— Мы пришли к вам с миром, — сказал офицер через индейца-переводчика. — Мы принесли вам подарки. Мы хотим поговорить с вашим вождём.
Солдаты поднесли к стене мешки и достали из них несколько разноцветных одеял и небольшой ящичек со стеклянной бижутерией и зеркалами. Я заметил на лицах солдат следы оспы и сразу всё понял.
— Я вождь и не хочу с вами разговаривать, — сказал я. — Я требую уйти с наших земель! Если вы не покинете эти земли до завтра, вы будете уничтожены.
— Ты объявляешь нам войну? — Спросил офицер вполне серьёзно.
— Нет. До завтрашнего утра. С восходом солнца вы будите считаться нашей добычей. Имейте ввиду, что добычу мы едим.
— Ты не слишком гостеприимен, вождь. Как тебя зовут?
— Меня не надо звать. Я прихожу сам, когда хочу и куда хочу. Особенно на моей земле.
— Нас по-другому встречали твои соседи, вождь. И я знаю твоё имя. Тебя зовут Кохэн Лэнса.
— Я рад, что ты знаешь моё имя. А теперь уходи и уводи своих людей.
— Если ты убьёшь нас, сюда придёт много наших друзей. Они отомстят за нас.
— Как много? — Спросил я.
— Очень много.
— Тогда мы выкопаем яму больше.
— Для чего? — Спросил офицер.
— Для ваших трупов. Мы столько не съедим.
Офицер, выслушав переводчика, усмехнулся.
— Ты слишком самоуверен, вождь.
— Я всё сказал, а ты услышал! — Бросил я и отошёл от стены.
Мы не стали дожидаться утра. Лагерь французов в свете костров просматривался со стен отлично. Место нами пристреляно. Прицел для каждого орудия выверен и подобран индивидуально.
— Огонь! — Скомандовал я.
Всего шестнадцать выстрелов потребовалось, чтобы уничтожить двести восемнадцать французских солдат. Из них четырёх офицеров. Хотя в то время такого понятия, как «офицер» ещё, кажется, не было. Или было? Не помню. Мы нашли их тела в одной палатке с тем командиром, что подходил к стене с «дарами».
Одновременно с выстрелами из боковых нижних ворот выскользнули все воины и потихоньку пошли в сторону французского лагеря. Я научил их считать на пальцах. Четыре пальца — это шестнадцать суставов, если считать и кончики пальцев.
После шестнадцатого выстрела, воины кинулись в лагерь противника. Прикоснуться к мёртвому врагу, считалось очень почётным, а к живому и подавно, поэтому раненых, но живых, сразу не добивали, а вязали их по рукам и ногам.
Я подошёл к месту побоища, когда уже всё стихло, кроме стонов раненых. Их было двадцать три человека. Офицеров среди выживших не было. Командирской палатке, стоявшей в центре, досталось больше всего.
Как не странно, я не рефлексировал на тему убийства бледнолицых. Европейцы в Америке уничтожат миллионы индейцев. Только Кортес и другие конкистадоры в центральной Америке, по самым скромным подсчётам, уничтожили около двухсот тысяч индейцев.
Я был индейцем, так и что мне оставалось делать?
Но даже если бы я был европейцем, я не хотел участвовать в геноциде коренного населения Америки.
— Ты зачем сюда пришёл? — Спросил я первого пленника по-французски.
— Нас послали, — прошептал он, не успев, видимо, удивиться. А может он не понимал, кто с ним говорит. Его глаза оставались закрыты.
— Убить индейцев? — Спросил я. — Говори правду и тебя не станут убивать.
— Они бы сами сдохли.
— От оспы?
— Да. А мы бы днём ушли. Не успели.
— Что стало с другими индейцами?
— Не знаю. Мы дали им одеяла и стекляшки и ушли сюда.
— Вам не нужны рабы?
— Индейцы — плохие рабы. Нам всем обещали здесь землю. Много земли. Мы приехали с семьями. Меня ждёт жена и дети. На берегу.
— Сколько вас там?
— Я не знаю. Много. Три пятидесятипушечных шлюпа. Каждый был забит как бочки с солониной.
Он наконец-то открыл глаза, и они у него расширились.
— Кто ты? — Спросил он.
— Не важно, — сказал я, и ударом круглого топора раскроил ему грудь чуть левее грудинной кости. От ключицы до шестого ребра. Она лопнула, как арбуз. Я взял сердце пленника и сжал пальцами. Сердце затрепетало, дёрнулось, как живое, и остановилось.
Резко вырвав руку из груди, я показал сердце врага своим воинам. Так было нужно. Такие здесь были порядки и традиции. Кто приходил с войной, тот становился врагом. А с врагами поступали по-разному. Даже съедали. В знак уважения. Я нисколько не преувеличил свои угрозы.
Лошади, стреноженные и укрытые попонами, стояли чуть в стороне от лагеря и почти не пострадали. Лишь двух задело картечью. Одну, как я определил, прилично, другую вскользь.
— Эту, добить и освежевать, эту… Охэнзи! — Крикнул я.
Шаман подошёл.
— Эту зверюгу отведём к тебе.
— Зачем? — Испугался шаман.
— Лечить будешь.
— Духи позволяют лечить только людей. Даже собак лечить нельзя.
— А ты не призывай духов. Просто намажь их своими травами. Растолки, размочи, как ты делаешь, и намажь. Раны пустяшные, заживут и без духов.
— Без духов ничего не заживёт, — проворчал шаман.
— Да это я так, — не стал обострять я. — Ты духов не зови. Захотят помочь, помогут. И не оскорбишь ты их.
— Тратить лечебные травы не хочется, — ворчал шаман.
— Эта зверюга очень полезная и в хозяйстве, и на войне. Она много может перенести, если куда-то уходить придётся.
— Куда уходить? Зачем уходить? — Спросил, встрепенувшись, шаман.
— Пока никуда, но мало ли?
Шаман почесал затылок.
— Сейчас покажу, что это за животинка, — сказал я, и пошёл к лежащим невдалеке под брезентом сёдлам и сбруе.
Однако, потрогав заиндевевшие подседельные покрывала, я передумал седлать лошадку. Да и не делал я этого слишком давно, поэтому пыл свой я остудил, а очень хотелось.
Я снял с себя перекинутый через голову моток кожаного ремня, выделанный из шкуры бизона, достал кусок нарезанной тыквы и пошёл в сторону раненой лошадки.
— Чу-чу, — приговаривал я. — Debout, mon bon. (Стоять, моя хорошая) Regarde ce que j'ai. (Смотри, что у меня есть).
Мой французский, как и английский, когда-то был очень неплох и лошадка это почувствовала. Она перестала всхрапывать и отпрыгивать в сторону передними спутанными ногами и, учуяв лакомство, потянулась мордой к моей руке.
Я накинул на шею лошадки незатягивающуюся петлю и повёл лошадку в нижний вигвам. Мы так называли каменные строения, потому, что вигвамами индейцы называли все стационарные жилища. Подозвав шамана, я передал ему импровизированный повод, а сам взялся за другой.
В нашем каменном жилище когда-то давно имелись конюшни. К такому выводу я пришёл, увидев деревянные кормушки, установленные вдоль стен. А ещё в стенах были вмурованы бронзовые кольца. Очень крупные кольца. — Что ж за «лошадки» к ним привязывались? — иногда думал я. — Да и лошадки ли?
С нашим «конным парком» и телами убитых мы провозились до самого восхода. Ещё до атаки шаман объяснил воинам, что эти враги — люди с грязными душами и прикасаться к ним руками, или любыми другими открытыми участками тела, опасно, так как душа может вселиться в воина и сожрать его душу. Было сказано, что прикасаться к поверженным врагам можно через кожаные платки, которые нужно сразу бросить на землю.
Шаман отвёл кобылку в своё каменное жилище и обработал её рану. Он постоянно повторял волшебное слово, переданное ему мной и успокаивающее животное: «Квает» (quiet — спокойно). После этого он прошёлся по полю битвы и копьём пособирал платки, накалывая их, как накалывает на гвоздь сухие листья французский дворник.
Я смотрел на него, и у меня в голове звучало попурри из французского шансона. Настроение было отличным. Мы уничтожили первый отряд оккупантов. Уничтожили подло, согласен, но и они играли с нами «краплёными картами».
К рассвету в ближайшем овражке был хорошо разожжён угольные костры. Тела и все вещи французов, кроме оружия, сожгли.
Я совершенно не «тосковал» о тканевой одежде. А заражать индейцев оспой очень не хотелось. Теперь мне ещё нужно было что-то придумать, как продезинфицировать сёдла. Они пока лежали на морозе, но я точно знал, что вирусы морозом не убиваются.
Через сутки размышлений я придумал уложить сёдла в печь для обжига кирпича и хорошенько прогреть их, что и проделал не привлекая посторонних. Оружие и пороховницы тоже прокалили. Последние были в основном изготовлены из коровьих рогов и спокойно перенесли значительный нагрев. Порох из них я предварительно высыпал в глиняные кувшины и просушил.
Индейцы лошадей не боялись. Или они видели моё отношение к лошадям, или просто это выдумка американских баснописцев, что индейцы пугались лошадей, но это так. Мы скормили лошадкам значительное количество тыкв, пока приручили, благо, запасы этого прекрасного овоща нами были запасены огромные. Тыква, культивируемая индейцами очень долго, урождалась огромная и сладкая.
На пятые сутки прикормки понравившейся мне кобылки я надел на неё седло. Тут ещё надо понимать, что мы же не знали, какое седло для какой лошади. Приходилось мерять, а лошадям это очень не нравилось. Седло должно, во-первых — повторять изгибы тела, и во-вторых на два пальца «висеть» над ним. Возможно, и подбор седел повлиял на привыкание лошадей к своим будущим наездникам.
Каждые сутки я выводил свою Кэрол, или Каролину, на улицу на длинном поводе для выездки и гонял её по манежу — специально огороженному жердями участку. Я научился лихо хлопать кнутом, не касаясь тела лошади, подгоняя, или останавливая её. Всего мы «приобрели» у французов двести сорок восемь лошадей, двенадцать меринов и троих не оскоплённых жеребцов.
Я не питал иллюзий. Мы не могли выстоять против пришельцев из Старого Света. Даже если мы перекопаем все курганы, и везде окажутся склады с боеприпасами. Хотя нет, уже не везде. Под нашим первым стойбищем мы нашли лишь развалины отдельных жилищ и захоронения.
Шансов выжить у индейцев не было. А что делать, я не знал. Уходить в горы? Но там обитали племена других родов и, как обычно, горцы не отличались гуманизмом.
В любом случае, куда-то перебираться зимой, — плохая идея. Хотя, при наличии тягловой силы в виде лошадей, попробовать можно, но не все индейцы смогли быстро адаптироваться с ними.