Двое в свитерах пошли на него сзади, Шунт, по-прежнему с пистолетом в руке, поднялся из-за стола и тоже шагнул вперед.
Женька уцепился рукой за спинку тяжелого стула, пожалел, что на ногах туфли, а не тяжелые берцы:
— Давай, поганки рамазановские…
Бил он ногами, рукой, кажется, попадал, но уже не видел — глаза заплыли от ударов, залились кровью из рассеченного лба. Потом он перестал и слышать. Звуки отдалялись, отдалялись, и, когда совсем исчезли, наступила такая гнетущая, тяжелая тишина, что Зырянов не выдержал ее и рухнул навзничь, лицом вперед.
Шунт перевернул его ногой. Женька застонал.
— Добить? — услужливо спросил Коленька.
— Нам трупы не нужны. Скажите кладовщику, пусть, как стемнеет, в фургончике отвезет его на свалку. Вот там, в дерьме, пусть и очухается, пусть узнает свое место, дурак.
— А не скопытится до вечера?
— Нет, эта порода живучая.
Женьке снился красивый цветной сон. Лысая гора, что под Бамутом, снилась Женьке. Паша Глазычев приполз оттуда и доложил, где у «духов» окопы полного профиля, где — капонир для «двойки», для бээмпэшки-два, значит. Женька хлопнул прапорщика по плечу: «К Герою представлю!» — «Ачхой с ним, с Героем», — заржал Паша.
И они пошли. Впятером. Жорика Горностаева взяли и двух Славок — Коробейника и Абсаликова. Абсаликов и начал, из РПГ по блиндажу врезал. А остальные «эфки» туда швырнули и вперед, палят из «ксюх» от живота. «Духи» очухаться не успели, побежали.
Тут полковник Макаров откуда ни возьмись. Мать-перемать, почему, мол, самовольничаете, почему без приказа, а сам смеется. Ладно, говорит, награждаю вас, негодяев, почетными грамотами. И протягивает что-то вроде фотографий. Четверым дает, а Абсаликову — нет: «Ты, Славка, женат, тебе нельзя, я тебе лучше свои часы подарю». И отдает «командирские». А Женька на фотографию смотрит — что за хреновина! Саманта Фокс. Макаров подмигивает: «У вас еще женщин не было, так пусть самая лучшая будет». Женька опять на нее глаза дерет — да нет, не Саманта, Маша, из торговой палатки…
— Слышь? Слышь, парень?
— Зырянов разлепляет глаза. Правый открывается, левый не желает. Плохо видно. Ему кажется, что это Горностаев склонился над ним.
— Жорик, а где остальные?
— Меня Володей зовут. Тебя кто интересует? Шунт? Его сегодня уже не будет.
Женьке тяжело сразу прийти в себя, болит, прямо-таки раскалывается голова.
— Из пятерых я один в живых остался, представляешь? Друганы были, мы под гитару все время вместе пели. В Чечне погибли.
Кладовщик помог ему встать:
— Ну вот, а тебя чуть тут не добили.
— Хрен им, я живучий.
— За что они тебя так?
— За идейные разногласия. Взгляды на национальный вопрос не совпали.
— Э, тебе в больницу надо. Или в госпиталь, как у вас принято?
Женька через силу улыбнулся:
— У нас принято сначала задание выполнить, а потом уже лечиться. Не дрейфь, Володя, со мной уже все нормально. Тебе что было велено сделать?
— Да ничего хорошего. На свалку надо было тебя отвезти и там сбросить.
— И куда ты меня повезешь?
— Да куда скажешь. Но сначала пойдем, умоешься. У меня спирт есть, прижжем раны. О, слушай, у тебя свитер разодран, джинсы…
— Обмундирование спишем, другое получим. Лучше скажи, зеркало тут где-нибудь есть?
— Есть, но тебе в него можно не смотреть, все равно себя не узнаешь.
Осторожно смыли с лица кровь, грязь, но выглядеть лучше от этого оно не стало. Пришлось прибегнуть к помощи лейкопластыря, Володиных темных очков. Он же дал Женьке из кипы новеньких джинсов брюки и такую же куртку. Женька, морщась, переоделся.
— Может, коньяку тебе граммов пятьдесят налить?
— Давай, раз промедола нет.
— А что это — промедол?
— Первое лекарство, когда пуля тебя зацепит. Ладно, поехали.
— Куда?
— В таком виде — только по женщинам.
— Нет, я серьезно.
— И я серьезно. Подбрось меня к одному киоску и там подожди пару минут, если можешь. Есть у меня подружка, медик, между прочим, авось не откажется от такого пациента. Ты нас тогда до одного дома добросишь…
Тронулись.
Вот по этой же дороге не далее как вчера Зырянов ехал с Томазом и проглядел все-таки «хвост». Когда, как? Двоих пьяниц в переулке он засек, больше ни сзади, ни спереди никого не было, тут можно голову на отсечение дать! Не было! И потом…
— Вот здесь останови.
Покупателей у Машиной палатки не было, но он все же решил подойти сразу с тылу, со стороны знакомого уже дворика, заставленного тарными ящиками. Постучался. Она открыла дверь, побледнела, расширенными глазами уставилась на него.
— Не пугайся, все нормально.
Маша молчала, кусая губы.
— Ты можешь сейчас поехать со мной?
— Куда?
— Господи, да чего же ты дрожишь так? Я же живой, и это главное.
— Куда ехать? — Маша потихоньку направилась к двери.
— К тебе нельзя?
— Можно, — ответила она скороговоркой. — Только я сейчас сбегаю предупрежу, что ухожу. Тут рядом…
— Конечно, конечно. Только не задерживайся нигде, машина ждет.
Маша выбежала, а Женька опять подумал о Томазе. Как же торгаш вычислил его? Нет, «хвост» исключается. «Хвост» мог бы узнать лишь то, в какой подъезд вошел Зырянов, и все. Свет в прихожей горел, Женька, как только порог переступил, сразу к телефону бросился Маше звонить. Ни в зале, ни на кухне лампы не включал, так что по освещенным окнам вычислить снизу его тоже не могли…
А вычислили. Узнали, что он остановился в квартире Макарова… Нет, о командире он Томазу ничего не говорил, фамилии не называл. И вообще, никому, кроме ментов в метро, вот в этом самом, которое рядышком, даже не заикался, где в Москве остановится. Но менты не знают ни адреса, ни телефона. И выходит, что ни одна живая душа, кроме Маши, конечно…
Стоп!
Кроме Маши…
Она знала и то, что он поехал к Шунту!
Женька тихо открыл дверь, выглянул из-за ящиков в ту сторону, в которую удалилась продавщица.
Маша стояла у выхода из метро, а к торговой палатке шагал, расстегивая на ходу кобуру, пожилой старший лейтенант Алексей Алексеевич.
«Итак, вот, подруженька, почему ты была такой перепуганной, — сообразил Зырянов. — Ты думала, я все понял и пришел расквитаться с тобой. А я не понял, я дураком был. Что-то я все время в дураках тут хожу».
Женька проскользнул меж ящиками, поспешил к дороге под их прикрытием, сел в машину к Володе:
— Гони!
— Куда?
— Сейчас — куда угодно, лишь бы подальше отсюда.
Проехали с километр, и Женька стал соображать, где лучше повернуть, чтобы проехать к дому Макарова. Но потом он принял иное решение. Нельзя туда ехать. Квартиру командира он и так засветил, о ней теперь узнают и менты… Выродки!
Там, в Чечне, он называл московских омоновцев братанами, он и сейчас готов за них последнюю руку положить, но эти…
Разыскать бы сейчас тех, с кем вместе лазили в горах! В принципе, это нетрудно, но не хочется их в такую кашу втягивать…
— Останови тут, что ли, — попросил он.
Володя притормозил у тротуара, спросил:
— А почему «что ли»?
— Потому что все равно, где выходить.
— Податься некуда, да?
Зырянов промолчал.
— Слушай, — сказал водитель. — У меня бабушка в деревне, классная старушка такая, и всего полчаса езды от кольцевой дороги. Поедем, отлежишься там, а? Я тебе денег дам на мелкие расходы…
— Деньги у меня есть. Спасибо, брат!..
Глава 11
Лес был лиственный, светлый, опавшая листва уже чуть подгнила в теплые дни и пахла йодом. Грибов было много, но одни уже почернели от старости, другие, попадавшиеся Макарову, почему-то оказывались несъедобными и даже ядовитыми, по утверждению Леси. Но настроения ему это ни капли не портило.
Да и до лампочки ему были всякие сыроежки и подберезовики! Он почти не выпускал из рук Олежку. Паренек оказался чересчур серьезным и рассудительным. Говорил он крайне мало, недоверчиво, по-взрослому прищуривая глаза.
— Ты правда мой папа?
— Правда, сынок, правда.
Макаров попытался было покрепче прижать сына к груди, но тот выгибался упругой лозой, уходя от объятий.
— А война совсем закончилась?
— Для кого как.
Мальчика этот ответ не устроил, он не понял его:
— Что ли, не закончилась?
— Закончилась, Олежка.
Тот немного помолчал, потом заключил:
— Тогда ты правда мой папа.
Макаров даже остановился, пытаясь вникнуть в детскую логику.
— С чего ты решил?
— Мама говорила, что ты вернешься, когда закончится война и если тебя там не убьют.
Непонятный спазм комом подкатил к горлу. Все еще не трогаясь с места, Олег спросил тихо, почти шепотом:
— Ты рад, что я пришел?
— Не знаю. У нас в садике еще у Коли Ивченкова папы нет, и его все обижают. А ты можешь теперь забирать меня из садика?
— Нет вопросов!
— Все время будешь забирать, пока другая война не начнется?
— Не начнется, Олежка, уже не начнется.
Он осторожно спустил сына на землю, взял его за руку:
— Где там наша мама пропала? Пойдем ее искать.
— Пойдем. Только мама пропасть не может, мамы не пропадают.
«Господи, в пять лет — и уже философ, — подумал Макаров. — Или дети все в пять лет философы? Мне просто не приходилось их выслушивать».
Большая темная птица, тетерка, наверное, сорвалась из-под ближайших кустов, тяжело пошла над землей. Рябина рубиново отсвечивала на солнце. Желтый березовый лист запорхал бабочкой и доверчиво уселся на вязаную старенькую шапочку Олежки.
«Что было бы, если бы Леся не подписывала фотографии? Что было бы, елки зеленые?!»
— А я белый гриб нашла! Эй, где вы?
Макаров и Олежка побежали на голос по пружинистой листве. Леся стояла на коленях у толстого ствола березы, отгребая от толстой ножки гриба лесной мусор.
— Олег Иванович, посмотрите, какая прелесть!
— Смотрю, Леся Павловна!