Я, конечно, растерялся, потому что вопрос показался мне слишком простым, а довольное лицо собеседующего говорило о том, что где-то здесь подвох. Я выдержал паузу, пытаясь найти правильный ответ.
– Тридцать три? – неуверенно выговорил я.
– Неправильно, – улыбаясь, возразил Михаил Исаакович. – В нашей больнице нет буквы «я».
Немного подумав, он поставил указательный палец на центр своей верхней губы и спросил:
– Как это называется?
– Фильтрум, – незамедлительно ответил я.
– Сейчас проверим, – сказал он и достал сотовый телефон, в котором начал что-то набирать на клавиатуре.
После непродолжительной паузы Ликстанов сказал:
– Допустим.
Признаюсь, меня это развеселило, и я уже не мог сохранять серьезное выражение лица. Разумеется, главврач не знал, как правильно называлось это место, но все равно решил проверить меня. Так он преподнес мне урок о том, что никто не может знать все на свете и не нужно этого стыдиться. Действительно, много ошибок в медицине происходит из-за чувства гордыни врачей, которые лучше сделают неправильный разрез или дадут неверно подобранное лекарство, чем обратятся за помощью к коллеге.
Переставив указательный палец руки с фильтрума на центр щеки, Ликстанов спросил:
– А что это за мышца?
Одно мне было непонятно в этом собеседовании: как он мог оставаться серьезным?!
– Там много мышц, – ответил я.
– Ну а самая большая как называется?
– Жевательная.
– Правильно. А какое КЩС[21] в норме у человека?
Подумав немного, я честно ответил, что не знаю.
– Да и не нужно это знать хирургам, – утвердительно произнес Михаил Исаакович и, пожелав мне удачи на работе, попросил стараться, что бы ни делал.
Жить в Кемерове мне было негде, поэтому я снял небольшую комнату в общежитии. Было бы неразумно платить за дорогое комфортабельное жилье, поскольку я еще не знал размера будущей зарплаты. Да и не видел смысла тратить много денег на себя – лучше свободные финансы вложить в достойное будущее сына. Через месяц в Кемерово переехала и моя семья. Из-за маленького ребенка профсоюз больницы вне очереди подал мою заявку на приобретение социального жилья в администрацию города Кемерово. Но после трехмесячной беготни по кабинетам администрации города квартиру мне так и не дали. Оказалось, в девяностых годах, еще будучи ребенком, я участвовал в приватизации жилья. А это по каким-то там правилам чиновников из администрации указывало на то, что в льготном жилье я не нуждаюсь.
Ни для кого не секрет, что взаимоотношения в коллективе, да и карьера в целом, во многом зависят от первого впечатления коллег. С представлением себя в новом коллективе, как мне кажется, я немного перестарался, и пластический хирург Максим почти сразу стал называть меня «криминальный элемент». Позже я узнал, что у каждого врача в отделении было свое прозвище.
На моих первых операциях, которые доверил делать заведующий Гусаров, присутствовал он лично. Я успешно провалил первый же «экзамен» еще до того, как зашел в операционную. Все дело в том, что целью его присутствия было не определить уровень моей подготовки, а занизить самооценку и указать на ничтожную позицию в отделении. Обычно совместная с ним операция выглядела так: сразу же после разреза кожи Гусаров говорил, что я неправильно держу скальпель, и приказывал поменяться с ним местами. Я переходил на место ассистента, а он становился оперирующим хирургом. Иногда я все же успевал дойти до мышечных слоев, прежде чем он меня браковал. Однако после двух унизительных недель с Гусаровым в операционной он снял меня с плановых операций на ближайшие полтора года. Хотя бы от коллег я получил поддержку: они объяснили, что это стандартное воспитание и я должен просто привыкнуть, что все молодые врачи отделения подвергались таким унижениям. В итоге меня приставили к Сергею Алексеевичу Колобовникову, тому самому челюстно-лицевому хирургу всея Кузбасса, чтобы перенимать опыт и получать новые знания. Он отнесся ко мне по-отцовски, и это стало основой наших дружеских отношений в дальнейшем. Именно главному специалисту Кузбасса предстояло перевоспитать меня из «неправильного» врача челюстно-лицевой школы Новокузнецка в «правильного» – кемеровской школы.
Заведующий назначил меня лечащим врачом пациентов первой, второй, третьей и четвертой палат. Первые две врачи между собой называли «отстойник», потому что туда клали либо тяжелых больных с кучей сопутствующих патологий, либо пациентов с ВИЧ и гепатитом С в анамнезе. К плановым же пациентам у меня практически не было доступа. Но некоторых прооперированных заведующий все же разрешал мне перевязывать. Как будто я с первого раза не осознал ничтожность своей позиции в этом отделении. Но, к моему удивлению, ночных дежурств Гусаров поставил мне сразу же много. Правда, это объяснялось не особенным доверием, а нежеланием возрастных коллег дежурить по ночам. Мной попросту заткнули пустые клетки дежурного графика. Но я был этому несказанно рад, ведь в это время я мог заниматься тем, что люблю большего всего на свете, – оперировать.
Как и в Новокузнецке, врачи здесь дежурили по двое, но здесь дежурства были в разы сложнее. Главный врач стремился к званию лучшей больницы за Уралом, поэтому мы не оказывали помощь, а предоставляли услуги.
В райдере было несколько основных пунктов: пациенту должно быть комфортно; что бы ни происходило, врач всегда не прав; врач не имеет права отказаться обслуживать пациента.
ДА, В ЭТОЙ БОЛЬНИЦЕ МЕДИКИ БЫЛИ ОБСЛУГОЙ. ТАКИМИ НАС ВИДЕЛО РУКОВОДСТВО.
Если быть честным перед собой, окажись я пациентом, не колеблясь выбрал бы лечение именно здесь. Главный врач создал комфортные условия для пациентов, но не посчитал, что такие же должны быть и у медицинского персонала. В дальнейшем я узнал, что он любит внеочередные проверки в любое время, даже ночью. Или, например, спокойно может уволить кого-то из дежурной смены за то, что один из пациентов покурил в туалете, нарушив санитарно-эпидемический режим.
Одновременно со мной в отделение устроилась только что окончившая ординатуру по челюстно-лицевой хирургии Марина. С прозвищем ей повезло чуть меньше, чем мне. Все тот же пластический хирург Максим, заметно отличавшийся от коллег тонким чувством юмора, присвоил ей второе имя «Святой пизды клок». Марина была очень скромная и застенчивая, поэтому в самом начале Максим дал ей напутствие: «Марина, ты не станешь хорошим специалистом и частью коллектива, пока не научишься ссать в раковину». Речь шла о раковине, стоящей в комнате отдыха ординаторской. Мне было жаль девушку: она дежурила через день, получая за это сущие копейки. Помню, как за пятнадцать суточных смен ей заплатили двадцать одну тысячу рублей, восемнадцать из которых она отдала за ипотеку. Меня часто ставили вместе с Мариной на ночные дежурства, и я заметил, что рацион ее питания в основном составляла гречневая каша, которую она приносила из дома и варила на работе. Мне было больно смотреть на тяжелую жизненную ситуацию коллеги: молодой врач с критически низкой заработной платой, большим ипотечным долгом и мужем-студентом без работы. Но, так же как и я, она испытывала страсть к хирургии, поэтому была готова работать даже забесплатно.
Если ночью обращались экстренные пациенты, по возможности их осматривал я. Это физически тяжелый труд, а дежурств Марине ставили больше, чем мне. И как-то по-мужски хотелось помочь ей. Если это было в моих силах, я позволял ей выспаться. Бессонные ночи еще никому не добавляли здоровья, а для женского организма пребывание в постоянном стрессе гораздо опаснее – я это понимал как врач. Но все же иногда мне приходилось будить ее, если ситуация оказывалась непростой и требовала помощи коллеги. Как раз о таком сложном пациенте я хочу рассказать в этой главе.
Произошла история поздней осенью, во время нашего с Мариной дежурства. День прошел спокойно, что было странно. Обычно в Маринины смены к дверям больницы чуть ли не подъезжал автобус, переполненный пациентами с переломами нижней челюсти и флегмонами лица. Кто-то в шутку назвал ее «девочкой-катастрофой», и кличка сопровождала Марину до конца моих рабочих дней в этом отделении. Не знаю, как такое возможно, но действительно именно в ее смены можно было наблюдать прорву пациентов с переломанными челюстями. Большинство врачей из-за суеверия не хотели брать дежурства в паре с ней.
В третьем часу ночи поступил звонок, Марина проснулась, но я успел взять трубку раньше нее.
– Челюстно-лицевая хирургия. Слушаю, – пытаясь скрыть сонливость в голосе, ответил я.
– Это санпропускник. Света. У нас здесь укушенная рана губы, – ответила медицинский регистратор.
– Отправляйте в стоматологическую поликлинику, там зашьют, – отозвался я.
– Тут не совсем рана.
– А что там?
– Ну-у-у. – Сделав продолжительную паузу и не найдя подходящих слов для описания ситуации, Света сказала: – Слушайте, может, вы сами придете и посмотрите?
– Хорошо, – недовольно согласился я, представляя экспедицию по холодным коридорам больницы.
Подходя к санпропускнику, я услышал тихий стонущий плач. «Мне кажется или это мужчина?» – промелькнула в голове мысль. От Светланы, которая уже собиралась спать и была заметно недовольна ночным гостем, я узнал, что у пациента отсутствует большой кусок нижней губы. Пострадавший со своим другом обратились за помощью в травмпункт, где им сказали срочно ехать в отделение ЧЛХ.
– Пациенту поставили укол от бешенства? – уточнил я.
– Ему… девушка губу откусила, – задумчиво ответила Светлана, как будто пытаясь понять, нужно ли при укусах людей другими людьми делать прививку от бешенства. Я тоже растерялся, потому что не мог представить, при каких обстоятельствах и по какой причине девушка могла откусить ему губу.
Оказавшись в смотровом кабинете, я увидел двух мужчин, первый успокаивал: «Потерпи, сейчас доктор придет. Ну чего ты плачешь? Мужики должны терпеть», а второй в это время заливался горькими слезами. Грех, конечно, смеяться над больными людьми, но я действительно еле себя сдерживал. Передо мной сидели два взрослых мужика старше меня на несколько лет и вели себя как дети.