Скверный день. <…> ужасная боль и так далее, и слабость. Ничего не могла делать. Слабость была не только физической. Чтобы выздороветь, я должна исцелить свое «я».<…> Это предстоит сделать мне одной и немедленно. В этом корень того, что я не выздоравливаю. Мой разум не подчиняется.
Мэнсфилд не только винит себя в болезни, но и считает, что сможет избавиться от запущенного легочного туберкулеза исцелив свое «я»[20].
Оба мифа – о туберкулезе, а сегодня о раке – возлагают ответственность за болезнь на саму личность. И все же метафоры рака отличаются особой жестокостью. Благодаря романтическим воззрениям на определенные типы характеров и заболеваний, болезням, якобы происходящим от переизбытка чувств, приписывается некое величие. Болезням же, которые-де вызваны эмоциональной подавленностью, сопутствует, главным образом, стыд – это оскорбление эхом отдается в работах Гроддека и Райха и многих попавших под их влияние авторов. Взгляд на рак как на болезнь недостаточной чувствительности осуждает пациента; такая точка зрения вызывает у нас не только жалость, но и презрение. Мисс Джи, из стихотворения Одена 30-х годов, «прошла мимо влюбленных парочек» и «отвернулась». Затем:
Мисс Джи молилась в боковом приделе,
Она решила на колени встать.
«Да не введи меня во искушенье,
Хорошей девочкой Ты помоги мне стать».
Прошли мимо нее и дни, и ночи,
Как волны над потопленной кормой.
Застегнутая наглухо, она приехала
На велосипеде к доктору домой.
Она приехала на велосипеде к доктору
И в хирургическую сразу же звонит:
«О, доктор, я себя неважно чувствую,
И боль не покидает ни на миг».
И доктор Томас осмотрел ее.
Он осмотрел внимательней мисс Джи.
Потом, идя мыть руки к умывальнику,
Сказал: «И что ж вы раньше не пришли».
Доктор Томас сидел в ожидании ужина,
И хотя жена накрывать подавала знак,
Он, раскатывая хлеб в мелкие катышки,
Произнес: «Забавная вещь – этот рак.
Никто не знает его причины,
Хотя кто-то и думает, что узнал.
Как будто скрытый убийца
Выжидает, чтоб вам нанести удар.
Он выбирает бездетных женщин
И мужчин, отошедших от дел.
Как будто творящий огонь, в них зажатый,
Так на волю прорваться сумел»[21].
Туберкулезник мог быть преступником или изгоем; на ракового больного смотрят проще, со снисхождением, как на неудачника. Рак Наполеона, Улисса С. Гранта, Роберта А. Тафта и Хьюберта Хамфри[22] воспринимался как следствие их политических поражений и отказа от честолюбивых замыслов. Что касается умерших от рака знаменитостей, чья жизнь не укладывается в «парадигму неудачников», подобно Фрейду и Витгенштейну, то их рак был классифицирован как чудовищное наказание за жизнь, проведенную в отречении от инстинктов. (Немногие помнят, что Рембо тоже умер от рака.) Напротив, болезнь, унесшая жизни Китса, По, Чехова, Симоны Вайль, Эмили Бронте и Жана Виго[23], знаменовала апофеоз в той же мере, в какой была личным поражением.
Считается, что рак, в отличие от туберкулеза, болезнь не подходящая для романтического характера, возможно потому, что романтическое понятие меланхолии было вытеснено в современном мире неромантической депрессией. «Мерцающий свет меланхолии, – писал По, – всегда будет неотделим от идеала красоты». Депрессия – это меланхолия, лишенная очарования, ее странной живости, ее порывов.
Теория об эмоциональных причинах рака находит отражение и в непрерывно умножающейся популярной литературе, и в научных изысканиях: едва ли не каждую неделю появляется новая статья, информирующая ту или иную часть почтенной публики о научно установленной связи между раком и болезненными переживаниями. Согласно цитируемым работам – причем в большинстве своем авторы ссылаются на одни и те же источники – две трети или три пятых из, скажем, нескольких сотен раковых пациентов сообщают о своей подавленности и неудовлетворенности жизнью, а также о недавней потере (вследствие смерти, расставания или разлуки) родителей, любимого, супруга или близкого друга. Но, вероятнее всего, бóльшая часть людей не больных раком также может пожаловаться на эмоциональную угнетенность и душевные травмы: это и называется человеческой участью. Следует отметить, что подобные истории болезни произносятся на очень высокой ноте: это язык отчаяния, тревоги и маниакальной сосредоточенности на собственном «я» и на его извечно неудовлетворительных «отношениях» с другими людьми – все это несет на себе неизгладимый отпечаток нашей потребительской культуры. В таком тоне говорят о себе сегодня многие американцы[24].
Немногочисленные исследования, проводившиеся врачами в XIX веке, также показывали высокую степень зависимости рака от эмоциональных стрессов своей эпохи. В отличие от нынешних американцев больных раком, неизменно говорящих о чувстве одиночества, которое не покидало их с детства, раковые пациенты в викторианские времена жаловались на жизнь в большом городе, перегруженную работой, семейными обязательствами и утратами. Викторианские пациенты не тревожились о своей жизни как таковой и не предавались размышлениям о качестве ее удовольствий и возможности «осмысленных отношений». Медики усматривали причины или факторы, способствовавшие развитию рака, в горе, беспокойстве (особо присущем деловым людям и матерям в больших семьях), в сложных экономических условиях, внезапных поворотах судьбы и чрезмерной работе – или, если пациенты были маститыми писателями и успешными политиками, в горе, ярости, интеллектуальном переутомлении, тревоге, сопутствующей честолюбивым устремлениям, и в стрессах публичной жизни[25].
Таким образом, в XIX веке люди якобы заболевали раком вследствие гиперактивности и перенапряжения. Их вроде бы переполняли эмоции, которые следовало умерять. В качестве профилактики рака один английский доктор рекомендовал пациентам «не перенапрягаться и бесстрастно относиться к жизненным невзгодам; и, прежде всего, не “выдавать” своего горя». Теперь пациентам предписывается не стоицизм, а самовыражение – от откровенной беседы до первобытных воплей. В 1885 году некий бостонский врач говорил о целебной силе «веселья – для тех, у кого подозревают наличие в груди доброкачественных новообразований». Сегодня этот совет показался бы поощрением той самой эмоциональной диссоциации, которая якобы ведет к раку.
В популярных работах о психологических аспектах рака часто цитируются труды древних ученых, начиная с Галена, который, в частности, отмечал, что «меланхоличные женщины» более подвержены раку груди, чем «сангвинические». Однако понятия изменились. Гален (II век от Р. Х.) подразумевал под меланхолией физиологическое состояние со сложными характерологическими симптомами; для нас меланхолия – это просто настроение. «Горе и тревога – заявил английский хирург сэр Эстли Купер в 1845 году, – числятся среди самых частых причин» рака груди. Однако наблюдения врачей XIX века скорее расшатывают, чем утверждают понятия конца XX столетия: маниакальный или маниакально-депрессивный тип характера почти полная противоположность жалкому, ненавидящему себя, безэмоциональному, инертному существу – современному типажу ракового больного. Насколько мне известно, ни один онколог, убежденный в эффективности химиотерапии и иммунотерапии при лечении рака, не написал ни строчки о пресловутом «раковом типаже». Нет нужды говорить, что гипотеза об иммунологическом отклике на эмоциональные потрясения (и, при некоторых обстоятельствах, о пониженном иммунитете к болезни) вряд ли тождественна – или поддерживает – мысль о том, что эмоции вызывают болезни, а тем более положение о том, что определенные эмоции становятся причиной определенных болезней.
Прямым предшественником «ракового характера» можно считать туберкулез: в соответствующей литературе та же теория, причем выраженная в сходных терминах, обосновалась довольно давно. Гидеон Харви, в работе «Morbidus Anglicus» («Английский больной» (1672)), объявлял «меланхолию» и «холию» (то есть желчь) «единственной причиной» туберкулеза (который он называл метафорически – «коррозией»). В 1881 году, за год до опубликования Робертом Кохом статьи, где он говорит об открытии туберкулезной бациллы и доказывает, что это – первопричина болезни, в стандартном учебнике медицины назывались в качестве причин туберкулеза: наследственная предрасположенность, нездоровый климат, сидячий образ жизни, плохая вентиляция, недостаточное освещение и «депрессивные эмоции»[26]. Хотя к следующему изданию статью в учебнике пришлось изменить, прошло еще немало лет, прежде чем были пересмотрены укоренившиеся взгляды. «Болен мой разум, а болезнь легких лишь выражение моего душевного недуга», – писал Кафка Милене в 1920 году. Что касается туберкулеза, теория о его эмоциональной основе бытовала и в XX веке, пока, наконец, не были найдены методы лечения болезни. Современное модное применение этой теории – когда рак связывают с эмоциональной угнетенностью, недостатком уверенности в себе и в будущем окажется, вероятно, не более обоснованным, чем теория о психологической подоплеке туберкулеза.
Согласно историку Кейту Томасу, в разоряемой чумой Англии в конце XVI – начале XVII века широко распространено было поверье, будто «счастливый человек не уязвим для заразы». Наверное, фантазия о том, что счастливое состояние духа может отвратить болезнь, применялась ко всем инфекционным заболеваниям – до тех пор, пока оставалась невыясненной природа инфекции. Теории, утверждающие, что болезни суть следствие психологических состояний и могут быть излечены усилием воли, всегда показательны, когда речь идет об уровне медицинских знаний о физической реальности болезни.