— Существо, Петечка, я утром выпустила в подъезд, но вот шапку твою детскую, леопардовую, оно все ж поело. Моль, что поделать, — я храбрюсь под внутренние аплодисменты шептунов.
«Вот выпендрежник!». «Утри ему нос!». «Он, конечно, противный, но что-то в нем есть…».
В нем действительно что-то есть. Наглость и нахальство, ощущение вседозволенности и власти. Петр куда больше похож с Иваном, чем я ожидала увидеть, только выглядит его более стильной версией: модная прическа с челкой на бок, пиджак с кожаными заплатами, дорогие коричневые ботинки. На той руке, которая до сих пор покоится возле моего уха, часы на стальном браслете тикают неприлично громко в сложившейся между нами тишине.
— Ну ладно, — в конце концов, Доронин отлепляется от стены с независимым видом и, насвистывая, идет на кухню. — Раз уж ты тут за хозяйку, угости-ка меня чайком. Сделаешь, милая?
Я иду покорно следом, закатывая глаза, но щедро наливаю крутую заварку, чуть разбавляя ее кипятком.
— Чифирек ведь, Анна Евгеньевна, — вглядываясь в чашку, протягивает Доронин.
— А что, уже потчевали, Петр Владимирович? — он хмыкает, накладывая три ложки сахара, и бренчит ложкой по керамическим стенкам, размешивая его.
— Ну, на каждое слово свой ответ, удивительно. Как будто и не в дурдоме лежала, — улыбка Петра становится шире, — а на курсы по язвительности ходила.
— Так ведь там и тренировалась в свободное-то время, — я усаживаюсь напротив, подпирая щеку ладонью. С одной стороны, братец Вани жутко меня раздражает, а с другой — беседа начинает приносить удовольствие одновременно с пониманием того, что он сейчас меня прощупывает на предмет слабости. — Пейте, пейте, пока не остыло, раз уж пришли. Заварки не жалко, Иван еще купит.
Завершив свой дзинькающий обряд, к чаю он не притрагивается, зато достает сигарету и притягивает к себе ближе пепельницу.
— А теперь серьезно. Какие у тебя планы на будущее?
— Тебя интересует именно они или что-то конкретное? Иван, например?
Он снова щурится, выдувая дым сквозь ноздри, и не торопится с ответом.
— Допустим, — спустя время произноси Петя. — Так что?
— Планы у меня идущие далеко вперед и тебя никоим образом не касающиеся. И Яны тоже. Она же с тобой работает?
— Со мной, — не отрицает Доронин — младший.
— На разведку послала или по собственной инициативе?
— Не тот человек Янка, чтобы впутывать в их личные дела посторонних.
— Только ты-то не посторонний, — картина рисуется предельно ясной, — нравится тебе жена брата, да? Красивая девушка, согласна.
Петя меняется в лице; я сбиваю с него спесь, но вместо нее приходит что-то темное, — я права, и ему это не нравится. Говорят, в основе всего лежат похоть и власть, и я понимаю, что сейчас оголяя правду, наживаю себе кровного врага, но не останавливаюсь. Уже не могу.
— Что ж, я понял, — твой выход на свободу — дело временное.
— Как бы не оказаться тебе, Петенька, на соседней койке со мной, — протягиваю я, — или где подальше.
Он тщательно размазывает, раздавливает окурок о стенку пепельницы, будто демонстрируя, что может сделать подобное и со мной, а потом идет к выходу.
— Пугать вздумала? — вскидывает он брови, шагая за порог, — вот ты наглая.
Я следую неотступно рядом, но адвокат замирает у выхода, держась за дверную ручку.
— Да куда ж мне пугать тебя, я просто переживаю.
— За меня? — недоверчиво тянет он, но я его разубеждаю:
— Нееееет. Врагов своих всегда переживаю, — и подталкивая мужчину вперед, захлопываю дверь, бессильно ложась на пол. Нет, семью Дорониных в таком количестве за один раз выдержать нереально.
Два — один не в мою пользу. Брат и жена ненавидят, а вот Иван? В ту ли колонку я записываю его?
Глава 8
После ухода Петра еще долго трясутся кончики пальцев. Прохожу на кухню, нахожу забытую полицейским пачку сигарет, и затягиваюсь. Я могу спокойно не курить хоть год, но сейчас очень хочется ощутить что-то в руке. Дым двумя тонкими струйками выползает через ноздри, улетучиваясь в форточку.
Я понимаю, почему мне не рады те, для кого я стала историей. Но ощущать враждебность от людей, которым я ничего не сделала — ни плохого, ни хорошего — больно. Мир не обещал стать добрее, но глупые надежды прорастают во мне благодаря Ивану.
— Он просто пользуется мной. Вся его доброта — ради собственной выгоды, — произношу вслух, но отчаянно не верю сказанным словам. Как же будет больно ошибиться, если я окажусь лишь средством достижения цели.
Пытаясь успокоиться, включаю телевизор, но новости, почти сплошняком идущие по всем доступным каналам, не добавляют оптимизма. Еще двадцать минут метаюсь по квартире, пока не решаю разложить свои вещи на свободной полке в шкафу.
Глядя на одежду из прошлой жизни, раздумываю: а не выкинуть ли ее? Не то, чтобы теперь мой гардероб ломится от избытка, но я ищу способ избавиться от воспоминаний, и пока этот — самый доступный. Задумчиво укладывая брюки, вижу, как из кармана выпадает маленький кулон.
Наклоняюсь, поднимаю небольшое украшение: золотой медальон в виде целующихся солнца и луны. Тонкие, изящные лучи, расходящиеся по сторонам, оказываются очень острыми: они колют пальцы, но я продолжаю их поглаживать, наслаждаясь ощущением. Боль делает меня чуть реальнее, ближе к жизни, чем к сумасшествию.
— Зачем же ты отдала мне его? — устраиваясь на полу, задумываюсь, как удавалось девушке прятать все это время украшение. Проверки личных вещей — акция не разовая, а если вспомнить, как осматривали меня при поступлении, то Солнце предстает для меня еще большей загадкой, чем раньше.
Когда я вижу ее в первый раз, она чудится мне ангелом, инопланетянкой. Разве могут быть люди такими прозрачными? Огромные глаза испуганной ланью с испугом смотрят на окружающий мир, на стены с облупившейся от влаги краской под самым потолком, на зарешеченные окна. На людей, — палата полная, душная, на улице печет невыносимая жара, железная крыша превращает наше существование в ад на земле.
Все заняты своим делом: спящие, бубнящие, тихонько подвывающие, поющие — они не обращают на новенькую внимания. Но среди цветущего махровым цветом безумия есть пару человек, наблюдающих за ней с особым интересом. Я. Иволга. Лида Иванчук, проявляющая лесбийские наклонности к красивым девочкам.
Свободная койка оказывается рядом с ней, и та радостно улыбается, почти скалясь, в ожиданиях новой жертвы.
В больнице я понимаю, что сексуальные расстройства ходят за руку с сумасшествием. По ночам скрипят кровати; даже в женской палате есть те, кто не вынимает ладоней из штанов, удовлетворяя себя. Словно в помешательстве они бросаются на санитаров, предлагая себя, готовые отдаваться в любом виде, лишь бы унять дикое желание. Весной и осенью страсть достигает пределов, и иногда в палате складываются любовные пары. Когда их отношения не дают спать большей части свидетелей чужих утех, нас заставляют спать со включенным светом, наказывая за любовь.
Я обмениваюсь взглядами с Иволгой, но та мотает головой, — не хочет помогать новенькой.
Я хмурюсь.
— Божья благодать не распространяется на всех, — изрекает она.
— Но разве Бог не милостив?
— Тебе откуда знать, неверующей?
— Я знаю, кто Бог здесь, — обвожу рукой помещение, — и мне достаточно. В других не верю.
— Неразумное дитя, — хмыкает собеседница. — Учи молитвы, да воздастся тебе.
— Я уже сполна хлебнула. А ее сейчас сломают.
— Кто она тебе?
— Мне — никто. А так — Солнце.
Иволга глядит тяжелым взглядом на меня. Я не моргаю, ожидая, когда она сдастся.
За это время девушка успевает разложить вещи на отведенной койке, а Иванчук — присесть, втираясь к ней в доверие. Эдакая мамочка, с участливым лицом — я вижу эту сцену не в первый раз, и знаю, что будет дальше.
Иволга произносит, не глядя на творящееся:
— До завтра нетронутой пробудет. А там решу.
— Спасибо, — отворачиваясь к окну, спокойная в душе. За долгое время я впервые хочу поучаствовать в судьбе другого человека.
Наутро глаза ее еще больше. Я вижу, как за завтраком она прячет едва зашившие запястья в аккуратных стежках.
— У вас больше общего, чем ты думаешь, — заявляет Иволга. — Убила любовника своего, а потом на себя пыталась руки наложить.
Я отворачиваюсь от девушки, судорожно переплетающей светлые косы в восьмой раз, и оголяю свои руки:
— Нет здесь ни единой любовной линии, — и вправду, среди тонких белых шрамов — ни одного, связанного с чувствами, разве что страстью шептунов к кровопусканию.
— Ночью будет интересно, — заявляет моя подруга, облизывая тарелку от каши.
— Ешь, — я протягиваю ей свою, и она принимает, меняясь на пустую. Не с благодарностью, а словно оказывая помощь.
— Задабриваешь, — сметая за минуту остатки крупяного варева, констатирует женщина. Почему-то всегда вечно голодная, сколько не корми, сколько не отбирай передачек у соседей.
— Пусть так.
— Не бойся. Соплячку не обидят.
Вечером мне душно и плохо; я чувствую приближение мигрени, в носу чешется. Перебираю суставы пальцев, держа на коленях раскрытую книгу, и наблюдаю за палатой.
Иванчук снова сидит возле Солнца, тихим голосом маскируя сумасшествие, выдавая себя за единственно нормальную среди нас. Мы встречаемся взглядом, и она спешно отворачивается, жарче нашептывая одной ей ведомую правду.
Девушка в испуге оборачивается на меня, но я прячусь за книгу, пытаясь делать вид, что мне и дела нет до них.
Ночью, сквозь дыхания и шепоты, слышу скрип кровати, прогибаемой под садящимся телом. Время приближается к четырем утра, — самый сон. Я с вечера принимаю полусидячее положение, чтобы следить за происходящим, не выдавая себя звуками.
Темная тень перемещается к соседской кровати, и я чувствую, как рука сжимается, закрывая рот девушки; казалось бы, что невозможно быть изнасилованной женщиной, без посторонних предметов — список того, что может находиться в палате, весьма скуден, — но на деле выходит, что вариантов много.