Так что моё московское бытиё, моё, так сказать, пустынножительство ― это, скорей, потребность моей души, а не какая-то злая воля Москвы. Повторю ещё раз, Москва ― это мой город, который я люблю. Если хотите, я уже растворился в Москве и стал её частью, а она ― частью меня.
Журналист: Давайте поговорим ещё немного о живописи. Вы говорите, что теперь Ваша живопись переживает застой, Ваши краски высохли, кисти засохли и выброшены, Вы не прикасаетесь к палитре уже годы…Чем вызван этот застой или это кризис?
Художник: Это трудный вопрос. Ответов на этот вопрос надо искать у психиатров, у медиков и у хирургов-проктологов, которые изувечили мою жизнь…
Журналист: Значит, теперь Вы не выпускаете из рук только перо? Тогда Вы как-то объясняете Ваш застой в живописи, в своих записках, стихах и эссе?
Художник: Да, объясняю. Мной написаны уже или находятся в стадии окончания такие рукописи, как «Чёрное, белое», «Хмурый дневник», «Скорби человеческие» и «Падение», где я довольно подробно говорю о себе, о своём художественном кредо и о том, что коновалы-врачи сделали с моим художественным и поэтическим видением. Но теперь это всем, наверное, скучно читать ― а время упущено…
Журналист: И тем не менее Вы не записываете себя в стан неудачников?
Художник: Нет, не записываю. Я продолжаю сражаться. И если теперь иногда беру в руки кисть, то лишь для того, чтобы надо мной посмеялись художники… Если это угодно Богу, чтобы надо мной посмеялась Россия, я готов раскрыть все карты: посмейтесь надо мной сколько вам хочется! Я ведь тоже смеюсь над собой… Если это Богу угодно, разве можно такую «неудачу» считать неудачей? Это, видите ли, уже дело не наше, а Боже – ское: Бог дал, Бог взял.
Журналист: Странная мысль и позиция. Я никогда бы не подумал до встречи с Вами, что можно так относиться к себе и другим, так называемым успешным художникам. То, что для других ― слава или успех, то для Вас ― поражение. И наоборот ― то, что для других может выглядеть как поражение, то для Вас может иметь притяжение и вес…
Художник: Видите ли, художник, который мыслит исключительно эстетическими категориями, который по природе своей поэт и философ, такой художник не может понять конъюнктуру рынка и тех художников и людей, которые ориентируются лишь на это. Окончательный «ценник» на картину вешает не рынок, а история. Вот к поступи этой суровой Дамы я и прислушиваюсь. Сиеминутный успех чреват поражением. Если кто-то когда-то станет говорить и писать обо мне, тот станет говорить обо мне не только как о художнике, но и как о поэте, литераторе, эссеисте и критике. Всё это обусловлено моим видением мира, хотя оно и подпорчено… Но поверьте мне, это подпорченное видение принесёт ещё немало пользы для понимания вещей, которые теперь закрыты для всех. Я этим живу, на это надеюсь.
Журналист: В том, что Вы сказали, в Вашей жизненной позиции есть что-то глубоко русское, неуспокоенное и духовное. Есть дух правдоискательства. Действительно, как это правильно, не приписывать себе тех достоинств, которые мы не имеем. А всё время искать и не сдаваться! Один современный великий музыкант, тяжело больной человек, однажды сказал: «Каждый человек имеет дело с великой загадкой ― с самим собой, а разгадки нет». Удивительно глубокие слова в плане познания бытия вообще.
Художник: Вот я этим и занимаюсь всю жизнь: этим ежедневным развязыванием узелка моего «Я» моя жизнь и наполнена.
Я знаю, как писал Рублёв
Журналист: Такая страничка с таким громким названием просуществовала на просторах Рунета два дня, автор её ― московский поэт и художник В. К. Он иногда в шутку называет себя клоном С. И. и даже подписывается его именем ― Сергей Иконников. В Интернете (в умных кругах пробежал лёгкий смешок, потом он перешёл в хохот, а потом в отборную брань). Через несколько дней эта крошечная публикация с громким заявлением исчезла. Мы решили разыскать автора, им оказался художник и поэт, который и решил поделиться с нами своими соображениями.
Итак, Вы уничтожили свою публикацию в Интернете или отложили её до лучших времён?
Художник: Я ― скептик, такие «лучшие времена» для меня, кажется, уже не придут никогда.
Журналист: Итак, Вы действительно знаете, как писал Рублёв?
Художник: Да, знаю.
Журналист: Как же?
Художник: Примерно так, как писал стихи Пушкин. По природе своего видения Андрей Рублёв был великий поэт, и Муза Рублёва, когда являлась в его келию, приносила ему не звуки песен, не стихи, а его дивные краски. Но смею утверждать, процесс поэтического творчества, каким владели и Пушкин, и Лермонтов, и Блок, и Рублёв очень родственен: предчувствие пришествия Музы, пришествие Музы и транс. Пушкин об этом верно сказал:
Бежит он, дикий и суровый
И звуков, и смятенья полн,
На берега пустынных волн,
В широкошумные дубровы.
Журналист: Ну, положим, это вовсе не новость, что Андрей Рублев был поэтом, ведь ещё Ксения Некрасова писала:
Поэт ходил ногами по земле,
А головою прикасался к небу.
Была душа поэта и всё лицо,
Словно полдень.
Художник: Ксения Некрасова хорошо и очень верно сказала о Рублёве. Но она только догадывалась, что Рублёв ― великий поэт, а я это знаю и аргументировано об этом говорю. Мной написано эссе «Прежде и потом», которое и разместил в Интернете и которое вызвало такой резонанс. Запахло жаренным… наша публика совсем ещё как младенец слепа в этом вопросе, когда вопрос касается творчества А. Рублёва: все, даже специалисты, встают на дыбы и готовы вам глаза выцарапать…Но, честно говоря, я не думал, настолько наша публика так слепа, но и настолько агрессивна и так беспросветно темна…Но, как говаривал Ж.-Ж. Руссо, моё дело сказать правду, а не заставлять верить в неё.
Журналист: Я только краем глаза глянул Ваше эссе «Прежде и потом», остальное прочесть не успел. Вы что испугались скандала? Вы решили, что Вас не поймут? Вы убрали свою публикацию, потому что…
Художник: Не испугался. Но я не готов через интернет-скандал обсуждать такую сложную художественную концепцию. Я не боюсь скандала, но я слишком долго вынашивал эту правду, чтобы позволить невежеству плевать в мою сторону, как в сторону какого-нибудь записного лузера, который соорудил свой перформанс… Это моя боль, это ― правда, но это не перфоманс! По-моему, моё эссе «Прежде и потом» давно уже заслужило другую трибуну, интеллектуально более продвинутую, учёную и умную. Например, какой- нибудь ученый и авторитетный журнал. На днях я задумал написать очерк об иконописи и назвал его «Троица», быть может, пошлю его в ГТГ, пусть там немного потешатся и посмеются надо мной!
Журналист: Наш издательский Дом КП ― один из самых мощных в России, если Вам это подходит, мы издадим Ваши статьи, монографии, эссе и очерки.
Если Вы не боитесь скандала, мы их озаглавим «Я знаю, как писал Рублёв».
Художник: Мои книги (их много!).
Журналист: Хорошо. Но вернёмся к Андрею Рублёву. Вы в своём нашумевшем эссе «Прежде и потом» (это название, по Вашим словам, Вы намеренно позаимствовали у Поля Гогена) открыто и прямо говорите о связи между искусством Древней Руси и художников постимпрессионизма. Не слишком ли это поспешно и легко Вы ставите на одну доску творчество Ф. Грека, А. Рублёва и П. Гогена… Что это? Провокация или всё-таки своеобразный перформанс, то, о чём говорит Никита Михалков…
Художник: Нет, это не провокация (я далёк от провокаций в Сети и от каких-то намёков, не тот возраст). Я говорю правду. Художественно-поэтическое творчество Ф. Грека, А. Рублёва и П. Гогена очень родственно. Эти три великих художника имели родственное поэтическое видение, хотя и разные плоды срывали с него. Зная сложность, мощь и целеустремлённость натуры Поля Гогена, зная в общих чертах, каким образом Богом даётся на земле подобное видение мира, мы можем проложить мостики и для понимания творчества и личностных особенностей и наших великих иконописцев. Поверьте, эти три великих художника были и великими поэтами, и они уже давно там (наверху) уже обнялись и обменялись крепким рукопожатием, потому что более родственного видения и мирочувствия трудно подыскать. По мне, так эти три художника просто близнецы-братья. И они это уже знают давно ― мы не знаем…
Журналист: Хорошо, но это общие слова. Не могли бы Вы для наших читателей изложить это более развёрнуто?
Художник: Могу. Я полагаю, что теперь мало таких исследователей древнерусской живописи, которые бы часами с лупой в руке изучали дивные краски, линии, движки, пятна и приплески Рублёва!
Заметьте, что на это скрупулёзное изучение мастерства Рублёва у меня ушли годы и годы! Так что тем доброхотам и словоохотникам, которые с наслаждением станут терзать моё эссе «Прежде и потом», я бы посоветовал чуть-чуть подумать об этом…
Итак, мастерство Рублёва ― это всего лишь только вершина айсберга, имя которого поэтическое видение иконописца.
Что за этим стоит, я сказал чуть выше. А за этим стоит личность колоссального масштаба: кроткая, сильная, верная Богу и искусству, целеустремлённая.
Теперь мало кто догадывается, что так нарисовать нераздельную и слитную «Троицу» Рублёва очень непросто, на это способен был лишь Рублёв. Но теперь мало кто догадывается, что и нарисовать так миниатюры из Евангелия Хитрово мог лишь Рублёв! Он как будто создан был для такого рукописного Евангелия, а это Евангелие ― для него!
Задумывается ли кто в наше время, как это непросто с такой невероятной поэтической силой нарисовать один ободок и даже узор круга, в который вписан ангел с книгой (они точно врезаны стеклорезом в пространство). А одежды самого ангела, а складки этих одежд, а их графика, а его крылья, а этот полёт, а этот звучный голубец, который, кажется, с какой-то силой и мощью атлета словно прилип намертво к страницам Евангелия! Это очень непросто так нарисовать вообще, чтобы каждый штрих, движок, складка хитона и даже повязка в волосах ангела ― всё это было так на месте, так разгорячено и как бы «припечатано» силой воображения к листу бумаги Евангелия. И всё это исполнено высокой мысли и поэзии!