Твою мать…
— Экспериментатор, — я неожиданно швыряю его прямо в лицо Ивану, вскакивая на ноги. Он не успевает увернуться, и получает по лицу, — не больно, но неприятно.
Резкие движения вызывают потерю ориентации, и я, опираясь рукой о стены, выхожу из комнаты.
- Смогла же, — с вызовом бросает мне в спину, убирая вещь в карман форменных брюк. Полуоборачиваюсь, застывая на мгновение в профиль:
— Жене своей прежде чем отдавать будешь, постирай, чтобы трупами не провонял.
Мне кажется или Иван и вправду усмехается. Я опираюсь согнутой в локте рукой на кухонное окно, прижимаюсь к ней лбом и разглядываю двор, где несколько мальчишек с деловым видом изучают автомобиль моего собеседника. От звука закрывающейся двери вздрагиваю; Иван появляется на улице спустя минуту, по очереди сжимает каждому из пацанов ладони, будто взрослым, и забрасывает темный, ненавистный пакет на заднее сидение. Дети наперебой говорят с ним, а мужчина закуривает, прижимаясь к капоту чисто вымытой машины и пуская дымные кольца.
— Отличный пример, — говорю вслух негромко, по устоявшейся привычке, но Ваня будто слышит меня, задирает голову. Мы пересекаемся взглядами, но каждый остается на своем месте. Я сжимаю правую руку в кулак, заставляя себя не отходить.
Минуту мы не отводим глаз друг от друга.
А на второй против воли улыбаюсь, когда докурив, Иван взлохмачивает волосы и подмигивает мне, прежде чем усесться за руль.
Автомобиль скрывается за углом, а я все так же стою с улыбкой на лице, разом простив устроенный сегодня экзамен. Пусть новых сведений выдать я не смогла, зато вещь живого человека, да еще принадлежавшую Ваниной жене, отличила сразу. Тоже мне, сторожевой пес. Качаю головой, и ложусь на диван, сама не понимая, как засыпаю с мыслями о полицейском в парадном костюме.
Мне снится психушка.
Судебно-психиатрическая экспертиза в моем случае проводится заочно; достаточно уже имеющихся фактов, потому в больнице я оказываюсь довольно быстро. Первые дни после того, как меня отправляют на принудительное лечение, проходят в мутной пелене. Я вздрагиваю от криков, раздающихся вокруг день и ночь; шепотов, бормотаний, постоянных, незнакомых звуков, которые тебя окружают. До появления Иволги, вышедшей после изолятора, я жду от каждого подлостей — жду и почти всегда получаю. У меня теряются тапочки, книжки, салфетки; санитары обращаются грубо, одна из пациенток в нашей палате умирает через неделю, после того, как я оказываюсь там, и после всего случившегося со мной, чужая смерть подкашивает еще сильнее. Попади туда здоровый человек, одна только атмосфера способна лишить его возможности здраво мыслить, а я и вовсе пропадаю под действием лекарств.
С Иволгой становится проще: все мои вещи, наконец, оказываются на своих местах, и хоть монотонный шум продолжается, вокруг воцаряется что-то похожее на порядок. Как ей такое удается, остается секретом: грубую силу применяют и санитары, но один разговор с этой женщиной меняет поведением многих, — и мое в том числе. Я заручаюсь неожиданной поддержкой и начинаю всплывать со дна.
Просыпаюсь без трех минут четыре и пугаюсь, не чувствуя правой руки. Понимаю, что отлежала ее в неправильной позе, и начинаю медленно разрабатывать. Обрывки сна, подкрепленные тягостными ощущениями, все еще царят во мне, и я отправляюсь в душ, чтобы смыть пережитые эмоции.
Сидя в ванной, пытаюсь вспомнить какой-то момент сна, кажущийся важным, связанный с сегодняшним появлением Ивана, но ничего не выходит. Я и вправду не экстрасенс.
Нервное напряжение нарастает ближе к вечеру: я двигаюсь по комнатам, убыстряясь, натыкаюсь на углы, мебель, сажусь смотреть телевизор и тут же выключаю его. Чем дольше я в квартире, тем тяжелее мне становится, поэтому увидев ключи, хватаю их и, быстро надев кроссовки, выбегаю на улицу. Вчерашний вечер и автомобиль в свете дня больше не страшат; теплый ветер сдувает хмурое выражение с лица. Опьяненная ощущением свободы, я на этот раз не ограничиваюсь пространством двора.
Я шагаю в сторону проспекта.
Недалеко находится бабушкина квартира, и хоть уже давно и ее самой, и дяди Пети нет в живых, это единственное место, где мне тепло и хорошо. Квартиранты, снимающие доставшееся в наследство жилье, кладут деньги на банковский счет, и потому сейчас, даже после больницы, средства на жизнь у меня есть… если, конечно, мама не добралась до них, как мой опекун.
В нужном дворике я оказываюсь через сорок минут неспешного шага. По дороге я пытаюсь анализировать свои ощущения, эмоции, но понять причину беспокойства так и не удается. Возможно, я все еще не стабильна после лечения, и вещи убитых людей угнетают меня куда сильнее, чем все рассчитывают.
Солнце почти полностью скрывается за верхушками старых разросшихся лип, но все равно еще тепло. Я сажусь на самую дальнюю лавку, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания.
Кажется, что время не властно над этим местом: старые турники в середине двора завешаны коврами, и в выбивающем их человеке я с удивлением обнаруживаю бабушкиного соседа из квартиры сверху. Сколько я его помню, он всегда выносит все паласы два раза в год и орудует колотушкой. Летом — развесив на всех подходящих перекладинах и пуская клубы пыли вокруг, зимой — раскладывая на белый снег и оставляя после себя темные неровные квадраты и прямоугольники.
Когда перед первым подъездом останавливается красный «БМВ», я присвистываю. Жильцы, в основе своей, мало отличаются в плане доходов, и яркая машина в небогатом дворе кажется чем-то чужеродным. Дверь распахивается и появляется невысокая девушка, с черными густыми волосами, броским макияжем, в брючном костюме под цвет авто. Я щурюсь, пытаясь разглядеть лицо, но, только услышав знакомый голос, понимаю, кто передо мной.
Тома, Тамара, бывшая лучшая подруга. Мы не виделись лет пять, и теперь я втягиваю голову в плечи, готовая бежать, лишь бы не попадаться ей на глаза. Но девушка не видит меня, она разговаривает по телефону, прижимая его плечом, достает сумки из багажника, щелкает сигнализацией, и исчезает за подъездными дверьми, плавно покачивая бедрами.
Я с ужасом понимаю, что по лицу стекает слеза. Когда-то мы были с ней как единое целое, до тех пор, пока я не переезжаю с родителями в другую квартиру и не перехожу в новую школу. Но Тома продолжает приезжать к нам в гости, оставаясь ночевать у нас. Иногда, когда я вижу, как она мило щебечет с моей мамой, мне кажется, что именно о таком ребенке родители и мечтают — красивая, улыбчивая, не столько умная, сколько хитрая Тамара, умеющая очаровывать с первого взгляда.
Замуж она выходить раньше всех из наших друзей, за богатого мужчину, в чем, собственно, никто и никогда не сомневался. Меня не зовут на свадьбу и не говорят, что Тома родила. О ее разводе и повторном браке я узнаю лишь спустя два года. Она вычеркивает меня с такой же легкостью, с какой сейчас сбегает обратно по ступеням, все еще продолжая телефонный разговор.
— Да, закинула вещи сестре, котик, — я вслушиваюсь в слова, наклоняясь вперед, делая вид, что завязываю шнурки, а на деле поливаю обувь слезами. Так ей виден только мой бритый затылок, который нечем прикрыть. — Нет, я посижу с подругами еще часик, мы уже договорились с девчонками.
Когда Тома уезжает от дома, мигнув на прощание стоп-сигналами, я понимаю, что уже совсем стемнело. Отряхиваюсь и иду домой, плутая вдоль дорог. Прозрачные капли, застывшие в глазах, делают свет фонарей неправдоподобным.
«У всех есть друзья, подружки, близкие, а у меня — только шептуны».
Я завидую Томе, но дело не в дорогой машине, не в эффектном внешнем виде, нет. Она — живая, она не подглядывает за другими, чтобы почувствовать себя причастной к жизни. А я всего лишь тень, блуждающая за кем-то ярким, будто неприкаянная душа.
«А мы чем хуже той крашеной мартышки?». «Зато всегда рядом». «И не предадим».
Не помню, как добираюсь до дома. Я хочу задержаться на улице чуть дольше, выветрить увиденное, но снова из носа течет кровь. Зажимаю пальцами ноздри и бегу домой. Не придумав ничего другого, вытираю руки о рубашку, чтобы взяться за ключ, но в ответ на мое копошение дверь открывается. На пороге стоит Иван.
— Привет, — прошмыгиваю мимо него в ванную, срываю одежду в стирку и натягиваю свою футболку, тщательно умываюсь.
— Где ты была? — тон Ивана спокойный, но чувствуется, как он недоволен моим отсутствием. Ищу во взгляде подозрительность и успокаиваюсь, не найдя.
— Прогуливалась. Тебя не ждут дома?
— Сегодня я здесь ночую.
Я оглядываю комнату с одним двухместным диваном и вопросительно смотрю на него.
— На полу постели.
Послушно выполняя просьбу, я первой заговариваю с ним, задавая подряд все вопросы, приходящие в голову — и мои, и голосов. Как не странно, Иван охотно отвечает.
Я узнаю, что ему тридцать шесть. Жену зовут Яна (Яна — Аня), она племянница друга полицейского и ей всего двадцать три (тут же считаю в уме, — младше меня на четыре года). Красавица, умница, красный диплом (лысая, дурочка, желтая справка). Мы с ней параллели, нигде и ни в чем не пересекающиеся, и, в конце концов, я оставляю сравнительный анализ с разгромным счетом в пользу Яны, добавляя в список сегодняшних разочарований еще одно.
Про брата, Петра, он почти ничего не говорит, кроме того, что тот младше Ивана на два года и работает в адвокатуре.
— Почему тебя побрили налысо?
Я поднимаю взгляд к потолку и хмыкаю.
— Ты не спрашиваешь, почему это сделала я. Уверен, что меня заставили?
— Не смеши. С кем не поделила территорию?
— «Удачи тебе, Аня», — довольно узнаваемо передразниваю Аллу Николаевну.
— Сама главврач? — присвистывает он. — Что же ты такого натворила?
— Иногда, Ваня, достаточно ничего не делать. Знаешь, почему люди часто разочаровываются? Они много ждут от других. От меня тоже ждали.
— И ты разочаровала?
Я провожу рукой по голове и улыбаюсь:
— Не то слово. Но наказания не получилось, она ошиблась. Я не боюсь выглядеть смешной перед ними.