Вытащив мешок Урфа, колчан с луком и стрелами, шкуры и одежду я спокойно посмотрел на напарников и усмехнулся, доставая ворох шкурок.
— Моя охота уже удалась. Жаль, что никто из вас не пошёл со мной. Но я выделю из своей добычи по две куницы тому, кто поможет мне отнести добычу в мой типи (дом из шкур).
Замешательство было очень коротким. Тапиров можно было пострелять и завтра, а вот у соболя шкурка летом никудышная, это знал каждый индеец, и получить летом две шкурки — это стоит отмены охоты на тапиров.
Я отдал сумку с пушниной Кролику, спальные шкуры, связав, Медведю. И тот и другой были даже чуть крупнее меня. Одежду Урфа понес Лис, не желавший терять заработок ради амбиций. Колчан со стрелами и лук понёс я.
Надо понимать, что этот лук очень сильно отличался от нормального индейского, то есть короткого, лука. Это он для Урфа был коротким, а для теперешнего меня он стал длинным. Но я примерялся к нему, когда прибегал сюда, натягивал на него тетиву и тренировался в стрельбе.
Сейчас я легко могу растянуть лук на всю длину стрелы, что вряд ли сможет сделать кто-либо из воинов племени.
В стойбище мы вернулись на закате. Собаки залаяли, учуяв чужой запах. И я чувствовал запах, отличный от нашего, индейского. От пропахших потом шкур и одежды Урфа, не смотря на то, что они проветривались уже около полугода, проистекало такое звериное амбре, что сдыхал на подлёте гнус.
И это я ещё часто мылся. Хотя в тайге, на пятидневном переходе, какое мытьё? Никакого. Поэтому шкуры и одежда пахли. Индейцы кривились, отворачивали носы, но, подогретые достойной оплатой, терпели.
На лай собак с оружием в руках из вигвамов повыскакивали сиуи, и сильно удивились нашей банде, нагруженной хабаром.
Я шёл, гордо неся перед собой большой лук с большими стрелами. К тому времени на одном из привалов я накинул тетиву, и лук предстал перед соплеменниками во всей его идеальной форме.
Я расплатился с помощниками принципиально при всех, окруживших нас жителях стойбища, выдав каждому носильщику по две шкурки. Я намеренно выворачивал мездрёные шкурки мехом наружу, долго выбирал, рассматривая их в заходящем солнце, и отдавал самые лучшие.
Шкуры и одежду Урфа я оставил возле вигвама, с противоположной от входа стороны.
— Зачем ты принёс эту гадость? — Возмущённо спросила жена.
— Молчи женщина! Ты не понимаешь! — Огрызнулся я.
Она меня раздражала. Как я вскоре понял, её имя Чувайо означало — Антилопа, но на антилопу она не походила, даже если поставить её на четыре точки. И в моём понимании антилопа, это кроткое и пугливое животное, но Чувайо ни кротостью, ни пугливостью не страдала.
В вигвам вошёл шаман.
— Это ты хорошо придумал Вихо, что нашёл вещи большеногого. Покажи, — приказал шаман.
Я внутренне усмехнулся. Я знал, что кроме шкурок в сумке ничего нет. Кремень, огниво, топор, инструменты и оружие я перепрятал давно. Кроме ножа и маленького рабочего топорика я брал с собой на охоту маленькие ножницы и бронзовые хирургические инструменты: скальпель, пинцет, зажим.
Маленькие эти предметы были для меня, когда я существовал в теле Урфа, а для теперешнего меня, в теле Лэнса, они были в самый раз. Ножницы, например, мне пригодились при вырезании лент из шкурок соболя, использованных мной для вязания жилета.
Я вывалил хабар под ноги жене и передал сумку шаману. Тот обыскал её и подозрительно уставился на меня, хитро прищурив левый глаз и при этом скривив лицо.
— Духи подсказывают мне, что здесь находились и другие вещи. Большеногий прибежал сюда без вещей, значит, они должны были оставаться в мешке. Где они?
Я понял, что жена нашла инструменты и «настучала» шаману. Я подумал, усмехнулся и достал из-под изголовья своего спального места топорик и ножницы. Охэнзи протянул к ним руки, но в руки шаману я их не дал.
— Ты же не собираешься забрать их у меня, шаман? — Спросил я.
— Эти вещи принадлежали большеногому, а значит, в них живут их злобные духи. Надо долго заговаривать их, чтобы ими пользоваться.
— Не заговаривай мне зубы, Охэнзи. Эти вещи мои. И ты знаешь об этом. Были мои и будут мои. — Я сделал нажим на слово «были». — Ты понимаешь?
Я смотрел на него беззлобно. Даже добродушно.
— Мы с тобой — одно целое. И я благодарен тебе за то, что ты для меня сделал. Хочешь, возьми половину хабара. — Я пнул ногой кучу меховой рухляди. — Но эти вещи пока побудут у меня. Я ещё такие отолью, но потом. И другие. За холмами много меди.
— Ты хочешь пойти за холмы? — Изумился шаман. — Но там же большеногие!
— Их там осталось мало и они уже не поднимаются в верховья рек. По крайней мере, про две реки, берущие начало с этих холмов, я знаю точно.
— Нас тоже осталось мало. Слишком много погибло нашего народа в тех битвах, о которых рассказывали деды, а дети перестали родиться и выживать. В скалистых горах ещё можно набрать воинов, но они уже перестали быть нашими братьями.
— А скажи, шаман, кто-нибудь ходил по нашей реке до большой воды?
Шаман «вскинул» на меня глаза.
— Откуда ты знаешь про Большую Воду? — Спросил он. — Никто не говорит про Большую Воду. Это табу.
— Я там был и видел.
— Расскажи, — попросил шаман.
Я посмотрел на жену.
— Уйди, — приказал я.
Жена фыркнула, мотнула головой и, скривившись, вышла из жилища.
— Я хочу её выгнать. Она мне надоела. И детей она больше не рожает. Придумай что-нибудь.
— Это легко сделать, — сказал шаман. — Рассказывай.
Я рассказал всё. Не всё, а — Всё. От начала и до конца.
Рассказывая, я разглядывал его. Шаман слушал внимательно и спокойно. Он сидел, чуть сомкнув веки и положив ладони на скрещенные колени. В отсветах огня небольшой масляной лампы, висевшей над нашими головами, его морщины двигались, и лицо казалось ожившей маской идола.
Орлиные перья индейцы не носили. Лишь изредка, в торжественных случаях, например при встречах «на высшем уровне», т. е., между племенами, вожди надевали свои регалии. У шамана же в волосах имелись вплетённые в косицы косточки и пёрышки разных мелких птиц: голубей, ворон, синиц и т. п.
— Такое нельзя придумать, — сказал шаман, обдумав мной сказанное и не раскрывая глаз. — Нашим людям повезло, что ты пришёл к нам. Духи предков призвали потомка. Такого ещё не происходило в нашем роду. Было когда-то давно, рассказывали старики, когда в ребёнка вселился его предок. Со всеми своими знаниями. Тогда у наших людей появились печи для плавки красного камня, и мы стали делать из него острия для копей и стрел. Раньше мы получали их у людей, живущих далеко на Холоде. Они приносили нам пушнину и медь, а мы им давали мясо бизонов и бобы.
— Я принес вам секрет изготовления из красного камня жёлтого. Не такого, — я показал на золотой кулон Урфа, висевший на шее шамана, — а такого.
Я показал ножницы, взял в левую руку небольшую толстую кожицу и легко надрезал её вдоль.
— Это хорошо, что ты выгнал из жилища жену, и она не слышала твоего рассказа. Береги себя. И я буду просить духов за тебя. А пушнины мне твоей не надо. Мне ничего не надо. У меня всё есть.
Шаман встал и вышел, скользнув между двух шкур, висевших в дверном проёме внахлёст. Сразу за ним вошла жена. Её сжатые губы и сведённые брови, и так достаточно сросшиеся на переносице, обозначали гнев.
— Ты что удумал?! Меня выгнать? Я всё слышала.
— Что ты слышала? — Спросил я.
— Что ты хочешь меня выгнать! Я потратила на тебя свои лучшие годы. Я рожала тебе детей.
«У-у-у-у… Что-то мне это напоминает», — подумал я.
— Ложись спать! — Сказал я. — А если будешь орать, уйдёшь прямо сейчас.
Я самолично собрал шкурки в сумку Урфа, крепко стянул её ремнями и поставил рядом своей постелью. С момента ранения я спал отдельно.
Я проснулся от дуновения свежего ветра. В жилище было темно, но сквозь восточное окно, прикрытое наружным клапаном, пробивался слабый луч света. Я приподнял рукой клапан, и в вигваме стало светлее.
Жены на кровати не было. Сумка Урфа стояла на половину пустая. Я понял, это, хлопнув по ней ладонью. Потянув на себя сумку, я увидел в ней отверстие, сделанное острым предметом, вероятно ножом.
— Хорошо, не по горлу, — сказал я, судорожно сглотнув. — Баба с возу — вознице раздолье…
Сон прошёл. Лежанка уже не казалась мягкой и удобной. Я встал, накинул было перевязь из шкурок, но передумал и, не надевая её, вышел. Ходить голым не возбранялось и не считалось зазорным. Как и справление нужды на глазах соплеменников. Я присел возле ямы с деревянным ведром и задумался.
Я зря опасался своей отставки. Ни Лис, ни кто-либо ещё, не осмелились поставить под сомнение мое соответствие занимаемому положению. Я хорошо показал себя и как охотник, и как организатор.
В племени осталось пятьдесят два взрослых воина-охотника возрастом от шестнадцати до сорока лет. Не достигших возраста посвящения в носители оружия возрастом от двенадцати до пятнадцати лет — восемнадцать человек.
Вот этим восемнадцати я и посвятил всё своё внимание. Они не имели права самостоятельно охотиться и включались по два три человека в охотничьи команды, чаще с отцами. Остальные оставались в лагере и помогали по хозяйству.
На охоту ежедневно в разные стороны уходили все воины, кто не занимался починкой оружия или снаряжения, разделяясь на группы по пять-шесть человек.
Я решил «сбить» свою охотничью команду.
Глава десятая
— Как у тебя получается? — Спросил Белый Медведь с раздражением в голосе. Он в очередной раз не дострелил до цели.
Вернув мне мой большой лук и взяв свой, он пустил стрелу навесом и в мишень попал.
Я наложил тетиву на перстень, натянул и сразу отвёл большой палец в сторону. Стрела, со свистом пролетев сто пятьдесят шагов, вошла в соломенное чучело, пробив насквозь.
— Ну как?! — Развёл руками Медведь.
Я сам не понимал, как во мне восстанавливается кондиция Урфа.