Но как прикажете оставаться нравственно строгим в конце XX столетия? Возможно ли это, когда вокруг столько поводов для осуждения; когда мы, хотя и различаем понятие зла, утратили религиозный или философский язык, позволявший говорить о зле разумно? Пытаясь измерить «радикальное» или «абсолютное» зло, мы ищем адекватные метафоры. Однако современные метафоры болезни – это всегда преднамеренная грубость. Вряд ли действительно больные люди выигрывают оттого, что слышат, как название их болезни постоянно используется в качестве синонима зла. А метафора рака глупа по-особенному. Она неизбежно ведет к упрощению сложных понятий и выражает самодовольную уверенность в своей правоте, если не фанатизм.
Уместно сопоставить образ рака с образом гангрены. При некоторых роднящих ее с раком метафорических признаках (она начинается, так сказать, на ровном месте; она разрастается; она отвратительна) гангрена, казалось бы, обладает всеми милыми сердцу полемиста смысловыми оттенками. Действительно, образ гангрены был использован в одной важной полемической работе – направленной против пыток, применявшихся французами в 1950-х годах в Алжире; эта знаменитая книга так и называлась – «Гангрена». Но между метафорами рака и гангрены существуют серьезные различия. Во-первых, этиология гангрены вполне прозрачна. Это «наружная» болезнь (гангрена может развиться из простого пореза); рак воспринимается как болезнь таинственная, провоцируемая множеством причин, внутренних и внешних. Во-вторых, гангрена – не всеобъемлющая катастрофа. Она часто ведет к ампутации, реже – к смерти; считается, что рак ведет к смерти в большинстве случаев. Не гангрена и не чума (несмотря на замечательные попытки столь разных авторов, как Арто, Райх и Камю, превратить чуму в метафору, обозначающую все мрачное и гибельное), а рак остается самой радикальной из всех метафор болезни. Именно по причине своей радикальности такая метафора особенно тенденциозна, это удачный образ для параноиков, для политиков, которые стремятся превратить кампанию в крестовый поход, для фаталистов (рак = смерть) и для тех, кто одержим антиисторическим революционным оптимизмом (идеей о том, что благотворны только коренные преобразования). До тех пор пока с толкованием и лечением рака связано столько милитаристских гипербол, эта метафора совершенно непригодна для тех из нас, кто настроен миролюбиво.
Весьма вероятно, что терминология, используемая для описания рака, подвергнется некоторым изменениям в течение ближайших лет. Она изменится решающим образом, когда этиология болезни станет вполне понятной и увеличится число выздоровевших. Меняется она уже сейчас, в связи с разработкой новых методов лечения. По мере того как химиотерапия постепенно вытесняет в лечении рака облучение, все бóльшие надежды возлагаются на иммунотерапию (которую уже сейчас используют при лечении онкозаболеваний). В тех медицинских кругах, где врачи пытаются сосредоточится на стимулировании иммунологического отклика на рак, понятия о болезни эволюционируют. Когда воинственные и гремящие метафоры сменятся в языке медиков метафорами, ассоциирующимися с «естественной защитой» организма (чтобы полностью порвать с военными терминами, «защитную систему» можно назвать «иммунной компетентностью»), рак будет отчасти демистифицирован; может быть тогда аналогии с раком перестанут означать фаталистический диагноз или яростный призыв к борьбе с заклятым, коварным врагом. Тогда, возможно, использование рака в качестве метафоры станет морально допустимым.
Но вряд ли кому-нибудь тогда захочется сравнивать с раком нечто ужасное, ибо интерес этой метафоры заключается как раз в том, что она соотносится с болезнью столь перегруженной мистикой, столь явно выражающей мысль о неизбежном конце. Наши взгляды на рак и метафоры, которые мы ему навязали, во многом отражают слабые стороны нашей культуры: наше поверхностное отношение к смерти, наше мучительное беспокойство, нашу безрассудную, недальновидную реакцию на вполне реальные «проблемы роста», нашу неспособность построить развитое индустриальное общество с разумным регулированием потребления, и наши оправданные страхи по поводу все более насильственного хода истории. Я предсказываю, что метафора рака устареет задолго до того, как будут разрешены проблемы, которые она воплощала с такой живостью.
СПИД и его метафоры
Перечитывая «Болезнь как метафора», я подумала:
Cамое раннее и наиболее лаконичное определение дал метафоре Аристотель в своем трактате «Поэтика». «Метафора, – писал он, – есть перенесение необычного имени или с рода на вид, или с вида на род, или с вида на вид, или по аналогии»[41]. Сказать, что какая-то вещь чему-то подобна или с чем-то схожа – мыслительная операция, такая же древняя, как философия и поэзия, а также нерестилище всевозможных пониманий, включая научное понимание и выразительность. (Я уже десять лет назад, предваряя полемику о метафоре болезни, писала об опасностях метафорического мышления, пытаясь показать его ущербность.) Разумеется, невозможно думать без метафор. Но это не означает, что от некоторых метафор нельзя абстрагироваться или попытаться избавиться. Поскольку любое мышление – интерпретация. И не всегда неправильно быть «против» интерпретаций.
Возьмем, например, устойчивую метафору, сформировавшую политическую жизнь нынешнего века (и затушевавшую ее смысл). Взгляды и общественные движения принято подразделять на «левые» и «правые». Обычно эту терминологию связывают с эпохой Великой французской революции, а именно с Национальной Ассамблеей 1789 года и расположением в зале депутатов. Республиканцы и радикалы сидели слева от председателя, а монархисты и консерваторы – справа. Но одной исторической памятью не объяснить поразительную живучесть этой метафоры. Скорее, ее неизменное присутствие в политическом дискурсе связано с современным светским способом образования метафор по аналогии с положением тела в пространстве – левое и правое, верх и низ, вперед и назад. Она используется для описания социального конфликта, метафорической практики и не добавляет ничего нового в восприятие общества как организма, тела, хорошо дисциплинированного и управляемого «головой». Это была главная метафора государственного устройства со времен Платона и Аристотеля, возможно, из-за того, что служила оправданием репрессий. Даже в большей степени, чем сравнение общества с семьей, сравнение с телом узаконивает авторитарный строй, который кажется естественным и единственно возможным.
Рудольф Вирхов, основатель клеточной патологии, продемонстрировал редчайший научно значимый образец обратного процесса, воспользовавшись политической метафорой для описания тела. В биологической полемике в 1850-х годах Вирхов применил метафору либерального государства для обоснования теории клетки как фундаментальной частицы жизни. Невзирая на структурную, организационную сложность, «многоклеточный» в первую очередь означает мультигражданский; тело – это «республика» или «объединенное содружество». Среди ученых-ораторов Вирхов слыл диссидентом, не в последнюю очередь по причине его метафор, по стандартам середины XIX века казавшихся антиавторитарными. Аналогия между телом и обществом, либеральным или нет, менее расхожа, чем сравнение с такими сложными, интегрированными системами, как машина или экономическое предприятие.
В Греции, на первом этапе развития западной медицины, важные метафоры, ассоциирующиеся с телом как единым организмом, заимствовались из сферы искусств. Одну из них, гармонию, несколько веков спустя высмеял Лукреций. Он утверждал, что она никак не помогает примириться с тем фактом, что тело состоит из главных и второстепенных органов и что оно материально, то есть смертно. Вот завершающие строки Лукреция, посвященные этой музыкальной метафоре, – самая ранняя из известных мне критика метафорического мышления, касающегося болезней и здоровья:
То, что душа, как и дух, во членах находится наших,
И не гармония в нас возбуждает телесные чувства,
Явствует, прежде всего, из того, что коль даже и много
Отнято тела у нас, все же жизнь остается во членах.
Но и обратно: когда ускользает лишь самая малость
Тел теплоты и чрез рот улетучится воздух наружу,
Сразу уходит вся жизнь, покидая и жилы и кости.
Можешь отсюда понять, что далеко не все выполняют
Ту же работу тела и жизнь обеспечить способны,
Но главным образом те, что собой семена представляют
Ветра и жара, блюдут, чтобы жизнь оставалась во членах.
Значит, и жизненный жар, и ветер присутствуют в самом
Теле у нас, уходя из него с наступлением смерти.
И потому, так как ясно теперь, что духа природа,
Как и природа души, есть некая часть человека,
Слово «гармония» ты отвергни: оно к музыкантам
Иль с Геликона пришло, или сами они раздобыли
Где-то его, чтоб означить предмет, не имевший названья.
Так иль иначе – оставь его им и дальнейшее слушай[42].
История метафорического мышления о теле включает в себя множество образов, почерпнутых из других искусств и прикладных наук, в частности архитектуры. Некоторые метафоры ничего не проясняют, подобно морализаторскому и поэтическому изречению Святого Павла, приравнявшего тело к храму. Некоторые несут явственный научный отпечаток, такие как представление о теле как о фабрике, функционировании тела под знаком здоровья, и о теле как крепости, теле, заключающем в себе катастрофу.
Образ крепости имеет долгую генеалогию и уходит корнями в эпоху, предшествующую зарождению науки, а сама болезнь служит метафорой смертности, человеческой тленности и уязвимости. Джон Донн в великолепном прозаическом цикле медитаций «Обращения к господу в час нужды и бедствий» (1627), написанном, когда поэту казалось, будто он умирает, изображает болезнь как врага, штурмующего, осаждающего тело-крепость: