Ручательство за то моё честное слово советского заключённого с 11-летним стажем и даже кивок головы самого г-на Гоголя, который нарочно обмакнул моё перо в свою чернильницу. Вы разве не заметили?
Однако ж, перо обсохло, а надо начинать.
21 мая
Эй ты, падаль! Требуха вонючая! Говнюк поганый! Сексот и 338 сексонят и прочая… и прочая…. Север! Враг всего человеческого! Я слушал твою похоронную песенку ровно II лет и II месяцев, теперь ты послушай мою казацкую прибауточку. Ты ― изменник! Враг трудового народа! Иуда! Ирод проклятый! Враг всего человечества! Ты ― все 333 греха мира! Ты всё можешь сделать с человеческим мозгом, всё, что захочешь… Если тебя не полюбишь ― ты уничтожишь, а полюбишь тебя ― ещё больше наплачешься: ты ревнив, т. к. завистлив. Ты достанешь душу даже на Ямайке и прибьёшь её своими «белыми гвоздьми» на каком-нибудь сухогрузе «Мордыяха» возле какого- нибудь мыса «Белужий нос». Я тебя не полюбил и был наказан, благодарствую, не очень: капельку посажен рылом на парашу, а капельку ― гузном на осиный кол! Адьё…
26 мая
Тогда, наверное, это всё и началось, эти приступы чёрной меланхолии. О, эти страшные минуты… минуты душевного гнёта или, лучше сказать, минуты душевного запустения. Я отчётливо помню, как всё это начиналось. Был выходной. За тонкими стенками нашего барака выл и выл, казалось, на протяжении тысячи и одной ночи ветер (прошу не путать, господа, с тем, что «на всём божьем свете»). Нет, этот был не тот! Этот ветер, казалось, заглатывал всё! Всё, что не попадало в его косматую лапу, всё отправлялось в глотку. Как будто 333 тысячи волков под покровительством тысячи и одной ночи сорвались со стороны Белого моря и понеслись в нашу сторону. Мы забились по углам, а некоторые слонялись из угла в угол, толкая друг друга плечами, и не знали, куда себя деть. Каждый думал о своём.
Мой земляк, покойный Иван Тимофеевич Малюга заглянул мне в глаза с какой-то полудетской стариковской жалостью и сказал:
– Не задумывайтесь, это добром не кончится…
Я не придал значения его словам. Да и какую броню надо было иметь в душе, когда я ежеминутно, ежесекундно чувствовал всю нелепость, невероятность и даже фантастичность той метаморфозы, что случилась со мной. Я ощущал себя маленькой горошиной из сказки Андерсена, что, неловко отскочив от подоконника, угодила под жернова невидимого молоха, что уже надавливал на меня сверху, начиная неумолимо перемалывать. Я думал… я и до этого дни и ночи напролёт думал, думал, думал… это было единственным моим любимым занятием. Но день, о котором речь, ― особенный. Как я уже сказал, выл протяжный и беспокойный ветер.
– Не ветер, а какая-то тоска, ― проговорил кто-то рядом. Вдруг я почувствовал, что меня куда-то повело на сторону, потом мне показалось, что я обо что-то стукнулся лбом (может, это я сам себя кулаком, а может, об стену). Я закричал не своим голосом, показывая на двери пальцем:
– Призрак бродит по Европе, призрак…ком…низ…ма…, ― и повалился, как сноп, на пол.
Когда я очнулся, надо мной склонялся фельдшер и о чём-то спрашивал. Я попытался пошевелить ногами и руками, но тело, как это бывает во сне, отказывало мне повиноваться: руки, ноги уже как бы не принадлежали мне, я ощущал всем своим существом всю аварийность, всю шаткость своего положения, я ощущал себя половиной тела уже как бы в гробе… С отчаянием безысходности мысли теснили одна другую. ИЛИ, ИЛИ ЛАМА САМАХВАНИ[6]. Вот это единственное, что я успел бы выкрикнуть, если б умер. Душу палило. Спасти душу! Спасти душу! Было единственным моим желанием в эти минуты то ли бреда, то ли сумасшествия.
Есть, наверное, минуты у каждого человека, когда он обращается таким или иным образом к Богу.
Именно в такие минуты меня впервые начали посещать мысли о смерти.
……………………………………………………………………………………………………..
…………………………………………………………………………………………………….
Опрощение Гогена
Искусство П. Гогена опростилось донельзя… Мне лично стыдно за него и за мировое искусствоведение.
Когда в воображаемом разговоре в Париже с И. Бродским и Е. Рейном я говорил о Поле Гогене, я говорил правду. Великая Франция со своим великим наследием и великими достижениями в живописи не вполне поняла искусство П. Гогена. Да это так… Искусствоведы Франции просто зациклились на экзотической стороне творчества Гогена, на его интимной стороне жизни, на его сексуальности, на его перипетиях личной жизни, на его бегстве из Франции и на его бесчисленных жёнах на Таити… Такое опрощение Гогена ни к чему: он нуждается в более цепком глазе искусствоведения и в их глубоком интеллекте. А для постижения глубины искусства Гогена он, на мой взгляд, гораздо больше сделал в период жизни в Бретани. Гоген ― это гораздо более сложный художник, чем кажется. Это гений поэзии, это гениальный поэт с кистью в руках. Поэзия вообще искусство сложное. А Гоген ― чистой воды поэт, и его бретонский период взывает к изучению древности: тут рукой подать к другой реальности, и мы откроем ля себя прекрасное искусство Византии, а там и великий Феофан Грек, который, если приглядеться к нему, просто старший брат Гогена!
Но мир наш слеп, великая Франция слепа, великая Россия слепа, хоть и дала своего гения и плеяду великий поэтов и монаха Андрея Рублёва.
Малаховские малахольные[7](письма без адресата)
Дорогая, несравненная Десислава!
Ваше неожиданное появление в мастерской у Мессерера ― это явление! Сколько изящества, благородства и достоинства в Ваших манерах: я сразу приковал к Вам мои глаза и уже не хотел отводить ни на минуту… мы установили и закрепили рояль, Вы сели и стали играть Рахманинова.
По-моему, такого Рахманинова эти стены ещё не слышали!
Боже! Я стоял позади Вас и, как зачарованный, ловил губами, глазами, ушами всё, всё, всё, что исходило от Вас! Клянусь, я в эти минуты горько жалел, что я не Рафаэль, не Пикассо и не Дали, чтобы запечатлеть Ваш поэтический облик.
Вы закончили играть, мы, как полоумные, хлопали Вам, в глазах моих выступили слёзы.
Потом Вы подошли ко мне, и я увидел Ваши глаза! Какая бездна поэзии, красоты, ума, любви отразились сразу в Ваших глазах!
Тут я ещё раз горько пожалел, что я не Гойя, который гениально писал актрис, поэтов и музыкантов. Один его портрет Антонии Сарате чего стоит!
Я благодарен Вам за Ваш концерт, за Ваш талант.
Но это так, преамбула.
Главное будет впереди.
Как вы знаете, я ― художник, поэт, эссеист, пишу много и давно. Ну да дело не в этом.
Когда мы встретились и познакомились, первое, о чём я подумал, ― это о том, что Ваше замечательное болгарское имя Десислава, или Деси, подошло бы для моей героини (роман в письмах или что-то такое).
Дадите ли Вы согласие, чтобы я адресовал мои письма ― или письма моего героя ― Десиславе?
Вот как это будет выглядеть.
(далее неразборчиво) ………………………………………………………………………………. ………………………………………………………………………………
Ах, Деси, если бы Вы только знали, какой восхитительной мелочью я нынче занят: я никак не подберу заголовок для моих писем.
Как Вы думаете, что лучше: «Рай в шалаше» или «Малаховские малахольные»?
Ваш симпатичный и почти малахольный от любви к Вам, S.I.
Дорогая, моя любимая девочка!
Сейчас полночь, часы пробили 12, но как тут уснуть! У меня бессонница ― или это я постоянно думаю о Вас? Это теперь моё самое любимое лакомство или занятие! Сижу ли перед телевизором, смотрю ли кино или читаю книгу. Я думаю о Вас. Действительно, говоря Вашими словами, как здорово, что мы с Вами встретились: жизнь приобретает какой-то внутренний глубокий смысл ― я молю Бога только об одном, чтобы это состояние влюблённости или, по крайней мере, окрылённости продолжалось как можно дольше.
Так уж я устроен, что, говоря словами классика, мне непременно кого-то надо любить…
И потом есть ещё один немаловажный нюанс, если Ваш интерес ко мне немного угаснет, то погасну и я, т. к. я не из тех мужчин, которые без конца атакуют женщину или долго её осаждают, как крепость: я не мужлан, ибо духовная составляющая для меня определяющая! Для меня привлекательна та женщина, которая будоражит моё воображение. А Вы из тех юных, молодых дарований в женском лице, мимо которых не может пройти поэт! Вы меня тоже заметили, но надолго ли?
Ах, Деси, моё золотое сердечко, если бы Вы знали, сколько ещё нерастраченных сил таит моё сердце! Я богат, я очень богат, когда я люблю. А Вас я люблю, правда, эта любовь иногда похожа на сон, иногда на наркотическое опьянение, иногда на наваждение и даже на «страшный маразм», а иногда ― на испытание. Кто знает, быть может, это Бог меня испытывает который раз: готов ли я для такой любви? Любви деятельной, плодотворной, сильной, той любви к женщине (а значит, и к миру), когда в любви мужчина становится вдвое сильней, мудрей, терпеливее, выносливей и духовно мощней. Готов ли я к этому?
Дайте мне шанс. И кто знает, быть может, я создам замечательные вещи в искусстве под Вашим влиянием, а в жизни совершу прекрасные поступки. Мне необходимо Ваше влияние. Я хочу повернуть мою судьбу в другую сторону, и кто знает, быть может, это окажет влияние на других художников, поэтов, писателей нашего времени?
Вот видите, куда махнул.
Во всяком случае, я не хочу ординарной судьбы ни для себя, ни для Вас.
Но если…. но если я Вам немножко надоем, Вы… притво – ритесь.
Но притворитесь, этот взгляд
Все может выразить так чудно!
Ах, обмануть меня не трудно,
Я сам обманываться рад.
Вы из тех женщин, которые вдохновляют мужчин на большие дела. Вы разве не знаете в себе этого? Тогда учитесь этому. А этому можно и нужно учиться Вам, потому что Вам это ещё и дано.
Целую ваш чистенький лобик, прикасаюсь к Вашим божественным рукам.