— Как будто тебе это интересно...
Она все же начала рассказывать, увлеклась, но его сознание уже меркло. Впервые за многие дни он уснул без снотворного, глубоко и сытно.
Утром, проснувшись, он услышал Шурочкино щебетание. Она что-то напевала на кухне кисленьким голоском. Новохатов поглядел в себя. Там было беззвучно и мертво, как в выжженном поселке. Боль где-то притаилась, но не ушла. Она даже не уменьшилась, а именно притаилась, как затихает нерв в воспаленном зубе. Но это временное отступление боли все же вселяло надежду.
Шурочка, затянутая в халатик его жены, жарила картошку. Стол был накрыт к завтраку. Его смутила безмятежность улыбки, какой она его встретила. Эта улыбка была похожа на озерную гладь в безветренную погоду.
— Умойся, соня, и садись завтракать! — сказала Шурочка точно с таким выражением приветливости и спокойствия, будто она эти слова говорила ему по утрам сто лет подряд.
— А халатик как по тебе сшит, — похвалил ее Гриша.
Он встал под душ и минут пять слепо мылил грудь, руки, истово скребся мочалкой. Попытался представить, как бы повела себя Кира, войди она сейчас в квартиру. Скорее всего, она повела бы себя с достоинством, тонко, сделала бы вид, что ничего особенного не заметила. Он был сам себе противен, и это доставляло ему непонятную усладу. «Шурочка — хорошая баба, — подумал он. — Мы с ней в два счета уживемся. Но зачем? Хотя, впрочем, у нее муж, кажется, и ребенок. Ребенка я потом усыновлю».
— У тебя кто народился, я не помню, мальчик или, девочка? — спросил он, выйдя из ванной.
— Мальчик. А тебе зачем?
— Да так.
Когда она наливала кофе, он обнял ее за талию, почесался головой о ее бок. За окном падал снег. Крыши и асфальт лаково блестели. Гриша, меланхолично глядя в окно, съел две тарелки картошки, залитой яйцами и заправленной зеленым луком. Выпил две кружки кофе. Ему понравилось, что он так много съел и его не затошнило.
— Гриша, а я ведь правда, если ты хочешь, могу у тебя остаться.
— Оставайся.
— Тебе будет легче со мной?
— Не знаю, Шурочка. Мне вообще-то и так не тяжело. С чего ты взяла, что мне тяжело? Просто я думаю: а почему бы нам с тобой не пожить наконец вместе? У нас же к этому еще в институте дело шло. Если я не путаю.
Она взялась прикуривать и никак не могла зажечь спичку, коробок отсырел. И только тут он вдруг осознал, какого труда ей, бедняжке, стоит казаться хладнокровной. Он дикую, несусветную затеял забаву, тянет за собой в омут живого человека, почему-то безрассудно поддающегося на его уловки. Ему-то теперь, конечно, все как с гуся вода, но ей-то, ей, матери и верной доселе супруге, каково! Какой ей резон ставить под удар собственное устоявшееся положение, собственную судьбу, которой, судя по всему, она вполне довольна? Не ради же того только, чтобы спать с ним в Кириной постели и готовить ему по утрам завтрак. Проблеск раскаяния наждачной пилкой коснулся его сумеречного сознания, и он поспешил рассеять недоразумение:
— Впрочем, Шура, смотри сама. Я за свои слова и поступки, кажется, отвечать уже не могу. А уж ты трезвым умом прикинь, стоит ли нам затеваться. Я тебе за сегодняшнюю ночь страшно благодарен. Может, и достаточно? А то нас общество осудит, и в том числе твой муж, если узнает. Такие вещи обязательно рано или поздно узнаются.
Как она была естественна и беспомощна в этом застиранном халатике, непричесанная, ненакрашенная, поднявшая на него глаза, полные мольбы. Завлажневший взгляд как дрожание еловых веток. Вот она — боль! Он ее сразу узнал. Не одному ему плохо, вон там напротив — боль и жуть, неизвестно отчего высекшиеся на девичьем лике. Та, чужая боль потянула к себе его мутное саднение, его душевный надрыв — смягчила, утешила его собственную скорбь.
— Я теперь не смогу уйти от тебя так просто, — сказала Шурочка.
— Почему?
— Хотя бы потому, что ты сейчас слепой и слабый. Тебя легко убить.
— Ошибаешься, — возразил Новохатов. — Как раз теперь я по-настоящему окреп. У меня не осталось живого места, куда можно уколоть или ударить. Я все равно ничего не почувствую. Хочешь, скажу тебе правду? Мне все равно, останешься ты или нет. Я ведь тебя не люблю ни капли. Для меня все люди безразличны, и Кира, которая меня бросила, больше для меня не существует. От нее только угар остался в душе. Не знаю, как будет завтра, но сегодня это так. Мне никто и ничто не нужно. Женщин, наверное, тянет на пепелище. Поэтому ты и здесь. Но лучше тебе уйти.
— Я останусь, — холодно сказала Шурочка. — Пока тебе не надоем, я останусь. А что я с того буду иметь, уж это мое личное дело.
Они стали жить, как муж с женой. Все дни, пока Новохатов был на больничном, Шурочка с утра уезжала по своим делам, на работу, а Гриша отправлялся бродить по Москве. Он делал так: садился в первый попавшийся автобус и ехал куда глаза глядят. Если что-нибудь привлекало его внимание — необычный дом, вывеска магазина, улица, он сходил. Часа по два, по три бродил по улицам, заглядывал в разные торговые точки, пил кофе в грязноватых забегаловках, баловался пивком и сосисками в пивбарах, нырял в подвернувшийся кинотеатр, но редко досматривал фильм до конца. Заговаривал с незнакомыми людьми — продавщицами, прохожими, смазливыми одинокими девушками, стариками, подсаживался где-нибудь в скверике к доминошникам и с азартом забивал «козла». Никогда прежде он не жил так беззаботно и раскованно. И сожалел лишь о том, что не подозревал раньше о прелести подобного времяпровождения. Ни с кем и ни с чем не связанный, он впервые испытывал головокружительное чувство свободы, словно детство к нему вернулось и осветило все вокруг невинной улыбкой. Когда уставал и начинали легко, приятно гудеть ноги, возвращался домой, разогревал приготовленную Шурочкой еду, обедал в одиночестве и валился на кровать с книжкой в руке. Но читать долго не мог, засыпал. Спал самозабвенно, с протяжными, ласковыми сновидениями, которые научился контролировать и вызывать по собственному желанию. Лишь только ему начинало сниться что-то глухое, недужное, он тут же просыпался, переворачивался на другой бок и усилием воображения вызывал иные, волнующие, радостные картины. Будила его обыкновенно Шурочка, на телефонные звонки он не отвечал. Она врывалась в квартиру веселая, взбудораженная, отпирала дверь своим ключом (ключом Киры), подбегала к нему, истомно потягивающемуся со сна, тормошила, рассказывала о каких-то дневных пустяках и, бывало и так, не успев ничего досказать, торопливо, рвя кнопки, стягивала с себя платье и падала к нему в объятья.
С отчаянием он думал, что скоро придется выходить на работу. Его вполне устраивало обретенное животное существование.
— Чаек! — говорил он с восторгом, принимая чашку из Шурочкиных заботливых рук. — Аромат-то какой! Цейлон!
Он с аппетитом, с урчанием поедал все, что она подавала на стол. Потом уходил к телевизору и радовался оттуда, звал Шурочку:
— Смотри, смотри, какой этот толстяк голосистый! Как здорово поет, черт возьми!
Шурочка придвигала стульчик к его креслу и садилась так, чтобы ему удобнее было ее обнять. Досмотрев передачи до конца, он брел в ванную, в туалет, оттуда прямиком в постель. С нетерпением ждал, пока Шурочка приготовится ко сну, и жадно набрасывался на нее, свежую, безотказную, охочую до ласк. Разговаривали они мало, и больше о ерунде. Часто вспоминали студенческие годы, разные смешные случаи. Шурочка, оказывается, владела даром имитации, талантливо изображала и передразнивала преподавателей. Новохатов корчился от смеха, Шурочка лучше помнила и людей и события, но иногда Новохатов в чем-то с ней не соглашался, поправлял ее и злился, если она не уступала, настаивала на своей версии.
— Прекрати! — орал он на Шурочку. — Что ты тут изображаешь из себя компьютер. Я же отлично помню, что Кузя и на первом курсе приворовывал. Он у меня из портфеля стянул библиотечную книгу.
— Как тебе не стыдно! Кузя был честнейшим человеком. У него почки болели. Он брал академический отпуск.
— Может быть, и я брал отпуск?
— Ты не брал. Ты хорошо учился.
Новохатов смотрел с ненавистью на эту женщину, неизвестно почему поселившуюся в его квартире.
— Вот что, генеральская дочка! Если ты будешь со мной спорить и делать из меня придурка, я тебе как врежу по черепушке вот этим кулаком. Поняла? А то взяли моду — издеваться над страдающим человеком.
Шурочке нравилось, что он грозит врезать ей по черепушке, но однажды она сказала:
— Знаешь, милый, а ведь тебя в самом деле надо бы остерегаться.
— А что такое?
— У тебя бывает совершенно стеклянный взгляд, как у наркомана.
— Не бойся, тебе ничего не грозит.
— Я за тебя боюсь, Гришенька. Может, тебе пора выйти на работу?
— Без тебя решу, что мне делать. Очень-то много о себе не думай. Кто ты, собственно, такая, чтобы мне советовать?
— Я не знаю, Гриша, — грустно заметила Шурочка. — Наверное, твоя любовница. Это плохо, да?
Ее постоянная ласковая покорность, безупречная готовность угождать, так похожая на Кирину, потихоньку начала ему действовать на нервы. Он понимал, что Шурочка совсем не та, какой прикидывается. Она вела с ним какую-то сложную игру, а у него на руках ни одного козыря.
Он сказал ей в святую минуту:
— Я смог бы тебя полюбить когда-нибудь, Шурочка! У тебя доброе сердце, и ты похожа на Диану-охотницу. Но все-таки ты не строй насчет меня никаких планов. Не заходи слишком далеко. Зачем тебе лишнее разочарование?
— Успокойся, — ответила Шурочка, по-старушечьи поджав губы. — У меня нет никаких планов. Как только я стану тебе не нужна, я исчезну. Доволен?
— Кира ушла от меня потому, что я подонок. А ты это еще не до конца осознала.
— Милый, мне хорошо с тобой! В этом все дело.
— А как же с мужем? И с ребеночком?
— Но ведь ты собирался его усыновить.
— Ребенка я могу усыновить. Но не мужа. Хотя, как сама знаешь, ты не девочка.
— Успокойся, успокойся, милый!
Как-то, на третий день, заявился вечером Кирьян Башлыков. Первые минуты ему трудно было делать вид, что он не удивлен нисколько, застав у друга Шуру Зенькову, но потом стало еще труднее, когда Новохатов деловито объяснил ситуацию: