- Как мама? - спросила мисс Кэрингтон.
- Когда я в последний раз видел ее, она сидела на крылечке, вязала дорожку на стол, - сказал "Билл". - Она постарела, мисс Пози. Но в доме все по-прежнему. Ваша матушка предложила мне присесть. "Только, Уильям, не троньте ту плетеную качалку, - сказала она. - Ее не касались с тех пор, как уехала Пози. И этот фартук, который она начала подрубать, - он тоже так вот и лежит с того дня, как она сама бросила его на ручку качалки. Я все надеюсь, говорит она, - что когда-нибудь Пози еще дошьет этот рубец".
Мисс Кэрингтон властным жестом подозвала лакея.
- Шампанского - пинту, сухого, - приказала она коротко. - Счет Гольдштейну.
- Солнце светило прямо на крыльцо, - продолжал кранберийский летописец, - и ваша матушка сидела как раз против света. Я, значит, и говорю, что, может, ей лучше пересесть немножко в сторону. "Нет, Уильям, - говорит она, - стоит мне только сесть вот так да начать посматривать на дорогу, и я уж не могу сдвинуться с места. Всякий день, как только выберется свободная минутка, я гляжу через изгородь, высматриваю, не идет ли моя Пози. Она ушла от нас ночью, а наутро мы видели в пыли на дороге следы ее маленьких башмачков. И до сих пор я все думаю, что когда-нибудь она вернется назад по этой же самой дороге, когда устанет от шумной жизни и вспомнит о своей старой матери".
- Когда я уходил, - закончил "Билл", - я сорвал вот это с куста перед вашим домом. Мне подумалось, может я и впрямь увижу вас в городе, ну, и вам приятно будет получить что-нибудь из родного дома.
Он вытащил из кармана пиджака розу - блекнущую, желтую, бархатистую розу, поникшую головкой в душной атмосфере этого вульгарного погребка, как девственница на римской арене перед горячим дыханием львов.
Громкий, но мелодичный смех мисс Пози заглушил звуки оркестра, исполнявшего "Колокольчики".
- Ах, бог ты мой, - воскликнула она весело. - Ну есть ли что на свете скучнее нашего Кранбери? Право, теперь бы, кажется, я не могла бы пробыть там и двух часов - просто умерла бы со скуки. Ну да я очень рада, мистер Самерс, что повидалась с вами: А теперь, пожалуй, мне пора отправляться домой да хорошенько выспаться.
Она приколола желтую розу к своему чудесному элегантному шелковому платью, встала и повелительно кивнула в сторону герра Гольдштейна.
Все трое ее спутников и "Билл Самерс" проводили мисс Пози к поджидавшему ее кэбу. Когда все ее оборки и ленты были благополучно размещены, мисс Кэрингтон на прощанье одарила всех ослепительным блеском, зубок и глаз.
- Зайдите навестить меня, Билл, прежде чем поедете домой, - крикнула она, и блестящий экипаж тронулся.
Хайсмис, как был, в своем маскарадном костюме, отправился с герром Гольдштейном в маленькое кафе.
- Ну, каково, а? - спросил актер, улыбаясь. - Придется ей дать мне Соля Хэйтосера, как по-вашему? Прелестная мисс ни на секунду не усомнилась.
- Я не слышал, о чем вы там разговаривали, - сказал Гольдштейн, - но костюм ваш и манеры - окэй. Пью за ваш успех. Советую завтра же, с утра, заглянуть к мисс Кэрингтон и атаковать ее насчет роли. Не может быть, чтобы она осталась равнодушна к вашим способностям.
В одиннадцать сорок пять утра на следующий день Хайсмис, элегантный, одетый по последней моде, с уверенным видом, с цветком фуксии в петлице, явился к мисс Кэрингтон в ее роскошные апартаменты в отеле.
К нему вышла горничная актрисы, француженка.
- Мне очень жаль, - сказала мадемуазель Гортенз, - но мне поручено передать это всем. Ах, как жаль! Мисс Кэрингтон разорваль все контракт с театром и уехаль жить в этот, как это? Да, в Кранбери Корнэр.
Трубный глас
Одну часть этого рассказа можно найти в архиве полицейского управления, другая же извлечена из конторы одной газеты.
Как-то раз, недели через две после того, как миллионер Нордкрасс был найден мертвым у себя дома, убитый грабителями, — убийца, безмятежно прогуливавшийся по Бродвею, вдруг встретился лицом к лицу с сыщиком Барни Вудсом.
— Ты ли это, Джонни Кернан? — спросил Вудс, уже пять лет страдавший на людях близорукостью.
— Я самый! — сердечно воскликнул Кернан. — Да ведь это Барни Вудс, старый Барни Вудс из Сент-Джо! Ну, брат, покажись-ка! Что ты поделываешь здесь, на Востоке? Неужели можно было доехать зайцем до самого Нью-Йорка?
— Я уже несколько лет как живу в Нью-Йорке, — сказал Вудс. — Я служу сыщиком в городской полиции.
— Ну, ну! — сказал, улыбаясь и весь сияя от удовольствия, Кернан и похлопал сыщика по плечу.
— Зайдем к Мюллеру, — сказал Вудс, — и отыщем там спокойный уголок. Я с удовольствием поболтаю с тобой.
Было без нескольких минут четыре. Отлив из контор еще не начался, и они нашли в кафе укромное местечко.
Кернан, хорошо одетый, с несколько хвастливым и самоуверенным видом, сел напротив маленького сыщика, обладавшего светлыми, выцветшими льняными усиками и косыми глазами и одетого в шевиотовый костюм из магазина готового платья.
— Чем ты теперь занимаешься? — спросил Вудс. — Ты уехал из Сент-Джо за год до меня.
— Продаю акции моего медного рудника, — сказал Кернан. — Я, может быть, открою здесь контору. Ну-ну! Итак, старина Барни теперь нью-йоркский сыщик? Тебя всегда тянуло к этому. Ты ведь и в Сент-Джо служил в полиции после того, как я уехал. Не правда ли?
— Шесть месяцев, — сказал Вудс. — А теперь еще один вопрос, Джонни. Я довольно внимательно следил за твоими похождениями с тех пор, как ты обработал это дело в гостинице в Саратоге, и я не помню, чтобы ты когда-нибудь пускал в ход револьвер. Почему ты убил Нордкрасса?
Кернан несколько минут пристально и сосредоточенно глядел на кусочек лимона в стакане виски с содовой; затем он взглянул на сыщика с неожиданной, несколько кривой, но радостной улыбкой.
— Как ты догадался, Барни? — спросил он с восхищением. — Честное слово, я думал, что я обделал это дело так чисто и гладко, что комар носу не подточит. Неужели я оставил там где-нибудь свою визитную карточку?
Вудс положил на стол небольшой золотой карандаш в виде брелока.
— Я тебе подарил его на Рождество, в последний год, когда мы проводили праздники вместе в Сент-Джо. У меня до сих пор твой прибор для бритья. Эту штучку я нашел под ковром Нордкрасса в комнате. Предупреждаю тебя, чтобы ты был осторожен в своих словах. Мы когда-то были друзьями, но теперь я должен исполнить свой долг. Тебе придется сесть на стул за Нордкрасса.
Кернан рассмеялся.
— Счастье мне не изменило, — сказал он. — Кто бы подумал, что именно старина Барни следит за мной!
Он сунул руку под пальто, но Вудс в ту же минуту приставил ему к боку револьвер.
— Убери эту штуку, — сказал Кернан, морща нос. — Я только произвожу одно исследование. Ага! Говорят, нужно девять портных, чтобы создать человека, но достаточно одного портного, чтобы его погубить. В кармане этого пиджака есть дырка. Я снял этот карандаш с цепочки на случай какой-нибудь схватки. Спрячь револьвер, Барни, и я тебе скажу, почему мне пришлось застрелить Нордкрасса. Этот старый болван погнался за мной в холл, стреляя в пуговицы на моей спине из поганого маленького револьверишки двадцать второго калибра, и мне пришлось остановить его. Старуха, та была прямо дуся. Она просто лежала себе в кровати и, не пикнув, глядела, как исчезало ее двенадцатитысячное ожерелье, и только когда я взял тоненькое золотое колечко с гранатом, доллара на три, она стала ныть, как нищая, умоляя меня оставить ей его. Я уверен, что она вышла за старика Нордкрасса по расчету. Все они трясутся вот так над какой-нибудь пустяковиной — сувениром от человека, которого любили в молодости. Всего нашлось шесть колец, две брошки и часы с цепочкой. Тысяч на тридцать.
— Я предупредил тебя, чтобы ты не говорил лишнего, — сказал Вудс.
— О, это ничего! — сказал Кернан. — Все барахло у меня в чемодане, в гостинице. А теперь я скажу тебе, почему я так откровенно говорю тебе обо всем. Да потому, что это совершенно для меня неопасно. Ты мне должен тысячу долларов, Борни Вудс, и даже если бы ты хотел меня арестовать, у тебя рука не поднялась бы.
— Я не забыл, — сказал Вудс. — Ты отсчитал мне тогда двадцать пятидесяток, не поморщившись. Я когда-нибудь тебе заплачу. Эта тысяча спасла меня… когда я тогда вернулся домой, они уже начали выносить мою мебель на тротуар.
— И потому, — продолжал Кернан, — ты, будучи Барни Вудсом, благородным как золото, человеком, должен играть честно, и ты не смеешь пальцем пошевельнуть, чтобы арестовать человека, которому ты должен. О, в нашем деле приходится изучать не только системы замков и задвижек на окнах, а также и людей. Ну, теперь сиди смирно, пока я позвоню лакея. Вот уже год или два, как меня постоянно мучит жажда; это меня прямо беспокоит. Если меня когда-нибудь поймают, счастливой ищейке придется делить славу со стариной Виски. Но я никогда не пью на работе. А теперь, покончив с делами, я могу со свободной совестью раздавить стаканчик-другой с моим старым другом Барни. Что выпьешь?
Лакей принес графинчик и сифон и опять оставил их вдвоем.
— Значит, ты требуешь услуги за услугу, — сказал Вудс, задумчиво катая указательным пальцем маленький золотой карандаш по столу. — Придется отпустить тебя. На тебя у меня рука не поднимется. Если бы я отдал тебе эти деньги… но я не отдал их, и этим все сказано. Здорово я теперь должен сдрейфить, Джонни, да ничего не поделаешь. Ты меня однажды выручил, и я обязан отплатить тебе тем же.
— Я так и знал, — сказал Кернан, поднимая стакан и самодовольно улыбаясь. — У меня верный глаз на людей. За твое здоровье, Барни…
— Я думаю, — спокойно продолжал Вудс, точно думая вслух, — что, если бы наши денежные счеты были сведены, все деньги во всех банках Нью-Йорка не могли бы заставить меня выпустить тебя из рук.
— Я это знаю, — сказал Кернан. — Поэтому-то я и уверен, что от тебя-то опасность мне не угрожает.
— Большинство людей, — продолжал сыщик, — косо смотрят на мое ремесло. Его не причисляют к искусствам или благородным профессиям. Но я всегда как-то глупо гордился им. И вот тут-то я и сел в лужу. Оказалось, что я прежде всего человек, а потом уже сыщик. Придется мне отпустить тебя, а потом подать в отставку. Ну что же! Я думаю, я сумею получить место фургонщика. Твоя тысяча долларов теперь еще дальше от тебя, чем раньше, Джонни.