— Пока же надо выходить на заказчиков, что ни говори — они ближе всех к изготовителю. И знаешь, — помолчав, добавил он, — было бы очень здорово, если бы удалось установить второго пассажира такси, который сошел раньше. Его показания подкрепили бы этот эпизод. Кто знает, как поведет себя Гринкевич. Хотя понимаю, найти почти невозможно. Займись, у тебя это здорово получается. Не возражаешь?
Соснин, слегка улыбнувшись, согласно кивнул.
Вопрос о часах поверг Гринкевича в смятение. Он весь сжался, и так уже не распрямился до конца допроса.
— Все же уточните, при каких обстоятельствах и когда вы потеряли свои часы? — повторил вопрос Туйчиев.
— Я не могу точно сказать. Одно звено браслета было непрочным, расходилось. Все время хотел заменить браслет, но так и не удосужился. — Теперь он смотрел остановившимся взглядом не поверх головы Туйчиева, как в первый раз, а куда-то в переносицу. — Какое, впрочем, это имеет значение?
— Вы так и не сказали: до или после вашей госпитализации?
«Боже, — мучительно думал Гринкевич, — где взять силы, чтобы перенести это!.. Рассказать все? Никогда. Надо держаться, во что бы то ни стало держаться. Во имя моего дорогого мальчика держаться... Почему же они так интересуются происшедшим в тот злополучный вечер? Неужели им известно?.. Вряд ли. Держаться, только держаться... Мне все равно, но имя Лешеньки должно остаться незапятнанным...»
— До госпитализации или после, спрашиваете вы, — после затянувшейся паузы повторил Гринкевич, и, уже не раздумывая, сказал: — Конечно, после.
— Почему же при поступлении в больницу при вас не было часов?
Вновь воцарилось тягостное молчание, наконец, тяжело вздохнув, Гринкевич нехотя ответил:
— Я же объяснял: браслет иногда самопроизвольно расстегивался, потому я не всегда носил часы. В тот вечер я был без часов.
— Расскажите, Анатолий Петрович, как все произошло.
— Что рассказывать, — он замолчал, вынул из кармана платок, вытер им глаза и, не поднимая головы, досказал: — Идешь не разбирая дороги, а тут еще темень, фонари не горят... Короче, споткнулся и упал. Больше ничего не помню, пришел в себя в больнице.
— Печально, но, согласитесь, схема очень уж напоминает эпизод из известного фильма: шел, поскользнулся, упал, очнулся в больнице.
— Вы вольны иронизировать, но было именно так, — обиделся Гринкевич.
— Простите, я не хотел обидеть вас, просто невольно пришла на память похожая ситуация.
— Ничего похожего не нахожу, там было преступление.
— А здесь? — быстро спросил Арслан.
Задавая этот вопрос, он в принципе не изменил своего мнения. Он и сейчас полагал: амплуа Каланчи — карманные кражи. Однако исключить его нападение на Гринкевича не мог. С подобной сменой специализации преступника ему приходилось сталкиваться. Если Каланча совершил разбой, то, изобличенный в преступлении изъятыми у него вещами, вполне резонно мог рассудить: за кражу дадут меньше. Отсюда и его показания.
Гринкевич молчал, и Арслан настойчиво повторил вопрос.
«Он что-то знает или догадывается, — мелькнуло у Гринкевича, — но я должен выдержать», а вслух сказал: — Несчастный случай.
— Хорошо, оставим это и вернемся к часам. Мы располагаем данными, что часы у вас похищены не после выписки из больницы, а — до. Точнее, в тот самый день, когда с вами произошел несчастный случай. Почему вы не хотите сказать правду? Чтобы внести полную ясность, замечу: преступник нами задержан, и вот ваши часы. — С этими словами Арслан открыл верхний ящик письменного стола, вынул оттуда часы и положил их перед Гринкевичем циферблатом вниз, чтобы тот мог прочитать дарственную надпись. — Возьмите, посмотрите.
Гринкевич смотрел на часы остекленевшим взглядом, не в силах дотронуться до них, и в голове тупой болью сверлила одна мысль: «Конец, конец». Он все же сумел взять себя в руки и с твердостью, на какую только был способен в этот момент, глухо произнес:
— Мне нечего добавить к тому, что сказано.
Туйчиев видел, что Гринкевич почти сломлен, нужно еще одно усилие, и он заговорит. Этим усилием будет опознание Гринкевича Каланчой. Накануне на допросе тот твердо сказал, что опознать потерпевшего может, правда, дать словесный портрет не сумел, лишь пояснил, что мужчина был не очень высокий, лет пятидесяти.
Когда Каланча, сморщив нос, пытался, словно на нюх, определить, кто из трех присутствующих тот самый «мужик, который фраером сидел в такси», и затем, отрицательно покачав головой, заявил, что того здесь нет, у Гринкевича вырвался вздох облегчения.
Туйчиев видел реакцию потерпевшего, но был бессилен. Изобличить ложь Гринкевича не удалось. И если это не явилось полным поражением версии Николая, то удар, по крайней мере, нанесен был весьма чувствительный, и от него еще предстояло оправиться.
«Почему так все произошло? — задавался вопросом Арслан и не находил на него вразумительного ответа. — Часы Гринкевича, здесь сомнений нет, как и в том, что Каланча их украл. Для чего Гринкевичу скрывать кражу часов?.. Здесь ясно: из-за бумажника. Какой смысл Каланче врать? Все равно он признался в краже бумажника и часов. Постой, может быть, часы он украл у Гринкевича, а бумажник у кого-то другого? Возможно, возможно... Но какой ему смысл скрывать это? Не ясно, но, допустим... Значит, так... Но зачем тогда Гринкевичу отрицать кражу часов, если бумажник украден у другого? Опять не вяжется... Ясно одно: именно сейчас он упустил конец ниточки, которая ведет к изготовителю поддельных документов.
Странные отношения сложились у Игоря с Таней Ермаковой. Учились они в одной школе в параллельных классах, но выделил он ее из общей массы только в десятом, накануне выпускных экзаменов. Лишь в том апреле, на школьном вечере он со сладкой грустью почувствовал, как его влечет к этой невысокой стройной девушке. Они стали встречаться. Но отношения были неровными: теплота и открытость у Тани нередко сменялась холодностью и отчужденностью. Игорь винил во всем себя: он никак не мог преодолеть врожденную застенчивость. Прошло больше полугода, прежде чем он решился поцеловать ее, да и поцелуй получился какой-то братский — в щеку.
После школы Таня поступила в физкультурный, она была кандидатом в мастера по плаванию. Игорь пошел в политехнический. К четвертому курсу встречи снова участились, и Лидия Яковлевна, которой Игорь всегда нравился, стала втайне от мужа собирать приданое. Но тут появился на горизонте Леша Гринкевич, и все пошло под откос. Таня вела себя непонятно, с одной стороны, поощряла ухаживания Алексея, с другой — продолжала встречаться с Игорем. В конце концов они вначале редко, а потом все чаще стали ходить втроем в кафе, театр, кино.
Алексей любил спорить, что поддерживало на определенном уровне интерес к встречам тройственного союза. Игоря надо было раскочегарить, прежде чем он бросался в бой. Что касается Тани, то, будучи достойной представительницей своего пола, она обожала саму возможность скрестить шпаги с мужской логикой. Когда споришь с тем, кто умнее, и терпишь поражение, это не страшно — из поражения можно извлечь пользу: поднабраться умишка, утверждал Алексей. Если споришь с равным собеседником, то за кем бы ни осталась победа, ты, по крайней мере, испытываешь удовольствие борьбы. Когда твой собеседник уступает тебе в интеллекте, надо спорить с ним не ради победы, а потому, что спор будет ему наверняка полезен. Нельзя же думать только о себе. Эгоизм — дурное качество. Наконец, я не прочь поспорить с глупцом. Конечно, лавров здесь не добудешь, но отчего иногда не подурачиться? Вообще, спор полезен, ведь в нем рождается истина. А поиск истины способен изрядно позабавить. Разумеется, спорить с женщиной, озорно кивал он на Таню, сложно. Еще великий Гете говорил: «Симпатии женщин и их неприязни мы можем одобрить без всякой боязни, зато рассуждения их, да и мненья порою приводят нас в изумление». Вести спор на разных языках трудно, а женская логика — другой, неправильный язык. Но позвольте, кто сказал, что мужская логика — правильный язык? Ах, это сказал мужчина. Тогда нужен третейский судья, а, к счастью, кроме мужчин и женщин других разумных существ нет.
— Итак, ты по специальности инженер-проектировщик, — невинно обратился Алексей к Игорю во время одной из встреч.
— Да.
— По проектам твоих коллег строились дома в нашем микрорайоне?
Игорь утвердительно кивнул головой.
— А что? Совсем неплохо, — сказала Таня.
— «Неплохо» — слабо сказано, — возразил Гринкевич. — Я хочу поздравить Игоря. Его коллеги осуществили вековую мечту человечества.
— Я что-то не улавливаю, — осторожно высказался Игорь.
— А тут и улавливать нечего, — торжествующе заявил Алексей. — Вы решили проблему бессмертия. Признайтесь, это было нелегко. Ширина коридора у́же, чем ширина гроба. Кто будет при таких условиях уходить в лучший мир? Ник-то! Дураков нет. Внести гроб нельзя. Интересно, сколько премиальных получено вами за экономию полезной площади? Не в курсе? Значит, вас обделили? Нехорошо. А ведь могли на машину свободно подкинуть.
— Мне машина никогда не понадобится, — успокоил его Игорь. — Отсутствие запчастей, дефицит порядочности ремонтников, дикие очереди на заправочных станциях, жуткие расстояния от дома до автостоянок. Все это на большого любителя. А какие легенды рассказывают о сложности получения водительских прав!
— Ну, ты преувеличиваешь. Перечисленные тобой негативные факты устранимы: есть верные люди, которые и запчасти найдут, и без очереди отремонтируют, и зальют бак. Да и права — не проблема. Зато своя тачка — большое дело. Правда, Тань?
— Я с каждым днем убеждаюсь в одном, — сказал Игорь, — индивидуальных машин в рабочее время на улицах становится все больше. Значит, снуют они по своим делам. А как же работа?
— Ну, зачем так мрачно? Подлинные создатели материальных ценностей — рабочие, строители, земледельцы вкалывают на своих местах. А то обилие частных машин, которое бросается в глаза, не должно тебя тревожить. Их владельцы — служащие, аппаратники, клерки разные. Чем меньше они будут бумажек писать, тем легче будет.