслица. Но Ромеро не мог перестать об этом думать.