— Мы это воспримем, как вторжение в наши устои. Как акт войны. Любое не оговоренное в ноте действие пришельцев, будет воспринято, как агрессия.
Павел Иванович Дружинин в сложных, криминальных девяностых годах неоднократно участвовал в разборках на районе и на «рамсах[1]» чаще всего побеждал. А тут они выработали сразу четкую и понятную всем позицию. И её придётся защищать кулаками. Однозначно.
Обед, однако, после ухода епископа не прервался и настроение ни у кого не ухудшилось. Особист, как представитель местного купечества, и Педро завязли в споре о качестве привезённой древесины. Кругляк, по мнению принимающей стороны, был с брачком, и они, выпив уже по пятой кружке вина, пошли торговаться на досмотровую площадку.
— Что-то вы не особо веселы, господин Гама, — сказал комбат, откидываясь на спинку плетёного стула.
— Веселиться нечему, господин полковник, ведь на пороге, как я понимаю, война. Наш король не согласился с вашими требованиями, а вы не согласились, как я понимаю с его требованиями.
— Можете, конечно, называть это войной, но по-моему, война, это когда прерываются все взаимоотношения и уничтожается или захватывается всё имущество противника. Ведь так?
— Именно, господин полковник.
— Мы не собираемся так делать. Наши требования нами заявлены. Кто приходит торговать, тот торгует, кто приходит с оружием — погибает. Других вариантов нет. Если вы, или кто-то другой придёт под белым торговым флагом, мы будем торговать. А если вы попытаетесь даже «просто так» зайти в наши территориальные воды или на наши земли, мы уничтожим вас и на земле, и на море. И вы не представляете себе, как это будет страшно. Хотите я покажу, как погиб ваш брат?
— Он всё же погиб?
— Да. Он отказался от нашего предложения сложить оружие и попытался обстрелять наш корабль. Мы обстреляли его корабли из своих ружей, сохранив ему жизнь. Мы знали, что он ваш брат, мы спросил его об этом. Но потом, они взорвали свой корабль и ваш брат, с остатком своей команды, погиб.
— Вы говорите, можете показать? Каким образом?
— У нас есть что-то подобное магическому шару. Но это не магия, а наша техника.
Павел вынул из кармана планшет и прокрутил Вашке видео с гибелью его брата. К моменту, когда вернулись особист и торгаш, Де Гама просмотрел его уже несколько раз и сидел, хмуро уставившись на кружку с вином. Он был молод, и, по-своему, красив. Чувства и мысли пробегали по его лицу.
— Что у вас тут, похороны? — Спросил Субботин, потянувшись за кувшином, но посмотрев на комбата, всё понял.
— Пойдем, Педро, я тебе наших девок покажу, — сказал он и потянул Педро за собой, прихватив, впрочем, кувшин с вином.
— Он поступил правильно, — сказал Вашко.
— Может быть. Не мне его судить. Он поступил, как воин, но мы не хотели его убивать. И его людей. Мы бы поступили с ним, как и с тобой, потому что понимали, что меморандум ещё не дошёл.
— Я не виню вас.
— Я сочувствую тебе, но не сожалею. Он хотел убить наших людей и получил по заслугам. Даже хоть и не от нас.
От индейских хижин послышалось: «Бесаме, бесаме мучо…» и гитарный перебор.
— Липа-липа, я сосна, приём, — позвал «Лошарик».
— Прикалываешься, старик? Ты кого деревом обозвал? — Отозвался вахтенный на АПЛ.
— Тебя, естесно. Ты же тоже сейчас деревянный.
— Ну?
— Если я — «лошарик», то можно «нукать»?
— Говори уже. Извёл. Торопись. Если, куда бежать, так я сейчас могу и не успеть с таким корытом на спине.
— А мы сделали своё съемным, — похвастался Крельдин. — А ты, наверное, действительно не успеешь. Поскачу, ка я сам за ними.
— За кем-скачешь-то, лошадь? Хоть скажи. А то, заинтересовал девушку и бросил.
— Подозрительная компашка из пяти карак загрузилась водой, пушками и пошла чётко на зюйд-вест. Португальской тропой. И флаги португальские.
— Ух ты… Везёт тебе, лошадка. А мы тут с дельфинами играемся. Уже приручили парочку. Они от акул нас охраняют, когда мы купаемся.
— Бр-р-р, гадость какая… Акулы… Всё! Пошли мы. Конец связи.
«Лошарик» полз за вооружённой флотилией «прицепившись» к последней караке компьютером. Владимир Семёнович, иногда поглядывая на автопилот, разгадывал кроссворд.
— Может тут их потопим? — Периодически, раза два за сутки спрашивал старпом.
— Уговор дороже денег. Бог не Тимошка, видит немножко. Потерпи, чуть-чуть до заветного мередиана осталось.
— Уже шесть суток идём.
— Ну вот двое и остались.
— Хорошо хоть ребят оставили на Канарах, — порадовался за друзей старпом.
— Если бы мы их не оставили, от нашего корыта ничего бы не осталось. Растащили бы.
— Слушай, Семёныч, оно даже ход не потеряло с дырой в днище. Как ходило пять с нами, так и под парусами ходит. Удивительная посудина.
— Без нас она ходила восемь. По здешним меркам — неплохой ход.
— Всё, Семёныч, хватит, натерпелись. Пора топить.
— Ну ты кровожадный какой. Вот сам и топи.
— Ну и потоплю.
Петрович взял штурвал на себя и пошёл на всплытие. Пристроившись к последнему паруснику он распилил её поперёк. Потом догнал следующую, следующую, следующую. Пятую пилить он не стал. Всплыв под перископ он посмотрел на дело рук своих.
— Ну, ка… Посмотрим, как у вас с борьбой за живучесть?
На четырёх парусниках пытались завести пластырь, но караки быстро набирали воду. Команды спустили шлюпки на воду.
— Что с пятым тянешь?
— Хочется посмотреть, как они полезут на него.
Но шлюпки отгребали не к оставшемуся на плаву кораблю, а от него.
— Нелогично.
— Логично. Бояться, что и этот утонет и зацепит их такелажем.
— Я рыба по прозванию пила… Пилю я всё, что в море попадётся… — Пропел старую детскую песенку Петрович. — Ты смотри-ка… И пятый покидают. Может заберём?
— Давай, чего добру пропадать?
Они зацепили караку по старой схеме и потянули за собой в сторону Южной Америки.
Епископ неоднократно пытался прорваться через кордон морпехов в индейскую деревушку.
— Угомони ты его, Вашко. Он явно нарывается стать мучеником, пострадавшим за веру.
— Это его стезя.
— Ну, тогда не обессудь.
И епископа приковали наручниками в капитанской каюте.
Торгаши обеих сторон были довольны собой и наваром. Вашке да Гама Павел Иванович, в знак оплаты за выполненную посольскую миссию, отсыпал в шкатулку из розовой древесины золотых монет и передал со словами благодарности, но новых верительных грамот не выдал.
Загруженный табаком, солью, гамаками, хлопковой тканью и самим хлопком корабль ушёл через три дня.
Лошарик дотянул караку до базы за восемь суток. Сказался накопленный опыт и приготовленные заранее технические средства в виде небольшого тормозного парашюта, убравшего рыскание буксируемого судна, правда значительно снизившего ход. Но пятнадцать миль в час за глаза хватило истосковавшемуся по скорости экипажу подводной лодки специального назначения.
Пять человек переместили на борт парусника, где они сначала тренировались в имитации постановки парусов, а потом, поймав ветер, значительно помогли буксировщику.
Короче, экипаж «Лошарика» развлекал себя, как мог, в том числе и потренировался в стрельбе из наличествующих на борту парусника пушек. Целями служили плывущие следом за судном акулы, так что, кормовые орудия пристреляли «будь здоров».
На базу в Венесуэлле «Лошарик» заходил в надводном положении, гордо заводя в гавань шикарную караку. В походе её отдраили так, что даже деревянные блоки, пропитанные специальной «лошариковой» смазкой, сверкали, как бронзовые.
Встречали парадом. Морпехи выстроились на берегу, а экипаж танкера на борту. На берегу играл духовой оркестр. Была в «штатке» БПК и такая единица.
В обыденной морской жизни над моряками — «оркестрантами» смеялись и издевались, а в такой нестандартной ситуации, в которую попали моряки, переместившись во времени в другой мир, оркестр стал и символом прошлой жизни, и лекарством.
В музыке нет предела совершенству, и, передающаяся звуком индивидуальная составляющая музыканта, раскрывает тайные каналы слушателя, соединяющие его с «эфиром». Всех тайн воздействия звуковых вибраций не знает никто, но оркестр творил чудеса.
Аборигены от музыки приходили в неописуемый восторг, а танцы, устраиваемые один раз в месяц, стали привлекать в поселение индейцев с прилегающих территорий. Скоро этот день превратился в день своеобразной ярмарки.
Колонисты торговали, в основном, солёной, копчёной и вяленой рыбой. Но и этого товара хватило, чтобы заинтересовать аборигенов начать бартерный обмен. От них принимались саженцы какао и фруктовых деревьев, фрукты, плоды, стебли и корни лекарственных растений, украшения из камней и, конечно, золотые самородки.
За год из самородного золота начеканили пять тысяч пятиграммовых монет и столько же, таких же по весу, серебряных.
Если самородное золото приносили на ярмарку туземцы, то серебро приходилось добывать в горном селении Таско, историческом, для серебра, месте. В этом небольшом городке центральной Америки командовал предприимчивый вождь, который заставлял индейцев собирать камни и делать из них украшения, которые потом продавались в долинах рек.
Знакомиться с вождём колонисты полетели после того, как Хесус согласился на роль Кетцальтепетля.
Когда из опустившегося на кукурузное поле вертолёта вышел Хесус с перьями на голове, прибежавшие посмотреть на чудо-птицу жители посёлка пали ниц. Пал ниц и их вождь.
Подошедший к вождю Хесус тоже склонился перед ним на колени и передал ожерелья из жемчуга и пёрышек птицы кетцаль. Вождь, глянув на перья, воскликнул: «Кетцальтепетль!»
— Кетцальтепетль, Кетцалтепетль — закричали индейцы.
Так колонисты познакомились с вождём по имени Аскук, что в переводе означало — «Змей».