(из архива С. Иконникова)
Посеешь характер ― пожнёшь судьбу
1.
Поль Гоген смолоду не смел даже подумать, что ему взбредет в голову когда-то стать художником.
Он уже с ранних лет проявил себя как толковый и предприимчивый малый, достаточно энергичный и изворотливый: то матрос, то коллекционер картин и биржевой маклер, положительный семьянин и многодетный отец. Но после 35 лет ему как будто шлея попала под хвост ― он решает стать художником! Всего через несколько лет его оригинальные картины посыплются как из рога изобилия!
Те молодые художники, как например, Э. Бернар или Ш. Лаваль, много и усердно рисовавшие с гипсов, изучающие историю искусств и историю живописи, вдруг присели ― как ахнули ― и стали глупо и немного наивно ему завидовать.
А Гоген, как будто только что спущенный на воду корабль, пошёл своим ровным, особенным и мощным путём, который в конце концов его привёл к величию, а его живопись ― к бессмертию.
Что это? Нонсенс, неожиданность, насмешка неба над землёй, какая-то непонятная нам мутация генов, «беззаконная комета» или всё-таки это промысел Божий?
Я думаю, что это судьба, а если хорошенько подумать, то и характер.
2.
Таким мощным художникам-новаторам и не менее мощным личностям, как Поль Гоген, словно для назидания нам даётся от рождения мощная родословная (т. е. наследственность), мощный талант, мощный характер, даётся судьба!
У них всё сбалансировано до мелочей ― просто поражаешься их цельности и их одержимости! По этим «компонентам» я ― или мы, как говорит один мой знакомый ЗЭКА и художник, ― мы не годимся ему и в подмётки!
Как правило, такие люди рождаются для легенд, для того чтобы составить эпоху в искусстве; как правило, такие люди проявляют слабость лишь в одном ― в поразительном неумении быть мелочными… Они умели и любили класть на карту почти всё: своё собственное благополучие, карьеру биржевого маклера или торговца картин, отношение своих близких, семью, жену, детей и даже отношение невероятно близких им по духу людей ― художников. И ведь совсем неважно, с чего эти люди начинали ― важно, как кончили!
Да, такая судьба, как судьба Поля Гогена, или такая страшно некрасивая и всё же великая судьба Винсента Ван Гога, такие судьбы не придумаешь ― они замышляются на небесах.
Когда я теперь думаю о себе, небольшом, крошечном художнике, который в силу известных жизненных обстоятельств уже давно, давно не берётся за кисть, я иногда думаю, что я лишь в одном преуспел ― это в разрушении того, что мне было дано сверху (или это тоже судьба?). Да, перед русским искусством я в долгу, да и только ли перед русским? И виной тому не только я и мои недостоинства, и моя плачевная биография, и мои гены (в общем-то, не очень здоровые гены и наследственность). Виной тому и голод 33-го года, который перенесла моя мать на юге России, виной тому и стресс революции 17-го года, виной тому и война и контузия, которую перенёс мой отец в 41-м году, виной тому и достаточно мрачное и обескровленное атеистическое воспитание в СССР ― вся наша новейшая история, имя которой ― Застой.
А что вы хотели, чтобы с таким набором точно «пришибленных» генов, а потом и вообще с подорванной психикой из меня получился настоящий и полноценный русский гений?!
Это И. Глазунов себя считает таковым, и о нём пишут книги под таким названием.
Я не таков. Мой удел, мой путь на земле не конгениальность, нет! Моя цель и задача лишь приоткрыть ту дверь, куда ещё никто не хаживал. Потом придут другие и вследствие своих молодых избыточных сил эту дверь распахнут настежь!
Обманка
Моё дело сказать правду,
а не заставлять верить в неё.
1. В мировом изобразительном искусстве есть величайшая обманка, и этой обманки пока не заметил никто. Я первый, кто взялся за этот непонятный, неподъёмный вопрос. Но ведь должен кто- то оторвать от земли этот неподвижный камень ― и это камень философии, поэзии, правды.
2. В этой связи мне приходит на память замечательное имя русского учёного, языковеда, этнографа, который в одиночку бился много лет над ещё более древней и трудной задачей ― расшифровкой языка майя. Имя этого учёного Юрий Кнорозов. Теперь это легендарная, мифологическая фигура. Когда он принёс на учёный совет два толстых тома своих исследований, учёные мужи ему заметили: «А нельзя ли как-то покороче об этом?»
– Если бы я мог это сделать, я бы принёс вам только фитюльку, а не эти два тома, ― ответил Кнорозов. (Рукопись его имела название «Древняя письменность Центральной Америки».) Теперь этот великий учёный признан во всём мире.
3.
То, что я поведаю ниже, ― это фитюлька. Два тома исследований на эту тему теперь уже напишут другие. Впрочем, теперь у меня на столе эссе, над которым я более или мене углублённо работаю. Название моей рукописи тенденциозно: «Прежде и потом».
4. У Музы, власть имеющей над такими художниками и одновременно поэтами, какими были Ф. Грек, А. Рублёв и П. Гоген, а теперь и ваш покорный слуга, ― у этой Музы мы наблюдаем много странностей. Например, она может художнику дать самый яркий, расплавленный цвет и тут же (это часто бывает в уголке) украсть у художника крепкий рисунок, например рисунок левой руки у «Женщины с цветком» 1891 г. П. Гогена. Эта же могучая Муза может не задумываясь дать художнику сильнейшую эмоцию и словно глубокий «провал» в самоё себя, т. е. поэтическое озарение, и без единого намёка на правильный академический рисунок обнажённых тел дать вполне убедительную трактовку анатомии. Эта же Муза даёт возможность художнику, точно резцом или стеклорезом, врезать в пространство пейзажа, например, гору, вполне плоскую и, кажется, плохо нарисованную, как будто наклеенную, и в то же время плохо проработанный передний план, и там и сям несколько уверенных тёмных пятен, и пейзаж в общем убеждает нас и прежде всего не за счёт крепкого рисунка, а за счёт интенсивного цвета.
Вообще рисунок, который даёт Муза, этот рисунок особенный. Вы, наверное, как и я, изумлялись и не раз «Троице» Рублёва. Как совершенна, как динамична и при этом совершенно статична её композиция. Какая головокружительная графичность (такой графичности не достичь в масляной технике). Как математически точно распределены по плоскости иконы цвета, движки, притинки, приплески ― какая гармония, точно один цвет вытекает из другого. Всё на этой иконе, кажется, вытекает одно из другого. Необъяснимо взят голубец на гиматии среднего ангела, необъяснима сама графика этого плаща.
Между прочим, а вы смотрели на этого среднего ангела в обратном изображении, т. е. в зеркало? Посмотрите. Вы убедитесь, что безупречный рисунок этого ангела, глядя на вас из зеркала, как бы разваливается ― это ещё одна специфическая особенность Музы художника. Мы не говорим уже о плоскостности изображения. Но чтобы эти плоские изображения имели столько убедительности, в мозгу художника в момент создания его произведения должен был случиться ураган! Вы скажете: ураган? А икона создаёт впечатление совершенной тишины. Это ещё одна обманка и особенность Музы. Это поэзия. А законы поэзии везде таковы (читайте у Пушкина).
По правде сказать, зная и любя творчество Рафаэля, Веласкеса, Леонардо да Винчи, Рембрандта и других великих художников, которые умели, прежде всего, рисовать, как никто, я бы не очень много дал за то, что даёт нам наша Муза, ― это прежде всего потому, что, давая нам цвет, она совершенно отбирает у нас крепкий реалистический рисунок, взамен его она даёт плоскую имитацию рисунка, диапозитив. «Троица» Рублёва этим и велика, что там и намёка нет на настоящий классический рисунок, какой имели, например, Леонардо да Винчи или Рафаэль. «Троица» есть типичный слайд воображения поэта.
«Троица» ― это величайшая имитация рисунка. Воистину, это как будто об этой иконе сказано: «Рисунок ― это не форма, это манера видеть форму»[9].
Андрей Рублёв, кажется, написав свою гениальную «Троицу», исчерпал в себе до дна то, что ему было дано от Бога. Я совершенно бываю убеждён, что Рублёв уже бы никогда не смог повторить такое творение. Среди искусствоведов и знатоков русской иконописи уже давно ведётся дискуссия, в каком году и в каком возрасте Андрей Рублёв написал «Троицу». С моей особой позиции глядючи, я полагаю, что такой могучий духовный и поэтический всплеск абсолютно недоступен поэту в старости.
5. Я думаю, самый прекрасный автопортрет Гогена ― это его «Автопортрет» с жёлтым Христом, 1889 г. Если брать во внимание замысел и воплощение, композицию и мастерство, ― это, безусловно, шедевр.
Во-первых, эта работа небольшая, поэтому она очень компактна и легко читается.
Во-вторых, по рисунку и цвету это одна из лучших работ художника: тут напор буйного воображения Гогена-поэта, пересечение косых и прямых линий креста и самой фигуры Христа, плавные линии оплечий и особенно, словно скульптором выточенная, голова ― всё соединено в редкой гармонии. Композиционно эта работа очень удачна, многие другие работы художника оставляют впечатление или случайности композиции, или спешки, или незаконченности, а вместе с этим, как правило, плоскостности. («Плоские китайские картинки» ― эта шутка или едкая ирония Сезанна на памяти у всех).
Но у Поля Гогена есть и другой автопортрет, который я очень люблю. Это несколько шаржированное, как бы сделанное наспех собственное изображение Гоген, наверное, особо ценил. «Символический автопортрет с нимбом» 1889 г. Я говорю об этой работе.
Тут всё к месту: эскизность, одномоментность, шутливый и в то же время горький подтекст, но сколько при этом в этой работе серьёзности и мастерства! Это одна из немногих работ Гогена, где нельзя убрать ни одного мм˛, тут всё к месту: эта работа свежа, игрива, искрення, непосредственна, иронична, органична, не говоря о том, как она оригинальна, как поэтична!
Просто диву даешься, как Гоген мог чувствовать линию, какой это был график!
Тут непредвзятому зрителю доставляет удовольствие сам творческий процесс ― приёмы видны как на ладони, а сколько при этом символов, скрытых смыслов, а как изысканна эстетика! По убийственной точности, свежести и остроте эту работу можно смело поставить рядом с эпиграммами Пушкина или его сатирическими стихами, филигранно точными и изысканными, по мастерству недоступными ни одному поэту.
С этим изумительным по остроумию, мастерству и изобретательности автопортретом Гогена я бы поставил рядом только одну его вещь того времени, это «Прекрасную Анжелу», 1889 г. Эту картину, как известно, высмотрел где-то, а потом и приобрёл Э. Дега, обладавший безупречным вкусом и язвительным умом.
Я остановился на этих работах, потому что для них меньше всего подходит масляная техника, а скорей ― темперная. Пойди Гоген этим строгим, изящным путём графики в своей живописи и не увлекись в Полинезии он тяжеловесным пятном, он бы мог делать поразительные вещи. А случись (исторически случись), что П. Гоген каким то фантастическим образом познакомился с нашим древнерусским искусством Ф. Грека и А. Рублёва, он бы первым указал на однокоренное их искусство. И кто знает, быть может, тогда его Таити получило отставку. А Гоген перебрался на Соловки. Кто знает….
6. «Женщина с цветком», 1891 г. Да уж, нет никакого сомнения, что это шедевр! Быть может, за весь свой полинезийский период Гоген по мастерству и филигранной технике не написал ничего ей равного. Иногда смотришь на эту картину и думаешь: да тут художник как будто уже поработал не кистью, а резцом! Так чётко, я бы даже сказал, филигранно провести линию между красным и жёлтым. А не тем ли резцом врезаны зелёные листья на ослепительно жёлтом фоне! Этот фон особенный, этот изысканный жёлтый цвет как будто вышел из тигля (я говорил уже не раз, что воображение художника во время работы напоминает раскалённую печку).
А как положена ленточка или косичка позади головы. А сколько огня и энергетики в красном!
Да знаете ли вы (я обращаюсь к знатокам творчества Гогена), да знаете ли вы, какое фантастическое напряжение должен был выдержать Гоген в своём мозгу, когда в нём каким-то таинственным образом плавились эти краски? Кто знает, но это напряжение, быть может, равно 10 000 вольт! (Говорю фигурально.) Я говорю о том напряжении и сосредоточении внимания поэта ― «минута ― и стихи свободно потекут», ― когда пишутся стихи. Это похоже на самогипноз, на сладкое погружение в своё таинственное «Я», это ещё похоже на своеобразный «провал» на большие глубины своего подсознания: там, кажется, светит другое солнце и открывается другой таинственный мир, в данном случае мир красок.
У поэтов издревле это называется поэтическое вдохновение.
Поверьте, «Женщина с цветком» П. Гогена ― это такой же поэтический шедевр, как и блистательная жемчужина А. Пушкина «Я помню чудное мгновение». По крайней мере, у них природа одна ― поэтическая. Кто-то мне скажет, что это не так. А кто-то скажет, что это так. Но то, что я выше сказал и ниже скажу ― это правда. Бог от меня требует этой правды.
7. «Девушка с веером», 1902 г. Это одна из поздних работ П. Гогена. Она написана довольно легко, и если бы не таитянская тема, то можно было бы подумать, что художник вернулся на круги своя, т. е. на магистральный путь развития европейской живописи (здесь мы видим попытку работать тоном, полутоном и даже валерами).
Перед нами юная девушка, которая в непринуждённой позе сидит на стуле с веером. Голова девушки, её нос, губы, глаза, распущенные волосы и пластичная левая рука, на которую она опирается, написаны замечательно.
Очень рельефно, даже как-то скульптурно написан великолепный круглый стул с декоративною спинкою. А вот правая рука как будто лишилась и суставов, и мышц (район плеча похож на вывих), и только веер скрывает эти недостатки.
Что это? Гоген не справился с проклятой и нелюбимой им анатомией? Нет, это не так. Это очередной сюрприз его «музы-блудницы». Это очередной «узелок на память» и нам: напряжение, перетекая по всему телу портретируемой, если мозг художника не сильно угнетён присутствием Музы, это напряжение превращается в подобие ляпсуса и выходит наружу. У Поля Гогена эти «ляпсусы» часто появляются на конечностях. Посмотрите, например, его «Портрет женщины в красном» (в кресле-качалке), 1891 г., посмотрите на её руки и ноги, как они тяжелы и несоразмерны ― это как раз то, о чём я говорю.
У Ф. Грека, например, этот эффект «капризничанья» Музы выражается в том же: в тяжёлых не по росту ступнях или кистях рук в его фигурах из Деисусного чина: им как будто какая-то сила подрезает ступни…
А знаете ли, какой «узелок» Музы-отличницы завязался сам собой на великой «Троице» Рублёва? Обратите внимание на руки левого ангела ― это типичный «узелок» или сгусток энергии, для которого Муза не придумала формы.
Вообще этот вопрос слишком личный, неясный, слишком специфический, так сказать, для «нашего внутреннего пользования», и его можно было и не касаться.
8.
Вот ещё какого вопроса можно было не касаться ― это цвета в живописи и звучания его как музыки.
Я бы никогда не стал говорить о таких мелочах. Я это пишу для себя (для памяти). Я это пишу на закладке книги, которую держу.
Перед нами Гоген и его феноменальный талант. А под его картиной ― другая картина Ван Гога (репродукции). А чуть далее в тени и у окна ― Рублёв, его замечательный «Ангел в круге».
Что первым бросается нам в глаза? Пожалуй, это будет звучание цвета! Это цвет звучит, как музыка, он появляется ниоткуда и пропадает в никуда; но он продолжает звучать в нашей памяти.
Я не беру во внимание образы, мысль, замысел или идею. Я разбираю только цвет. Перед нами три великих и три таких разных художника: Ван Гог как будто чуть-чуть не уверен в себе, как будто даже не чёток и сыроват. Но поглядите, как активно за его образы бьётся цвет: он всё вытягивает и в конце концов побеждает своей магией! Наверное, для Ван Гога, было так же естественно творить, как для птицы петь… Это ― дар, это одарённость талантом.
Куда как строже, дисциплинированней, твёрже, и я бы всё- таки сказал, и мощней (в своих лучших вещах) Поль Гоген! Хотя везде или почти везде его рисунок ― это иллюзия. Но Бог ты мой, какая это иллюзия! Экзотические гармонии как будто припечатаны на холсты с невероятной геркулесовой мощью! Многим, очень многим современникам Гогена даже и не снилась такая мощь, которую он вынашивал в себе… Это величайшая поэзия на холсте. Гоген творит по законам поэзии.
Перед нами ещё один великий поэт ― поэт древности Андрей Рублёв. Это величайший поэт Древней Руси и, может, единственный в своём роде сын Гармонии! Рублёв был чернец, постник, затворник, молитвенник. Его молитва была глубока, она была постоянна ― эта молитва выстраивалась в особую нить связи с Богом: шум, гам, суета светской жизни, грех мира, кровожадность его и падения, ― почти всё оставалось за чертой, когда великий иконописец творил, по меткому выражению П. Трубецкого, это было, действительно, сродни «молению в красках». В этом великом монахе нашли в себе редкие сочетания: дар поэта, мощь характера и аскеза, национальные чаяния и масштабы идей, мастерство и устремлённость художника, бессребренность. Любовь к Богу. Этот сплав и позволяет нам утверждать, что ни до Рублёва, ни после него поэт с кистью в руках не способен был создать его «Троицу». Эта великая икона ― это итог, это сумма всех тех составляющих, которые указаны выше. Другими словами, чтобы написать такой выдающийся шедевр, как «Троица», надо прожить именно ту жизнь, какую прожил Рублёв. Впрочем, это же относится и к жизни Ван Гога и Гогена: нельзя расчленить, где у них жизнь, а где их творчество. Это характер, это судьба, это ― музыка вселенной, откуда по одиночке мы идём. Припоминаются странные, но тем не менее точные слова Винсента Ван Гога о Гогене: «Человек, который идёт издалека».
9. Если говорить о Рублёве и о его религиозно-философских обобщениях, о его невероятных достижениях в области цвета, то о нём надо говорить и вообще как о явлении космическом. В чём сила Рублёва, как Поэта и чернеца-иконника? Конечно, же в вере! И это видно всякому с первого взгляда. Вера этого монаха была не то, что очень сильна, глубока или как у монахов-исихастов аскетична. Вера его, если можно так сказать, была высоко духовной и… высокохудожественной. Что это значит? Пожалуй, это может выглядеть так, что поэтическое видение Рублёва и его религиозное чувство соединялись в некий единый и очень высокий духовный столп. О таких подвижниках веры и благочестия обычно говорят: «Сей живёт не на земле, а на небе уже. Оставьте его на его духовной трапезе. Сказано: милостивые и кротции помиловании будут, а чистые сердцем Бога узрят».
Воображение сего чернеца и поэта ― вот что расправляло и крылья его веры. Его ангелам рядом с ним было легко, потому что и охранять им было нечего.
О рисунке
Ван Гог, по-моему, так и не выучился рисовать крепко, его рисунок не слабый, не любительский ― это средний рисунок. Но это в высшей степени оригинальный и экспрессивный рисунок. Всю остальную функцию выразительности, а я бы сказал, убедительности рисунка Ван Гога, на себя берёт его цвет. Некоторые его вещи, как «Ночное кафе в Арле» или те же «Подсолнухи», если от них отнять даже половину их цветосилы, выглядели бы слабенькими. Но я бесконечно ценю и уважаю Винсента Ван Гога как художника, сколько физических сил, сколько денег на натурщиков и сколько бессонных ночей он потратил на то, чтобы научиться рисовать грамотно и профессионально!
Другое дело ― Поль Гоген. Мало кто задумывается над тем что мы так и не знаем, а как он рисовал на самом деле (в детстве, отрочестве или в юности). Ведь, по сути, дела то, что мы видим в его зрелых вещах, ― это уже нечто далеко отстранённое от обычного механического рисования в академическом понимании этого слова. Я бы сказал даже так о его зрелых вещах: это не Гоген, это Его Муза рисует!
Воображение поэта Гогена было настолько мощным, что Муза, приходя к нему, давала в руки все козыри: цвет, рисунок, композицию, убедительность его образов, следственно, и убедительность его как художника и рисовальщика. Заметили ли вы, что даже в Арле он ничего не рисовал с налёту: его мозг Поэта должен был всегда пройти, так сказать, стадию подготовки, своего рода инкубационный период. Вот такую же стадию «инкубации», или вынашивания образов, должны были проходить и наши великие иконописцы Ф. Грек и А. Рублёв, потому что и их творчество так же, как и творчество П. Гогена, подпадает под законы поэзии.
Итак, мозг этих троих ― или нас четверых ― иногда испытывал одно: поэтическое озарение, другое дело ― какова сила, глубина или яркость этого озарения? Вот тут или начинается гениальность, или она заканчивается. Чтобы удержать мощный, бушующий огонь в печке, надобно и стенки печки иметь, и заслонку довольно крепкими, не так ли? Ровно то же происходит с мозгом поэта и всем его существом, когда он творит по такому принципу: надо работать быстро (пока огонь не погас), надо работать мощно, уверенно, надо быть готовым к сражению на холсте или на плоскости иконы. Каждый живописный шедевр на холсте или на иконной доске ― это своего рода маленький Аустерлиц поэта! Это победа художника. Вот почему трудоёмкий процесс иконного письма и внушительные, великие победы из технологии у меня вызывают неподдельный восторг. Эти победы наших древнерусских художников тем более внушительны, что они дошли до нас из глубины веков, они прорвались из дыма столетий, чтобы свидетельствовать нам о Божией победе над временем, о поэтической победе над технологией трудоёмкого иконного письма, о человеческой победе над плотью.
О подвиге воздержвния, или О сексуальности цвета
Если не сказать, что живой, яркий и наполненный цвет великих художников бывает ещё и сексуален, то это значит замолчать ту сторону сексуальной, психической деятельности человека, которая, хотим мы этого или нет, в нас сидит от рождения. Я думаю, что никто не станет спорить, что многие картины Пауля Рубенса сексуальны и не только своими пышными формами персонажей: у Рубенса поневоле и его цвет картин сексуален, даже если он изображает вещи, совсем далёкие от наготы женского тела.
Подсознательные функции мозга ещё далеко не изучены. Ведь мы не станем спорить, что так же многие великие стихи, например А. Пушкина, носят совершенно не понятный для нас, но совершенно прекрасный отпечаток сексуальности? Я, например, не стал бы спорить об этом, потому что такова природа человека, так сотворён человек по замыслу Бога и природы, а с природой не поспоришь.
Но есть на земле художники, сексуальность живописи которых ещё совсем не изучена, но она так сильна, она так могуча, что невольно руками всплеснёшь и одновременно ахнешь: природа сильна!
Такова, по-моему, живопись Поля Гогена. Но вот, что странно ― кроме меня об этом, наверное, не думал никто, никто даже и близко не подходил к этому моменту в биографии чернеца А. Рублёва. Я тоже боюсь подходить к этому вопросу, но подойду.
Задумывались ли вы, что в искусстве Рублёва этот отпечаток природы человеческой просвечивает? Ведь что такое монашеский подвиг? Это подвиг воздержания, не стяжания и целомудрия. Но природа берёт своё: в искусстве писания красками и работы с цветом (если монах иконописец) подсознательное выдаёт «на гора» такие чудеса, такие невероятные по чистоте, звучанию и по силе цвета, что невольно ахнешь, думая про небесное, даже не замечая, сколько в этом небесном примешано чисто земного, физиологически телесного…
Я полагаю, что непревзойдённая икона А. Рублёва «Троица» ― это продукт не только горения иконописца любовью к Богу, но это продукт и многолетнего сексуального воздержания ― это эффект сублимации, если говорить на языке С. Дали, (см. латинский словарь, sublimatus ― «поднятый к верху, вознесённый»). Увы, от природы не уйдёшь ― такими уж нас создал Бог.
Вот почему я считаю, что этот голубец гиматия среднего ангела Рублёва в его великой «Троице» нельзя превзойти (например, П. Пикассо и С. Дали и даже Ван Гогу это было бы не по плечу). Потому что для этого, во-первых, нужна глубокая вера в Бога, преданность Первообразу, а во-вторых ― длительный и аскетичный подвиг воздержания.
Впрочем, то, что я только что выложил (то, что я выше сказал и ниже скажу), я это пишу и прочту только единственному собеседнику, моему столу. Помнится, у Ксении Некрасовой есть один поразительный верлибр, где она обращается к столу:
Мой стол,
Мой нежный
Деревянный друг,
Всё ты молчишь,
Из года в год стоишь
В таинственном углу.
О чём молчишь?
Чьих рук тепло ты бережёшь?
Раскрой дарохраненье лет.
То, что я рисую и пишу, едва ли это нужно кому… Как говорил один из величайших людей, представителей одновременно и науки, и церкви, и так долго замалчиваемый о. Павел Флоренский: «Обществу не нужны мои знания, что ж, тем хуже для общества».
Я только могу повторить эти слова применительно к моему цвету в живописи, теперь безвозвратно загубленному… ………………………………………………………………………………
И снова о грустном, о печальном: о моём письменном столе, который набит моими рукописями, о его немоте и о его неспособности говорить с миром во весь голос. Вот почему мой стол, «мой нежный деревянный друг», мне иногда напоминает мой собственный гроб… Но не будем об этом.
Кто бы и что бы мне об этом не говорил, а поэтическое видение, родственными узами которого связаны и А. Рублёв, и Ф. Грек, и П. Гоген, у меня вызывает много вопросов. Скажу сразу и прямо: я не очень высоко ставлю подобное видение художников! Это, конечно, не видение Леонардо да Винчи или Рафаэля, или Веласкеса и Гойи, которые могли творить чудеса в живописи, чудеса рисунка и колорита!
Наше видение не таково. Это очень специфическое состояние души, которое позволяет нам творить красками. Правда, это же состояние одновременно нам позволяет и заниматься поэзией, писать стихи и первоклассную прозу! Например, другим, даже великим художникам, это делать было затруднительно…
Что ещё? То, что Поль Гоген ― это, быть может, действительно самая «беззаконная комета в кругу расчисленных светил», об этом спору нету. Как и нет сомнения в том, что траектория его земного пути и творчества рано или поздно пересекутся с творчеством наших великих иконописцев. Кажется, я первым указал на это. Правда, какая мне в этом корысть?
Теперь наши великие умники из научных журналов, эстеты, искусствоведы, религиоведы и знатоки древнерусской иконы, даже не обратят внимания на это… Вот почему я кладу мои рукописи в стол, как в могилу…
Кто пятый?
Новый Алипий грядёт, он уже вызревает в сердце России
Когда мне радетели за православие читают мои строчки об искусстве Рублёва или Ф. Грека, а потом как бы невзначай наталкиваются, как на пеньки, на мои выкладки о П. Гогене, мне хочется подать им руку, чтобы они не споткнулись и не расшибли себе нос…
Мне хочется препроводить их назад, к Святому Писанию, к притчам Христа, да и вообще к библейской мудрости.
Ведь Бог, о котором мы все так много и упорно думаем, мы жаждем все Ему угождать, ходить перед Его глазами безгрешными ― этот Бог всё устроил так на земле, что «без Него ничтоже бысть, еже бысть» (Ин. 1,3).
Иными совами, у Бога всё очень просто и всё очень непросто. Всё сложно. Эту невероятную сложность может разрешить только одно ― наша бесконечная вера и любовь к Богу. «Вера тебя спасла» ― говорит Христос одной женщине в толпе, которая прикоснулась к Нему, чтобы исцелиться.
Когда говорят о великом искусстве А. Рублёва, то говорят обыкновенно о его глубокой вере и любви, и это верно. Бог дал ему сначала талант, а потом силу и стабильность таланта по вере.
Когда начинают говорить о язычнике и даже как о «дикаре и безбожнике» Гогене, то обычно не знают, что сказать, когда вопрос касается веры.
Но «всякая суть возможна у Бога», Бог не расточителен, давая талант. Не будь настоящей и глубокой веры в себя как художника, новатора, личность, не будь этой веры в себя (а значит, и в Бога), Поль Гоген едва ли прожил по интенсивности, плодотворности и яркости и половину той жизни, которую прожил.
Можно ходить по воскресеньям в храм, можно долго и упорно стоять на коленях в молении о таланте, а не иметь и половину той веры в себя, в свой талант, какие имел этот «дикарь» и «многоженец», этот «индеец и бунтарь», этот «волк без ошейника».
Это кажется странным, недопустимым, даже кощунственным? Но это только поначалу так кажется. «Кто не собирает со Мной, то расточает» ― говорит Спаситель. Отец наш небесный на то Он и Отец, чтобы видеть насквозь наше сердце.
А теперь в заключение я скажу о себе недостойном. Я верующий, православный человек, пощусь и причащаюсь Таин Христовых ― я не кощунник. Но видит Бог, что вера моя слишком слаба, вера в Господа нашего, Иисуса Христа, и вера в себя как художника (особенно после моих злоключений, болезней и пересыльных лагерей…).
Вот почему я иногда думаю, что мне лучше бы было родиться во времена Лескова и его соборян, чем в наше советское полуязыческое время. Воинствующий атеизм в СССР нам всем принёс немало вреда.
Вот почему я иногда думаю так, что для Бога важней во мне не талант поэта или художника, а тот криволинейный путь омрачения, каким я шёл, неся этот талант.
Вот почему язычник и безбожник П. Гоген, его личность, характер и судьба в глазах Господа выглядят вполне как христианским, полезным явлением.
А моё маловерие в себя и Господа выглядят иногда как язычество. «Муж двоедушен, неустроен во всех путех своих» (Иак. 1,6–8).
Вот почему я всегда говорю, что новый Алипий грядёт, он уже вызревает в сердце России.
О невежестве
Поразительно, иногда просто губительно наше незнание ― или очень упрощённое, приблизительное понимание нашей древнерусской живописи!
В вопросах богословия, в вопросах знания Средневековья, в вопросах иконописного канона и эстетики той поры наши богословы, историки, реставраторы и культурологи продвинулись достаточно далеко.
Но в вопросах технологии и знания, так сказать, нашей иконы изнутри, в вопросах тонкого понимания умозрения и устройства души наших древнерусских художников мы из года в год топчемся на одном месте.
Однажды я дал почитать моё эссе «Прежде и потом» одной пожилой женщине, крупному историку и специалисту по древнерусскому искусству из Центральных реставрационных мастерских имени И. Э. Грабаря. Через неделю мы снова встретились неподалёку от метро «Третьяковская», и я не узнал её лицо: оно было зло, черно и искривлено каким-то непримиримым лихорадочным блеском, какой бывает у невежества. Я уже тогда понял, что на эстетическом поле, на котором я затеял борьбу, критическое или искусствоведческое слово почти ничего не значит. На этом поле значит, быть может, только одно: цвет, картины, живопись и, разумеется, новые убедительные списки старых икон, к счастью технологии древних иконописцев не утеряны.
Но где мне взять мой утерянный цвет? Когда я прошёл в Москве через то, что в народе зовётся мясорубка, китайские пытки или, что ещё хуже, опыты, какие проводили в концентрационных лагерях нашего Гулага или времён Третьего рейха…
Вот почему я себя иногда ощущаю пустомелей или мельницей, у какой отломаны крылья, а она всё машет остатками их и пытается взлететь…
Одним словом, в вопросах эстетики древнерусской иконы я себя ощущаю таким же невеждой, как и те «знатоки и специалисты» по нашей иконописи, которые и слышать не хотят о моих доводах.
Пещь горящая творчества
Мощное, почти нереальное для 15-го века владение цветом Рублёва изумляет, не зря наши пастыри Церкви, когда в 20-х годах их глазам предстала «Троица» Рублёва после расчистки от копоти, не поверили своим глазам и сказали, что эта икона не может принадлежать кисти Рублёва…
Это оригинальное и непривычное их глазам сияние радостных красок их смутило.
Только потом, немного спустя, отцы Церкви признали, что они ошибались. И это неудивительно. Удивительно то, как гений Рублёва, неподвластный никому, только святой правде Божией, как этот могучий талант может пройти через многие столетия неопознанным.
В этой связи вспоминаются слова Иисуса Христа: «Не бывает чести пророку в своём отечестве». Не это ли одна их причин, что многие иконы Рублёва погибли? Правда у Бога одна, а у нас человеков, ― множество правд.
Теперь я смотрю на многие иконы Рублёва с нескрываемой радостью, понимая, очень много понимая в его технике письма, в природе его видения, в поэтической мощи его. Но всякий раз обращаясь к его творчеству, меня поражает даже не мощь его, а поразительная ровность творчества, ровность горения этого молитвенного правила, именуемого иконописанием. Рублёв ― поразительно чистый и высокий художник. И ему как преподобному нашей Церкви теперь я молюсь с утра до утра.
Господи, верую, помоги моему неверию.
То, что я говорю о творчестве Рублёва, для многих может показаться лишь моими домыслами, или фантазиями, высосанными из пальца… Но так ли это? Нет, это не так! Быть может, за последние 100 лет я первый говорю правду, к какой надо прислушаться. Игнорировать эту правду, значит игнорировать правду Божию. Я знаю, чувствую, понимаю феномен видения Рублёва изнутри, т. е. я побывал внутри этой горящей пещи правды, я знаю, как она горяча, сложна, умна, свята и мне недоступна… Во всяком случае теперь я изринут из этой пещи творчества. На меня наложен запрет на иконописание до моего полного исцеления любовью Божией, до моего прощения.
Господи, верую, помоги моему неверию.
…………………………………………………………………………………
Теперь Рублёв ― один из моих любимых святых. Я молюсь ему часто, быть может, даже чаще, чем многие очень талантливые иконописцы. Преподобный Андрее, моли Бога о мне грешнем.
Могучее, святое иконописное творчество Рублёва ― это горящая пещь поэтического творчества. Свою высокую душу чернец Андрей Рублёв долго воспитывал, часто, часто он кормил свою душу только молитвами да постом, да затвором. Его преданность Первообразу поразительна. Дух монаха Рублёва восходил высоко; он созерцал правду Божию ясно, твёрдой, мощной рукой он фиксировал эту правду, он одевал эту правду Божию поразительно звучными красками. В общем в миру светском этот процесс известен как поэтическое творчество. Но чернец Рублёв ещё и постник, и молитвенник. Вот почему Бог судил только ему одному созерцать Живоначальную Троицу.
Вот почему эту икону ни описать, ни повторить, ни отменить нельзя. «Если есть «Троица» Рублёва, значит, есть и Бог» ― сказал о. Павел Флоренский. И это правда.
Я не могу обойти молчанием великое языческое творчество П. Гогена, потому что любое художественное творчество ― от Бога.
Поль Гоген ― язычник до мозга костей! Это его убеждение, это его путь.
Этот путь формально был без Бога. Но разве без Бога можно создать что-то великое? (вот вам ещё один яркий пример свободной воли человека, которая ему дарована Богом).
Поль Гоген ― мощный художник, иногда настолько мощный, почти демонический, презиравший Европу и цивилизацию, искавший правду не на небесах, а в землях Полинезии в варварстве.
Но будучи даже таким «оторвой» и буяном, человеком, порвавшим не только с Европой, но и с семьёй, это был прямой и честный человек, и художник, преданный своим идеалам.
Бог дал ему такой путь на земле. И мы должны склонить голову перед этим решением Божиим. Но… случись П. Гогену умереть немного позже, случись ему как-нибудь (фантастическое предположение), случись ему увидеть «Троицу» Рублёва, он бы первым сказал, что это его родственник и предтеча! Гоген бы первым открыл нам это, и первым склонил голову перед Рублёвым… И это всё потому только, что корни их поэтического видения родственны! Ствол их художественного древа един (он однажды им привиделся в детстве). Но какие диаметрально противоположные плоды они срывали с этого древа! Христос сказал: «По плодам узнают и древо». И это правда. Но в нашем случае эти плоды по цвету и вкусу ― как будто различны. Но как они и родственны! На это и указываю я.
Исходя из «физических параметров» (роста, веса, характера, цвета лица, выражения глаз), исходя из исторических свидетельств современников, П. Гоген в жизни был просто геркулес: высок, строен, силён, упрям, спокоен, уверен в себе. И видя мощную живопись П. Гогена, можно кое-что уяснить для себя относительно его художественного видения, его сложности и мощи характера.
Эти же параллели можно перенести и на личность Рублёва. Я не думаю, что Рублёв по телосложению был ровня Гогену. Я думаю, что Рублёв был не так могуч и силён. Это вовсе не значит кто из них выше… Речь не о том. Я говорю и о духе, и о физиологии. Чтобы взять те мощные, прямо расплавленные на огне воображения краски, какие брал Гоген на Таити, для этого надо было быть геркулесом и духа, и тела! Рублёву вряд ли это было по плечу. Рублёву по плечу было другое: чистота, молитвенность, высокость обобщений, образность, графичность, философизм, вера. Рублёв настолько духовно был высок, что он укрощал в себе всякую «дикость», какая часто спошествовала творчеству Гогена. Хотя и Рублёву были знакомы эти «дикие нотки», свойственные любому поэтическому творчеству.
Бежит он дикий и суровый
И звуков, и смятенья полн
На берега пустынных волн
В широкошумные дубровы.
Так сказал А. С. Пушкин о Поэте, которого посещает Муза, посещает вдохновение.
Но монах Рублёв очень умело взнуздывает это состояние «транса», когда к нему приходит Муза. Я полагаю, что Иисусова молитва ― это было одно из самых малых молитвенных правил его. Потом, много позже, Феофан Затворник говорил, что самое важное ― это надо возбудить в себе молитвенный дух. Вот, смею думать, что в этом постоянном возбуждении молитвенного духа и находился Рублёв.
Иначе я не могу ничем иным объяснить его поразительно ровное горение поэтического ― молитвенного творчества.
Рублёв ― монах, молитвенник, постник, а теперь и святой. Какие нужны ещё доказательства, что это был праведник нашей земли, был великий художник и поэт, призванный Богом на святой иноческий путь. Я твёрдо знаю, что такой талант даётся от Бога, но и такой земной путь тоже даётся от Бога.
Преподобный Андрее, моли Бога о нас грешных.
Хиваоа ― последнее пристанище
Поль Гоген закончил свои дни на небольшом острове Доминик, входящем в Маркизский архипелаг. Здесь он провёл последние полтора года жизни. Гоген прекрасно осознавал свою роль в искусстве, он прекрасно владел не только кистью, резцом, но и пером. Вот что он писал о себе и о своём искусстве в ту пору: «Моё творчество, рассматриваемое как непосредственный результат в области живописи, имеет гораздо меньшее значение, чем его окончательный моральный результат: освобождение живописи, отныне избавленной от всех препон, от всех гнусных сетей, сплетаемых школами, академиями, а главное, посредственностями» (из книги П. Гогена «Прежде и потом»).
Что касается моей скромной персоны, то я, в силу известных обстоятельств, принуждён довольствоваться ещё меньшим. Единственное, что будет возрастать по мере возрастания моей известности (если такое случится), то это мой практический и теоретический опыт в деле изучения, сближении и пересмотра искусства древних русских иконописцев Ф. Грека и А. Рублёва и П. Гогена. Это искусство имеет один корень, родственный, поэтический.
Если в тёмном тоннеле нашего невежества и незнания в этом вопросе мне удалось зажечь первому спичку, я буду счастлив и этим.
С. Иконников. К проблеме поэтического в изобразительном искусстве Древней Руси и художников постимпрессионизма. Черновые наброски, конец 70-х ― нач. 80-х гг., г. Москва