Николай потерял счет дням. Но когда бы он ни открывал глаза, рядом непременно была та худенькая медсестра. Если ему было тяжко, она гладила ему руку, строго молчала и взглядом умоляла терпеть. Стоило ему улыбнуться — она расцветала и начинала щебетать без умолку, забыв, что он от набатного гула в башке не понимает ни единого ее словечка.
Наконец, однажды слух прорезался.
— …конечно, вы скоро поправитесь, — говорила она, — вот увидите! Рука заживет, и вы снова будете летать!
— Как тебя зовут? — перебил Николай.
Она радостно всплеснула руками и рванулась к двери. Обернулась.
— Настя я! Настя! — И убежала.
А через минуту в палату вошла Екатерина Васильевна, лечащий врач.
— Как вы себя чувствуете? — не скрывая волнения, спросила она и стала прислушиваться к его пульсу.
— Нормально… — Николай выдал свое авиаторское, пригодное на все случаи жизни словцо и улыбнулся.
— А какой сегодня день, помните?
Николай сосредоточенно позагибал раз-другой пальцы, назвал число — и ошибся на целую неделю. Из-за спины доктора прыснула со смеху Настя.
— Боже мой! А еще авиатор!
— Ничего… Он у нас молодец, авиатор! — Екатерина Васильевна одобряюще провела рукой по его щетинистой щеке. — И давайте начнем бриться, авиатор! Самостоятельно… Самое страшное для вас теперь позади.
Состояние Николая действительно заметно улучшилось. А Настя, как и прежде, все порхала и порхала по палате, как бабочка в саду, от койки к койке, от одного раненого к другому.
— Послушай, Малыш? — Как-то утром после обхода Николай задержал ее возле себя. — Ты всегда с нами… Дома тебя потеряют…
— Не потеряют! — с удалой отрешенностью ответила Настя. — У меня ведь ни дома, ни мамы, ни братика с сестрицей — никого, одни вы, мои бедные, ненаглядные солдатики!
Когда Николай окреп, медсестра передала ему пачку писем. Письма были из части, от ребят. По смачным, не особенно замаскированным от военной цензуры выражениям раскрыть дислокацию полка было пустячным делом — воевали они уже на подступах к Берлину.
Собственно, других писем Николай и не ждал. Воспитывался он в детском доме; там дали ему возможность окончить школу. Военкомат направил в авиационное училище, после которого, в сорок третьем, дорога была одна — на фронт.
Война разметала детдомовцев по белу свету. Поэтому, если у Николая и были друзья-товарищи, то все они служили в одном с ним полку.
Конечно, Николай многое бы отдал за то, чтобы после госпиталя вернуться в свою эскадрилью. Но из-за капризной раны дорога в авиацию ему была заказана, да и грянула вскоре долгожданная победа, которая все расставила по своим местам.
В то тихое майское утро госпиталь гудел как растревоженный улей. Раненые, все, кто мог, после шумного завтрака высыпали в маленький садик. На веранду вынесли патефон и на крохотном пятачке, около крыльца, после короткого, никому не нужного митинга затеяли танцы.
Николай танец за танцем приглашал своего лечащего врача. Екатерина Васильевна охотно покидала стайку сослуживцев, выходила на круг, и они, не особенно вслушиваясь, о чем поют Вадим Козин и Клавдия Шульженко, открыто, как и все остальные, радовались какому-то странному незнакомому состоянию, когда нет войны, а впереди огромная жизнь. С каждым новым танцем все чаще и чаще встречались их взгляды, и нельзя уже было лепетать всякие там ничего не выражающие милые глупости; каждый ждал от другого серьезного слова.
Но все равно, как бы живо и заинтересованно не реагировала Екатерина Васильевна на его речь, в глазах ее ни на миг не таяла неизбывная грусть. Порою она даже не слышала музыки.
— Что с вами? — не удержавшись, доверительно спросил Николай. — Скажите, вам сразу станет легче. Нельзя держать боль в сердце.
— Гриша… — прошептала она и ее губы некрасиво скривились от подступивших слез. — Как он порадовался бы этому дню…
Николай вопросительно вскинул брови.
— Гриша — это мой муж. Он погиб под Варшавой… Он, как и вы, был летчиком.
— Простите… — прошептал Николай и поцеловал ее руку.
А через неделю пришло предписание о переводе госпиталя в какой-то местный то ли санаторий, то ли дом отдыха. Всех, чье здоровье не вызывало сомнений, стали спешно выписывать. В их число попал и Николай Миловидов.
Выдали ему комплект поношенного обмундирования, сухой паек в виде дюжины банок американской тушенки, жалованье на месяц вперед. Проездные документы он попросил выписать до города своего беспризорного детства. Там он, по крайней мере, знал все ходы и выходы, а это на первый случай совсем немало.
В день выписки Екатерина Васильевна не дежурила, и в госпитале ее не было. За всю прошедшую неделю им так и не удалось поговорить. От сомнений сердце у Николая разрывалось на части. Он искал повод для встречи с Екатериной Васильевной не как с лечащим врачом. Как с врачом он виделся с нею по нескольку раз в день. Каждое утро начиналось для него с ее дружеского: «А как сегодня наш авиатор?» Ему хотелось хоть на минутку освободиться от сковывающих его обязанностей «выздоравливающего», просто побыть самим собой и, не таясь, посмотреть в лучистые грустные глаза женщины, которая стала для него самым дорогим человеком на этой беспокойной земле. В то же время ему было бесконечно стыдно перед памятью того, незнакомого ему летчика Гриши, которому не довелось дожить до святого дня возвращения с войны.
И когда он, наконец, разобрался в своих чувствах и прошел через боль, то остался даже доволен тем, что в этот день Екатерины Васильевны на дежурстве нет. Что ж, решил он, пусть будет так, как было всегда в его короткой авиационной жизни. Сколько раз за войну покидали они обжитые аэродромы, продвигаясь вслед за войсками. Сколько раз спешно взлетали и, за неимением времени не сделав прощального круга над могилами друзей, уносились вдаль, чтобы уже больше никогда сюда не возвращаться.
Получив документы, он попрощался со всеми, кто был в палате, и вспомнил о Насте. «Была где-то здесь, — сказал дежурный врач, — но могла и уехать в прачечную…»
«Как все нескладно…» — подумал Николай и тихонько вышел во двор.
Какая-то сила заставила его обернуться. На террасе он увидел Настю. Она стояла в углу за распахнутой дверью и, прикрыв ладонями лицо, во все глаза глядела на него.
Николай поставил вещевой мешок на траву и поспешно вернулся.
— В чем дело, Малыш? — спросил он и взял ее руки в свои. — Почему ты плачешь? Кто тебя обидел, скажи?
— И вовсе я не плачу… Что мне плакать… — невнятно пролепетала Настя и ладонями стала размазывать по лицу слезы. Потом вдруг прильнула к нему и как признание прошептала: — Тебя жалко, потому и плачу…
— А чего меня жалеть? — опешил Николай.
— Как же не жалеть тебя? Ведь ты один-одинешенек на всем белом свете…
— Откуда ты взяла, глупенькая, что я один? — сказал Николай, теряя уверенность и не веря в то, что говорит.
— Когда ты был без сознания, то по ночам рассказывал о себе… И я все поняла. Мне очень жаль тебя, авиатор… — прошептала она и, уткнувшись в его гимнастерку, вновь заплакала.
Николай знал свой характер. Он знал, что сейчас может расчувствоваться, может решительно на все плюнуть и остаться. По крайней мере до тех пор, пока Настя не успокоится. А там, глядишь, придет Екатерина Васильевна, и трудно сказать, как повернется все.
Он пригнулся и горячо поцеловал Настю в ее мокрые от слез глаза.
— Спасибо тебе, Малыш!
И, уже больше не оглядываясь, вышел.
За воротами, под липой стояла Екатерина Васильевна.
Он молча подошел к ней, и они медленно пошли вдоль улицы к вокзалу.
Ласково пригревало солнце. Буйно и роскошно цвела сирень. В дорожной пыли, должно быть, к первому дождику, купались куры. Босоногие мальцы гоняли на лужайке тряпичный мячик.
— Куда же вы теперь? — спросила Екатерина Васильевна, воспользовавшись тем, что Николай, одурманенный с непривычки пронзительной чистотой воздуха, остановился передохнуть.
— Куда? — Николай горестно усмехнулся. — Если честно, не знаю… У меня ведь, как у нашего Малыша, — никого…
Екатерина Васильевна сняла с его плеча рюкзак и, не сказав ни слова, пошла в другую сторону.
Он шел, поотстав, вслед за ней и волновался, и радовался, и трепетал, как, бывало, перед взлетом по тревоге.
Вскоре они пришли к небольшому домику с ветхим палисадником. Во дворе не старая еще женщина выбивала из развешанной на веревке одежды пыль.
— Мама, — сказала Екатерина Васильевна, — это Коля… Он был летчиком, как и Гриша!.. Он остался жив на той проклятой войне…
Увидев на выпускном вечере, что Леночку приглашают на танец, Николай Иванович изумился: как, неужели его дочь выросла? Кажется, только вчера он проверял ее дневник, растолковывал когда следует писать «раненый», а когда «раненный», ходил с нею в кукольный театр на «Золотой ключик» — и вот пожалуйста, какой-то взъерошенный паренек, ничуть не смущаясь присутствием всего преподавательского и родительского состава, дерзко держит одноклассницу за талию и кружит в вальсе лихо и самозабвенно, как гусар, которому поутру в поход на войну. А Леночка-Лена-Елена, как тургеневская барышня, робеет и на гусара взглянуть не смеет, и только легкая, как тень, поощрительная улыбка выдает ее рвущийся наружу восторг.
Молодежь кружилась в вальсе, и Николай Иванович радовался и за дочь, и за себя; и грустил оттого, что жизнь до обидного так скоротечна, и что до нынешнего, такого прекрасного дня, не дожила Катерина.
После бала, когда все пирожные были съедены, а лимонад выпит, засобирались гулять по городу Николай Иванович еще с вечера решил не оставлять дочь без присмотра — мало ли хулиганья всякого шляется по ночам. За ним увязались два папаши и несколько мам. Родители кучкой шли поодаль и старательно повторяли маршрут и темп движения виновников торжества. А «виновники» то становились в круг и танцевали, то, рассевшись на скамейках, пели под гитару, которой довольно сносно владел какой-то рыженький паренек, то вдруг поспешно, как встревоженные воробьи, срывались с места и за ними было не поспеть. По традиции пришли в сквер на центральной площади и положили к Вечному огню цветы. Потом гуляли по набережной реки, куда обычно стекались выпускники всех школ города для встречи рассвета. К этому времени на набережной уже собралась нарядная толпа. Парни курили, еще не в открытую, но и не пряча уже сигареты в рукав; горланили бардовские песни. Девчонки, стайками, шушукались, беспричинно смеялись и не знали, как реализовать свое настроение.