конникова
В мастерской
Декоративное панно (эскиз росписи)
Красный конь рис. мел, пастель, цв. карандаш
В мастерской
Евангелист Лука, миниатюра Евангелия Хитрово
В мастерской
В мастерской
Поль Гоген с нимбом (автопортрет)
Набросок с «Троицы» Рублева, рис. акв.
Красный конь (пастель)
Георгий Победоносец
«Я знаю, как писал Рублёв»
Это не мои слова, а одно автора, он задумал свою статью под таким заголовком, а потом исправил «Я не знаю, как писал Рублёв, и всё-таки знаю». Видно, автор был эгоцентрично болен, склонен к мистике, да и упрям. Так или иначе он был интуитивистом высшей пробы и часть этих знаний (пусть, быть может, и экзотерических (I)) передал и нам. Но нужны ли эти знания другим? Вот вопрос, который удерживал меня много лет, чтобы взяться за перо. Но время шло, теперь и впрямь многое в жизни изменилось, но одно осталось неизменным. Чтобы выглядеть в глазах современников сумасшедшим, не надо лазать по деревьям, свистеть по-соловьиному, кричать по-звериному, рвать при этом на себе волосы, доказывая, что вы король Фердинанд VIII и прочее и прочее. Надо просто говорить правду. Как например, в моём случае прийти в одну из московских иконописных мастерских и сказать: «Я знаю, как писал Рублёв, дайте мне кисти, яичную темперу, и я покажу вам, как он это делал». Господа иконописцы сделают круглые глаза, дадут вам кисти и краски, вы испортите не одну иконную доску, и на этом всё будет покончено. Для иных вы останетесь сумасшедшим, а для иных ― выскочкой, самозванцем да ещё и еретиком, а те секреты, которые вы, быть может, и держали в голове относительно Рублёва, похоронят вместе с вами, закуют в железо и заживо уложат в сосновый гроб…
Так уж устроена жизнь: не дуй против ветра. Глупейшее из занятий на этой земле ― быть выскочкой. Но и не менее глупо скромно помалкивать о знаниях, доступных вам на обочине жизни. Мы знаем немало примеров из истории искусств, да и не только искусств, когда гениальные догадки чудаков выглядели глупо, а глупейшие высказывания и возгласы остряков выглядели гениальными. Итак, я не знаю, как писал Рублёв, и всё-таки знаю.
Alla Prima
Если есть «Троица» Рублёва, значит, есть и Бог.
Расшаркиваться перед всем миром не хочу! И всё же. «Троица» Рублёва была написана мгновенно. Alla prima. Хотя вынашивалась всю жизнь. Я знаю, как она писалась. Знаю! Я это осязаю, обоняю и, если хотите, … я единственный свидетель из ныне живущих, кто знает, как она писалась. Вот одна деталь. Можно ли о линии левосидящего ангела порезаться? Я утверждаю ― да! Или этот изгиб тела от колен до плеча. Этот торжественно струящийся в бесконечность изгиб ― ни что иное, как лепёшка, плоская, цвета в прозелень золы лепёшка. Зато края остры, как бритва! Более того, это края спирали, да, да, спирали, некогда бешено вращавшейся в мозгу художника. Неужели и это надо доказывать? Учёный скажет: сии психические процессы не изучены. Но сам Рублёв подписался бы под этими словами и гордился бы ими, потому что в те минуты, когда Рублёв ― поэт, он не бесстрастен к труду поэзии.
Всё то, что я пишу, смешно?
На каком языке можно изъяснить то, что я чувствую? На русском? На немецком? ― Бред!
Как глупо устроен мир, когда очевидные, лежащие на поверхности вещи хочешь объяснять, а выходит, что в конце концов расписываешься в своём сумасшествии.
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………..
Москва пустынная
Журналист: Вилен Флорович, я прочитал дюжину Ваших страниц и файлов, выложенных в Интернете, я пересмотрел дюжину Ваших фотографий из Вашего фотоархива. А также Вы мне показали свои рисунки и живопись. И вот я задумался: всё Ваше художественное и поэтическое творчество несколько похоже на бегство из современной Москвы: Вы постоянно чего-то ищете, Вы ищете друзей, любви, понимания и часто этого не находите. По-моему, и ваша рукопись «Голубиная почта» ― это своего рода поиски рая небесного на земле… Или это своего рода бегство к землям обетованным? Не этими ли стремлениями на «острова блаженных» были обусловлены Ваши две поездки на Русский Север? Я говорю о паломнических поездках на Соловки, в Псков, Псково-Печерский монастырь и Великий Новгород.
Художник: Вы это тонко заметили, Русский Север для меня теперь едва ли более притягателен, чем Юг, где я родился и вырос. Видите ли, на теперешнем юге России слишком пёстро, шумно и многолюдно; там теперь живут, да и селятся люди, у которых слишком развита коммерческая жилка. А вот теперешний Русский Север, на мой взгляд, более тих, спокоен, умиротворён и, если хотите, более расположен к душевному розмыслу и Бого – мыслию, там природа не столько ярка, но созерцательна. Этого я и искал и почти что нашёл и на Соловках, и в Великом Новгороде.
Журналист: Таким образом, как я понял, Москва для Вас теперь не является таким прочным якорем, каким она была прежде. Ведь она, говоря Вашими словами, всё так же остаётся далёкой от Вами искомого: слишком суетливой, шумной, многолюдной и при этом пустынной?
Художник: Москва для меня всегда будет оставаться лучшим городом мира. Она ― на духовном перекрестии Запада и Востока, она на перекрестии цивилизационных путей, она первопрестольная и златоглавая. Никто её значения не отменял. Это мой любимый город. Но вот парадокс: чтобы лучше это понять, надо иногда удалиться от Москвы на тысячу вёрст: тогда оттуда (например с Соловков) лучше видишь Москву и более её ценишь. Вот вам ещё один парадокс: Москва мне иногда напоминает то ли пуст ын ь, то ли пуст ыню, потому что она слишком многолюдна и перенаселена… И как ни странно, этой многошумной пустынностью она мне и нравится! Здесь нет никому до тебя дела: Москва как бы сама по себе, а ты сам по себе. Москва начинает на тебя обращать внимание только после того, кода ты что-нибудь станешь значить. Вот почему в народе так и сложилась, и полюбилась всем фраза «Москва слезам не верит». По-моему, это жестокая фраза, но справедливая. Я не хочу, чтобы Москва утирала мне слёзы, но я и не хочу, чтобы Москва как столица была столь жестока и безучастна к зарождающейся новой духовно сти Новой России. А эта духовность, по-моему, теперь зарождается не в Москве, а на окраине ― и скорей всего, это будет Русский Север. Вот почему я пишу о Севере, я люблю его, я бываю там часто и буду бывать, потому что Север меня притягивает как магнит.
Журналист: Замечательный кинорежиссёр Андрон Кончаловский, который недавно снял отличный фильм о Севере, такого же мнения: он говорит, что европейская цивилизация не так устойчива и прочна против тектонических сдвигов истории, как например, цивилизация русской деревни на Русском Севере. От исторических потрясений могут рухнуть в Европе города и целые государства, а вот этот покой, чистота и простота уклада русской деревни на Русском Севере останутся.
Художник: Может быть. Но тут не всё так просто. «Священные камни Европы», говоря словами Достоевского, нуждаются в реставрации. И это прежде всего касается Духа. Христианская цивилизация Запада умирает у нас на глазах, их храмы пустеют и превращаются или в зерносклады, как у нас некогда во времена СССР, или в мечети. А Запад всё продолжает гордиться собой, своей толерантностью, свободой, демократией, однополыми браками и геями, т. е. развращённостью. Но их же пресыщенность и разврат ― и разврат прежде всего бездуховности ― их же и погубит! Это, наверное, и остро заметил Андрон Кончаловский, и снял свой фильм.
Журналист: Но давайте поговорим ещё раз о Русском Севере, о Москве, какие таинственные нити их связывают. Давайте посмотрим Ваши картины, рукописи и фотоархив.
Художник: Давайте посмотрим.
Журналист: На Ваших фотографиях, в Ваших записках действительно часто фигурирует икона А. Рублёва «Троица», Вы часто упоминаете название одного места «Зосимова пустынь». Вот я и подумал невольно об иконописце преподобном Андрее Рублёве. Он, как известно, был насельником Андроникова монастыря в Москве. Неужели и для него Москва того времени иногда ассоциировалась с пустыней?
Художник: Андрей Рублёв ― это отдельная тема. Начнём с того, что всякий монах того или сего времени ― это своего рода пустынник ― небожитель, даже в гуще людей он ощущает себя лишним на этом пиру людей.
Журналист: Может, и Вы лишний на этом пиру людей, в этом шуме мирском, и Ваша стезя ― монастырь, святые иконы и затвор?
Художник: Не думаю. Хотя я часто теперь размышляю о Русском Севере, о Соловках, я часто вспоминаю там одного монаха, который, глядя нам прямо в глаза, приглашал нас в монастырь… Но я тогда уже подумал: какой монастырь, какая святая обитель и какие насельники возьмут на себя такой грех, чтобы «взять на поруки» такое грешное, слабое и грязное существо, как я? Нет, я отказался. Вот и получается, что каждый человек грешит для себя и отвечает сам за себя. Надо в один прекрасный солнечный день понять, что так, как ты жил прежде, дальше так жить нельзя. Надо избрать какой-то новый и, быть может, невиданный путь. Для меня этот путь, наверное, ― это Москва: большая, огромная, шумная, многомильонная и пустая, богатая, сытая, многогрешная, но и святая, белокаменная, златоглавая, пёстрая, духовная, бездуховная и… пустынная.
Ведь как иногда славно взять на себя эту слишком большую (но элементарную) ответственность и сказать себе: многие, очень многие теперь живут слишком простой, физиологической, а часто и просто животной жизнью. А эта жизнь на этой земле не проста, она слишком сложна, необычна, редка, чиста, ярка и божественна. Она, эта жизнь, на Земле устроена Богом, ибо с нами Бог, по слову Церкви. Ведь до сих пор ничего подобного нашей Земле не нашли во всей Вселенной. Это очень глубоко, всем своим существом ощущали святые отцы и удалялись от мира в пустыни, чтобы молиться, воздыхать и в слезах покаяния благодарить Господа.