Сегодня он ехал с Лисицыным, но шофер по привычке тормознул возле факела.
— Что там? — дремотно спросил Лисицын.
Бакутин смолчал. Приоткрыв дверцу «газика», сощурился на пламя. Шофер дымил сигаретой и тоже безмолвствовал. Темные глаза Лисицына полезли было из глубины глазниц, да с полпути воротились. Поудобнее развалясь на мягком сиденье, он снова расслабился, а когда тронулись, спросил, не тая иронии:
— Никак, новый ритуал?..
И опять Бакутин промолчал. Не хотелось понапрасну задирать своего заместителя, а необидных слов на ум не приходило, да если бы и пришли, откуда взять нужный спокойный тон? Все приметней становилась трещина меж ними. Чувствовал ли ее Лисицын? — неизвестно, Бакутин же не только чувствовал, но и предвидел, что в недалеком будущем эта трещина обернется бездонной пропастью, в которую именно он и сверзится. Нет, Лисицын не пакостил, но почему-то с ним связывал Бакутин свой грядущий кувырок в тартарары. Необъяснимое, но и неодолимое предчувствие это Бакутин старательно отгонял, топил в душевных глубинах, но вытравить не мог, и нет-нет да оно напоминало о себе, причем всегда некстати, в самый неподходящий момент. И странно, конечно, — но Бакутин готов был поклясться: так и будет! Только так. Причем в недалеком будущем, очень и очень скоро. Эта неистребимая уверенность усугубляла взаимоотношения с Лисицыным…
Со всех сторон Бакутина обнесли колючей проволокой недобрые предчувствия, затаившиеся беды. Торчат отовсюду их нацеленные острые и ядовитые шипы. Хоть и зарубцевалась вроде, но не отболела рана… не забылась Нурия… и сколько ни виться этой ниточке, конца не миновать. И с Лисицыным — на разных берегах. Рядом, да не вместе. В одну сторону, да не одной дорогой. «А может, все — не в ногу, один я — в ногу?..»
Вот о чем думал Бакутин, шагая под мелким дождичком по раскисшей, скользкой тропе к металлическому вагончику, в утробе которого разместилась замерная установка. Там ему нечего было делать, но и видеть подле отчужденное лицо Лисицына, наталкиваться на его надменно-осуждающий взгляд и слышать ватные, непробиваемые: «А зачем?», «Кому от того легче?», «Пусть наверху думают» — тоже было невмоготу.
В минуты душевной тревоги и сумятицы его всегда тянуло к рабочим, даже к незнакомым. Безыскусность обращения, прямота и резкость их суждений действовали удивительно благотворно: очищали от обид, успокаивали, утверждали в правоте. Вот он и пошел к тускло блестящему железными мокрыми боками вагончику с тайной надеждой застать там ремонтников, пооткровенничать, отвести душу. Но подойдя вплотную к распахнутой дверке, услышал свою фамилию и приостановился, и, сам того не желая и тому противясь в душе, застыл у раскрытой двери и слушал рабочих до тех пор, пока Фома не сказал о почудившихся шагах.
Этот ненароком подслушанный разговор потряс Бакутина. Как верно и просто сформулировали они его жизненную позицию: «только мордой оземь». Больше всего Бакутина растрогало и обрадовало то, что рабочие верили в него. «Только бы не подвести… Доказать… Утвердить…»
Его лихорадило. Он подстегивал, поторапливал себя: «Скорей, скорей». А что скорей? Не знал. Все равно заторопился, заклокотал от нетерпенья: скорей!..
Дождь набрал силу, сгустил, укоротил сумерки, и те разом обернулись ночью, и она непроницаемым черным пологом занавесила окна. Бакутин позвонил по телефону домой. Обрадовался, что трубку снял Тимур.
— Не теряйте меня: немного задержусь.
— Только недолго. Я расставил шахматы.
Каждый вечер, в ожидании отца, Тимур расставлял на шахматной доске фигуры. Пока Ася накрывала на стол к ужину, они успевали сыграть одну, а то и две партии. У мальчишки, как видно, были прирожденные способности шахматиста, и стоило Бакутину отвлечься от игры, задуматься о чем-то постороннем, как маленький партнер непременно подстраивал ловушку и, заманив в нее отца, ликовал, подпрыгивал от восторга.
Шахматы упрочили сложившиеся меж ними, так редкие теперь, отношения равенства и взаимного уважения. Бакутин никогда не сюсюкал с сыном, не любил в обращении с ним ласкательных и уменьшительных суффиксов, не потакал дурному, даже если это дурное сделано неосознанно, в пылу. Зато в играх и разговорах с сыном Бакутин тоже не притворялся, с неподдельным, искренним увлечением и необузданной молодой фантазией он «охотился» на тигров, ловил голубого крокодила, приручал диких зверей, летел в ракете на еще безыменную планету. Он выучил сына ходить на лыжах, плавать, грести и управлять лодкой, приохотил к долгим, нелегким походам по тайге.
Тоненький, узкоплечий, длинноногий и длиннорукий Тимур своим присутствием теснил, сдерживал пустоту, которая давно уже обложила Бакутина, угнетала, раздражала его. Общение с сыном хоть на время делало Бакутина прежним, и, как прежде, он ощущал свою слитность с товарищами, с рабочими, с женой…
Ненароком подслушанный разговор рабочих будто приоткрыл в душе Бакутина тайный лаз в неведомую глубину и оттуда рванула пронзительно острая, свежая струя, ошпарила знобким холодом, продрала глаза и уши, сдула уныние и тоску, взвеселила, взбудоражила так, что разом посветлило вокруг: виделось — четче, думалось — легче, решалось — проще.
А воротился с промысла, Судьба еще раз шлепнула по тому же месту: в папке с бумагами оказалось письмо собкорра «Правды» по Туровской области. «Уважаемый Гурий Константинович! В печати полным ходом идет обсуждение проекта девятой пятилетки. Самое сокровенное, затаенное выкладывает народ на круг. Скоро сессия Верховного Совета. Приспело время крикнуть о турмаганских газовых факелах. Лучше Вас этого никто не сделает. Ей-богу! С редакцией договорился. Позвоните: 6-51-05. В любое время. С приветом, Пастухов».
Бакутин читал письмо, будто живую воду пил, что ни глоток, то новый прилив сил и бодрости. Едва дочитав, почуял: уходит земля из-под ног. И хотя еще не взлетел, не расправил крылья, но уже оторвался от привычного, обыденного, уже глотнул пьянящего и озорного воздуху и возликовал.
Сорвался с места, пробежался по кабинету, закурил. В несколько затяжек высосав сигарету, подлетел к сейфу, раскрыл и замер — будто перед прыжком, на узенькой кромке, на последней грани бездны. Громко вдохнув, подзадержал в груди воздух, беззвучно и медленно выпустил его и полез в потайной шкафчик сейфа, где хранились самые важные документы. Бережно, как что-то очень хрупкое и драгоценное, вынул оттуда папку, на которой было крупно и размашисто написано: «ГАЗ». На вытянутых руках донес папку до стола, положил осторожно, присел небрежно на краешек кресла и, сдув воображаемую пыль с картонки, раскрыл папку. На первом листе, в правом углу, четко и как-то по-особому внушительно и весомо чернели строки: «Первому секретарю Туровского обкома КПСС товарищу Бокову Г. П. Министру нефтяной промышленности СССР…» Эта записка — последняя. Тщательно подготовленная, выверенная и пристрелянная, она должна была качнуть, сдвинуть, но… Не соразмерив силы, не рассчитав, он едва не расплющил собственную голову, ничего не сдвинув, не качнув… Одним духом, не отрываясь, Бакутин прочел докладную. Бессильно кинутая на стол рука сжалась в кулак. А в голове закаруселили мысли: «Обновить цифры. Крен на переработку. Газоперерабатывающие заводы. Тяжелые фракции — продуктопроводом на химкомплекс Кузбасса, легкие — в топку ГРЭС, которую немедленно выстроить здесь, а на ее энергию — промысел и город…»
С поразительной быстротой разум перемалывал мысли, отметал ненужное, лишнее, отобранное складывал в чеканно строгие формулировки. Выхватив ручку, Бакутин придвинул чистый лист, и черная рваная шеренга отбила полосу у белого поля.
Он не слышал, как, тихонько пискнув, растворилась дверь, не увидел вошедшего — высокого, крепко скроенного мужчину в летной форме, и только когда тот очень густым, низким голосом проговорил: «Добрый вечер», Бакутин поднял голову от стола. Летчик стоял посреди кабинета, расставив ноги так широко, словно пол под ним качался и кренился. Лицо у летчика — крупное, огрубленное непогодой, глубоко изрезанное морщинами. А глаза неправдоподобно серые и добрые, и чуточку усмешливые. «Красивый парень», — мелькнуло в сознании Бакутина, и он весело откликнулся:
— Привет.
Чуть сощурясь, летчик пытливо оглядел Бакутина.
— Вы Бакутин?
— Он самый.
— Гурий Константинович?
— Точно. Предъявить документы?
— Обойдемся. Письмецо вам.
Серьезная, пожалуй, чопорная деловитость пришельца смешила и чуточку сердила Бакутина, и специально чтоб зацепить, он спросил:
— Под расписку?
Прочел в серых глазах: «Чего рисуешься, седой дурак?» — встопорщился, неспешно вынул из рук обыкновенный почтовый конверт без адреса. С показным равнодушием извлек тетрадный листок в клеточку, медленно развернул и… провалился в инмир, оглох, ослеп, задохнулся, одним взглядом поглотив написанное: «Гурий. У нас родилась дочка. Придумай ей имя. И напиши. Нурия». Коротко, буднично, просто, оттого оглушительно.
Закрыл ладонью глаза и увидел те же надломленные две строки: «Гурий. У нас родилась дочка. Придумай ей имя. И напиши. Нурия». «У нас роди… Она родила дочку. У нас…» — и задохнулся от боли, от счастья.
Напоминая о себе, пилот кашлянул, сказал негромко и, похоже, сожалея:
— Мне пора. Будет ответ?
— Как пора? Постой. Ты что? Да садись, садись…
— Некогда. Если будете писать…
— Откуда ты?
— Кто? Откуда? Куда?.. Не надо спрашивать. Пишите или я пошел.
— Как это пошел? — Бакутин вскочил. Сунул ему листок. — Прочти. Бери-бери…
— Чужих писем не читаю. Пока, — повернулся к выходу.
— Стой! — заорал Бакутин. — Стой, — повторил глухо и надорванно.
Летчик чуть развернулся и встал, не пряча нетерпения.
Растерянно перескакивая взглядом с предмета на предмет, Бакутин забормотал:
— Погоди… Сейчас. Одну минутку…
Потер виски, словно смиряя неистовую боль, поморщился, схватил телефонную трубку, набрал торопливо номер.