бы.
«Спроси его»
«Ты же не успокоишься»
«Мы поймем, если наврет»
Слушаю голоса и соглашаюсь с ними.
— Иван скоро приедет? — начинаю издали, словно готовлюсь к прыжку. Кажется, теперь я охотник, а жертва сидит рядом, еще не подозревая о моих планах.
— Уже должен, — Толик бросает быстрый взгляд в зеркало заднего вида, не меняя позы. Он все еще волнуется, и я пытаюсь понять причину. Точнее, какая из них заставляет нервничать его сильнее.
— Как ты потерял меня тогда, у погоста?
Полицейский застывает на короткое мгновение, теряется. Рука замирает вначале движения. Куда он тянул ее?
«Спроси, что у него с головой», — четвертый шептун появляется неожиданно, и в первую секунду я теряюсь, слыша его интонации. Точнее, ее.
Ведь все, что связано с ее появлением, так или иначе, относится к маньяку.
Мне снова кажется, что он рядом, что чужой, цепкий взгляд рыскает по моему телу, застывая на затылке. Передергиваю плечами, скидывая напряжение.
— Ты свернула в подворотню и как сквозь землю провалилась.
Он не смотрит на меня. Хваленный оперативник Ивана избегает зрительного контакта — такой ли уж Толик профи?
— Толя, — зову очень тихо, почти ласково, — что с твоей головой?
Полицейский медленно поворачивается. Бесстрастная маска, — взял себя в руки, но я вижу, что лицо бледнее шее в вороте голубой рубашки.
— В смысле? — он переспрашивает, хмурясь, но я не верю чужому спектаклю. Неубедительно.
Голоса не врут.
В отличие от людей.
— Голова. Кладбище. Я уже знаю, — пытаюсь сделать вид, что мне известно куда больше, чем на деле, и попадаю в цель.
— Я…
Темная тень появляется за спиной Толика, не давая ему закончить фразу. Мы одновременно вздрагиваем от неожиданности, когда Иван резко распахивает дверцу и садится назад.
— Мне тоже расскажи, — в голосе сталь и власть. Я вытираю влажные ладони о колени, с испугом наблюдая за Дорониным.
Он кажется огромным по сравнению с пространством автомобиля, заполняющим все вокруг. Даже дышать становиться тяжелее — настолько Иван сейчас велик в своем негодовании.
Суровые складки прорезают лицо прямыми линиями, во взгляде читается еле сдерживаемый гнев.
— Или ты, — он поворачивается ко мне, и я возвращаюсь в прежнее положение, отворачиваясь от него. Смотрю перед собой, отвечая:
— Это не мое дело. Своих сотрудников допрашивай без меня.
— Толик…
— Он ударил меня по голове, — перебивает начальника полицейский. Выпаливает, не переводя дыхания, чтобы признаться быстрее, — и я потерял сознание. Ненадолго, минут на десять, но Аню уже не нашел. После этого сразу позвонил тебе, Иван.
— Ах**но, — не выдерживает Доронин. — Б***ть, ты о чем вообще думал? — он орет, выпуская пар, и мне кажется, что Ваня сейчас схватит Толика и выбьет из него дух, расшибет голову о приборную панель. — Ты с работы вылететь хочешь? А ну, вылезай, — и мужчина выходит из машины, со всей дури хлопая дверью. Толик следует за ним нехотя, отходя на три-четыре шага в сторону от автомобиля. Я все равно слышу их разговор, хотя Иван уже пытается сдержаться, не переходя на повышенные тона, но ему это почти не удается.
Я сползаю еще ниже по сиденью, вслушиваясь и всматриваясь, пытаясь разглядеть что-то еще за их беседой.
Не слова, — эмоции, ощущения.
Мне безумно жаль в этот момент Толика. Он вдруг становится меньше ростом, сутулясь, но смотрит прямо. Признает вину, готовясь понести заслуженное наказание, но приговор Ивана оказывается куда жестче, чем ожидает полицейский.
— Ты отстранен, — чеканит Доронин, стреляя словами. Они летят прямо в Толика, растекаясь кровавыми ранами по светлой одежде.
Лицо полицейского окончательно теряет краску, становясь смертельно бледным.
Мое сердце сжимается в сочувствии, и я отворачиваюсь. Слишком интимны обнаженные эмоции провинившегося Толи.
— Иван Владимирович, — он все еще пытается найти слова в свое оправдание, но все мы понимаем: бесполезно.
— Я все сказал, — отрезает Иван. — На выход.
Последняя фраза адресовывается уже мне.
Я послушно выхожу из машины, следуя за Дорониным. Он идет, не оборачиваясь, не дожидаясь, пока я поравняюсь с ним.
Чувствую себя еще более виноватой — и перед Ваней, и перед Толей, избегая взглядом последнего.
— Аня, — окликает вдруг он меня, а я сбиваюсь с шага от неожиданности. — Книга.
Энциклопедия о бабочках, забытая в машине Толи, заставляет меня вернуться назад. Он стоит, держа пакет в вытянутой руке. Касаюсь прохладной глади целлофана, но мужчина не спешит разжимать пальцев, ища встречи со мной глазами.
Я вижу в них боль.
Отчаянье.
Ненависть?
— Прости, — шепчу так тихо, что сама почти не слышу себя. Смаргиваю наворачивающиеся слезы.
Голоса перешептываются втроем, жалея Толю, но четвертый снова молчит.
— Прости, — голос ломается, и книга выпадает их ослабевших пальцев, когда Толя отпускает ее и отступает назад, словно не желая слушать меня.
Я опускаюсь, чтобы поднять ее, незаметно вытирая тыльной стороной ладони две мокрые дорожки с лица.
Толик уезжает, грубо трогаясь с места, и пару мелких камней из-под колес его авто летят в мою сторону, падая крошками на многострадальный пакет.
— Аня!
Я бегу преданным псом вслед Ивану, молча усаживаюсь в джип, прижимая к себе книгу в перепачканной упаковке.
Он сжимает руль так нервно, что кажется — еще немного и вырвет его с корнем. Осколки чужого гнева наполняют салон доверху. Я боюсь пошевелиться, чтобы не уколоться ими.
— Как ты узнала?
— Голоса, — запинаюсь в ответ. Я нервничаю, и снова словно ощущаю чужую ладонь, сжимающую щеки, будто тиски.
— Рассказывай, — он несется по дороге, заставляя спидометр взлетать вверх.
Я открываю рот, но не успеваю — в кармане вибрирует телефон. Прерываюсь, чтобы посмотреть на номер звонящего, но не узнаю высветившийся телефон.
Под хмурый взгляд Ивана отвечаю:
— Алло, — и слышу взволнованный голос отца:
— Аня? Аня, это папа. Мама в больнице, на нее напали!
И мир вдруг превращается в черную дыру, в которой исчезают свет, звук и мое сознание.
Глава 21
Иван разговаривает с отцом, забрав у меня мобильный.
Слышу его как сквозь вату: голос Доронина доносится издалека, с трудом пробивается в сознание, но я все равно не понимаю ни слова.
Перед глазами возникает мамино лицо, — не с прошлой встречи, а такой, какой она живет в моих воспоминаниях — с темным каре волос, всегда подведенными глазами, маленькими гвоздиками сережек в ушах. Глядя на них, я всегда мечтала о похожих, и когда в пять лет мне прокололи уши, мама подарила мне серьги — золотого цвета, с малиновыми камнями. Они до сих пор хранятся в коробке с моими вещами.
Мне страшно думать о том, что с мамой. Как бы я не была обижена на нее, потерять родного человека, едва снова найдя общий язык… одна мысль о ее смерти невыносима. Я пытаюсь думать о хорошем, но не знаю, за что зацепиться.
Иван трясет меня за плечо:
— Аня, слышишь, нет?
Я поворачиваюсь, концентрируясь на его губах, пытаясь понять, что он говорит мне.
— Аня!
Наша машина останавливается, Иван проводит ладонью по моему лицу, и я вздрагиваю, вспоминая, как совсем недавно меня так же касался чужой человек. Тихий неживой голос снова шепчет о глупой бабочке, которой сейчас трепещет сердце.
Глаза Доронина темнеют, он тянется ко мне и осторожно целует. Я греюсь в его тепле, оживая, подаваясь на встречу. Держусь, как за спасательный плот, снова ощущая твердь под ногами.
— Все будет нормально, — обнадеживает Иван, только он не бог и не всемогущ. Его обещания лишь для утешения, хотя сейчас довольно и их.
— Поехали, — я отрываюсь от него с трудом, но терять время — страшно. Лишь бы успеть, лишь бы все обошлось…
Через тринадцать минут я переступаю больничный порог, ежась. Стены, выкрашенные светло-зеленой краской, то сужаются, то расширяются, пульсируя. Мы подходим к небольшому окошку, — сначала Иван, за ним я, не понимая, как действовать дальше.
Если бы я приехала без него, то не решилась бы войти, преодолеть самостоятельно двери, отделяющие меня от людей в белых халатах. Я незаметно беру Ивана за руку, и он крепко сжимает мои пальцы, вселяя уверенность.
— Посещения уже прекращены. Она в реанимации. Дождитесь, когда переведут в палату, — сообщает девушка в медицинском колпаке, не отрываясь от монитора.
Я вижу только верхнюю часть ее лица, со светлыми редкими бровями, белесыми ресницами с почти выгоревшими кончиками.
— А когда ее переведут?
Во рту сухо. Хочется пить, но воды поблизости нет.
— Не знаю, женщина, — устало отвечает медсестра, скользя по мне быстрым взглядом.
Иван достает удостоверение, просовывая руку в окошко. Я жмурюсь, считая медленно до десяти.
Раз. Мама в реанимации.
Два. Интересно, папа рядом с ней?
Три. Надеюсь, ее скоро переведут.
Четыре. Может, все не так плохо?
Пять.
— Надевай бахилы, — полицейский протягивает мне два синих полиэтиленовых комочка, прерывая счет.
— Пускают? — вопрос кажется бессмысленным, и я торопливо натягиваю на ноги шуршащие пакеты, следуя за Иваном. Он идет уверенно, будто все ему тут знакомо. Когда мимо провозят женщину лет шестидесяти на каталке, провожающую окружающих пустым, мутным взглядом, я спешно отвожу глаза.
Идем длинными коридорами, и никто не интересуется, что мы тут делаем. Вижу большие часы, показывающие без десяти девять — бесконечный, полный странных событий день, конца которому не видно.
— Аня? — я поворачиваю голову на звук и вижу отца. В белом мятом халате, шатающийся, он не решается шагнуть ко мне, — так же, как и я.
Иван толкает меня в спину, заставляя двигаться вперед.
— Не сейчас, — тихо говорит на ухо.
Действительно, не время думать о прошлом.