левисы (то есть джинсы «ливайс»), вываренные до белесого цвета, тщательно прорванные в трех местах, а затем, с распонтом дела, небрежно заштопанные. Юлия, кстати, являлась несказанно богатым подростком. Благодаря деду, Петру Ильичу Васнецову, работавшему в столице желтого дьявола, самом Нью-Йорке, она имела ни много ни мало – целых ТРИ ПАРЫ джинсов. Одни, вышеупомянутые, драные и чиненые – хипповые. Другие – цивильные, в каких не зазорно и в библиотеку, и в театр сходить. Ну и наконец – повседневные для лета, вельветовые.
К тому времени цены на джины на московском черном рынке достигли уже двухсот рублей за пару. В те позднесоветские годы, когда проезд в метро стоил пятак, примерно двести рэ средний москвич зарабатывал в месяц.
Даже на фоне прочих хиппарей Юля одевалась более чем хорошо, потому временами мучилась дилеммой: а правильно ли протестовать против советских порядков своим внешним видом – и в то же время использовать номенклатурные привилегии, которые обеспечивал не вылезающий из загранки дед? Пока она – слаб человек! – не могла отказаться от фирмы и перейти на поганые самостроки или джинсы из магазина «Рабочая одежда». А на ноги, прикажете, чоботы «скороход» надевать? Сейчас в роли Юлиных шузов выступали кроссовки, но не приевшиеся «Адидас», а, спасибо деду с бабкой, мало известной в СССР американской компании «Найк». А нежный торс прикрывала ковбойка (тоже, между прочим, фирмовая, деда из Нью-Йорка привез), расстегнутая и завязанная узлом на животике. Никакого лифчика девушка принципиально не носила, и множество встречных мужчин ныряли своими взглядами в вырез Юлиной рубашки.
Наряд дополняла холщовая сумка – к сожалению, самострок (то есть пошитая одним знакомым на домашнем «Зингере»). Вдобавок имелись все положенные аксессуары: хайратник – то есть цветная ленточка, обручем охватывающая длинные и небрежно ниспадающие на плечи волосы. Затем ксивник – самодельная мини-сумочка, сшитая собственноручно из лоскутков, вешалась на шею. В ксивнике хранились документы – в Юлином случае тот, коего она стеснялась, – щенячья карточка, то есть свидетельство о рождении. На обоих запястьях – никаких часов, к черту! – висели фенечки (кажется, единственный термин, сохранившийся в лексиконе с тех баснословных времен и даже не переменивший своего значения): разноцветные тонкие бисерные браслеты.
Однако в ту пору, более четверти века назад, одеваться подобным образом означало проявлять бóльшую смелость, нежели нынче. Столь вызывающий наряд автоматически приписывал Юлю к племени неформалов. Неформалам завидовали, ими восхищались, но в то же время мало кто осмеливался следовать их примеру. А ведь, кроме хиппи, в столице мира и социализма водились еще панки, люберá, металлисты и даже нацисты. Из них самыми зловредными, конечно, считались неофашисты. С недавних пор эти омерзительные парни демонстрации двадцатого апреля, в день рождения Гитлера, пытались проводить – их неизменно разгоняла милиция.
Но и беззубым хиппарям тоже от властей доставалось. Их задерживали активисты-дружинники и рядовые полиса (то есть милиционеры), их тягали в ментовки, на них писали телеги в школы и институты – и, как следствие, исключали из комсомола и вузов. К тому же хипповское племя было весьма немногочисленным. На фоне студенчества и трудящейся молодежи, выступающих в костюмчиках или, на худой конец, в аккуратных джинсах, хиппари в своих провокационных одеяниях действовали, словно красная тряпка на быка – на бабок, милицию, комсомольских активистов и других добропорядочных граждан.
Хорошо еще, если нотации будут читать или плюнут вслед. А то ведь могут, к примеру, и обрезать волосы парням – как недавно проделала директриса из Юлиной школы. Прям-таки стояла на входе рядом с дежурными – и над каждым пацаном, казавшимся ей долговолосым, учиняла расправу: отхватывала ножницами клок шевелюры. Многие пострадавшие в знак протеста явились на следующее утро стриженными наголо – однако их вызов смешным казался: цели-то своей директриса достигла.
Вот и теперь Юлия чувствовала себя, выходя на улицу, отчасти бомбисткой-народоволкой. Нынче она в первый раз оделась целиком и полностью в соответствии с хипповой модой. И теперь ей казалось, что она в своих одеяниях чуть ли не по тонкой проволоке идет. Однако девушка миновала пару кварталов, отделявших дом, где она проживала, от Бульварного кольца, – никто из встречных особо на нее не глядел, и она постепенно успокоилась. Юля шла тусоваться – тогда термин не проник еще широко в родную речь и был понятен лишь неформалам, в основном панкам и хиппи. В качестве плейса для тусовки ей, конечно, географически удобней было кафе-стекляшка на Кирова, всего пять минут ходьбы от дома – однако сегодня Монина условилась с друзьями быть на плешке (или на Гоголя́х), то есть у памятника Гоголю. Она даже обошла забегаловку по противоположной стороне улицы, чтоб никто из здешних ее не увидел и не затормозил. По скучной улице Кирова – одни конторы вокруг! – девушка дошла до площади Дзержинского, а там, у «Детского мира», ей подвезло, подошел троллейбус второго маршрута. Она впрыгнула в него. Платить, естественно, не стала. В те времена кондукторов из общественного транспорта давно сняли, платили по-коммунистически, в кассы. Контролеры, и без того редкие, с неформалами, в том числе с хиппами, предпочитали не связываться.
Движение по центру Москвы еще не было закручено в одну сторону, и Юля проехала по проспекту Маркса (теперь Охотному Ряду и Манежной площади) мимо гостиницы «Москва» и Госплана (ныне Госдумы), затем мимо и факультета журналистики, и Манежа. Потом свернули направо, на Калининский. Миновали Библиотеку имени Ленина. Юля заулыбалась, вспомнив игру, что они придумали с ребятами-хиппами Ковриком и Стосом: по-своему именовать станции метро и достопримечательности столицы. Библиотека Ленина превратилась у них в «Дискотеку имени Леннона», станция «Ждановская» – в «Жбановскую», а «Площадь Ногина» – в «Лошадь Ногина». И так далее: «Семеновская» стала «Саймоновской» в честь дуэта Саймон и Гарфункель, «Колхозная» превратилась в «Ковбойскую» и даже невинная «Октябрьская» – в «Октоуберскую» или же «Октобер-стейшн».
Публика в полупустом троллейбусе обращала внимание на улыбающуюся, с вызовом одетую девчонку. Женщины в основном глядели с осуждением, а мужики, особенно те, что помоложе, с интересом. Но никто, слава богу, не стал нотаций читать, жизни учить.
Вышла Юля в начале проспекта Калинина, на Арбатской площади – а там уж до Гоголей оставалось рукой подать.
В то же самое время на автобусе триста сорок шестого маршрута Бурый, Ботва и Пешак подвалили к метро «Ждановская». Бригадир объявил общий сбор. Встречаться договорились в целях конспирации уже в Москве. И одеться он приказал поцивильнее, чтобы сразу внимания к себе не привлекать. Никаких клетчатых штанов, кепок и черных галстучков. Чтоб из толпы не выделялись, сказал бригадир, но все были подготовлены.
Подготовлены – значит, собираются на дело. Это хорошо. Бурый прихватил кастет, Ботва сунул в карман металлическую расческу, ручка которой была превращена в лезвие, а Пешак надел широкий солдатский ремень – его пряжка была заточена. Впрочем, даже безоружными парни выглядели внушительно. Накачанные, мощные, косая сажень в плечах. Пассажиров в вечернем поезде, идущем в центр, было немного. Но кто бы здесь ни находился, взглядом на троице не задерживался, отводил глаза – не ровен час, прогневаешь бандитов. Это парням было приятно. Для того они и трудились по вечерам в потных качалках, чтобы ни одна борзота на московских улицах не посмела бы на них потянуть. Да и потом – они путяги в этом году кончают. Им всем в осенний призыв в армию идти. А чтобы там выжить, надо быть сильным. На того, кто силен, никто в казарме не посмеет залупнуться: ни хохлы, ни чурки, ни чучмеки. Никому мало не покажется, включая афганских духов.
– Я на практике вчера был, – сообщил Пешак.
– Ну и че?
Пешак учился на повара, что являлось постоянным поводом для дружеских подколок: «Он в кулинарном техникуме учится, гы!» Вот и сейчас:
– Тебя че, борщ тренировали варить? – усмехнулся Бурый. Среди троицы он явно был лидером: самый сильный, самый умный и бесстрашный.
– Или компот? – подхватил Ботва. Он играл вторую скрипку: вечно с удовольствием продолжал и развивал начинания Бурого. А Пешак представлял собой вечного козла отпущения. Он даже, казалось, исполнял эту роль с удовольствием. Иначе не затевал бы вызывавшие насмешки разговоры об общепите.
– Не, мы фарш делали.
– Из кого? – сострил Бурый.
Ботва охотно рассмеялся. А Пешак, кажется, даже не понял шутки. Во всяком случае, не отшутился. Где ему! Он гнул свое:
– Фарш, конечно, говяжьим называется, только мы туда хлеба дополна натолкали. Больше, чем мяса. И лука насыпали.
– Фарш говнюжий, – опять сострил Бурый. И Ботва опять закатился.
– А там такой чан огромный – выше меня ростом, – все продолжал толковать свое Пешак. – А Василич и говорит: ты, давай, прыгни туда, ногами примни. Ну, я и залез. Прямо в сапогах. Хожу, ногами хреначу, приминаю.
– Ф-фу, никогда в столовых есть котлеты не буду, – решился на самостоятельную реплику Ботва.
– А это не для столовой, для кулинарии, – серьезно пояснил Пешак.
– И там брать не буду.
– Зато мне Василич кусок шейки дал. Я матери отнес, она обрадовалась. Рубль дала.
– Мелко плаваешь, Пешак, – заметил Бурый. – Даже в магазинах мясо по два рубля кило.
– А на рынке все десять, – заметил Ботва.
«Что-то разборзелся сильно Ботва», – почуял Бурый и немедленно приземлил своего вечного второго:
– Ты-то откуда знаешь? Можно подумать, ты когда-нить че-то на рынке покупал! Хо-хо не хе-хе?
– Петрушку только, наверно, и покупал. Двадцать копеек пучок. – Пешак тоже не упустил своего шанса кольнуть приятеля и тем попытаться хоть на минуту уйти с позиций вечно третьего.