Правда Репина ― неполная. Репин ― великий физиономист, но физиономист односторонний. Главное ― абсолютно не поэт. Его портреты всегда ближе к сатирам, чем к поэмам».
Каков Маковский?!
Его беспощадное перо не щадит Репина. Но великий Репин прост и не прост одновременно, как, впрочем, и знаменитый критик С. Маковский прав и не прав.
(Зашёл бы он на минуточку в наше столетие, в наши «натуралистические времена», когда мы одну за другой открываем галереи живописи. Рядом с нынешними портретистами Репин ― прямо Рембрандт…).
«Репин ― портретист-психофизиолог человеческих лиц по преимуществу», ― говорит С. Маковский.
Не слишком ли много он хочет от Репина? Правды? Величия европейцев: Микеланджело, Леонардо, Веласкеса, Гойи?
Но, быть может, он только хочет понимания разницы искусства первого и последних? Тогда браво! Браво, Маковский! Разница есть и существеннейшая, эта разница ― пропасть…
Но надо любить и воспринимать Репина таким, каков он есть, а он ― почвенник, реалист до мозга костей, и его реализм всё же не надо путать с натурализмом.
Репин ― большой художник, и этим всё сказано: он первоклассный рисовальщик и прирождённый мастер композиции, а многофигурные композиции у него в крови.
Нет ничего лучше его «Запорожцев» ― по композиции, по рисунку, по мастерству, по части музицирования, размещения фигур, жестов, мимики ― тут и весь Веласкес, и Рембрандт, тут и общепризнанный мастер таких вещей Ф. Хальс ― живопись, качество её, достоинства, богатства ― не о том тут речь.
Я говорю о композиции, о мастерстве. Репин ― большой мастер в этой области, он первоклассный психолог, рассказчик, музыкант.
Более того, Репин, быть может, стоит на самой меже, на самых первых (и опасных) рубежах натурализма. Репин воюет с ними так же, как и с бездуховной академической живописью.
Репин ― реалист, и этим всё сказано.
О рисунке
Вот с кого не надо копировать ― это с Винсента Ван Гога! Я не нахожу в этом никакой пользы. Во-первых, Ван Гог ― величайший цветовик: его цвет и экспрессия уникальны и неповторимы; во-вторых, как чистый механический рисовальщик он ― середняк, тут по этой части есть намного сильней, крепче мастера. Ван-Гог ― художник от Бога, он весь в его видении. Вот почему механический (т. е. натуралистический) рисунок ему совсем не давался, даже рисуя гипсы или штудии, он везде их преломлял на собственный лад.
По-моему, научиться хорошо рисовать можно, только копируя рабски натуру или старых мастеров. А вот стать настоящим и большим художником можно только тогда, когда научишься интерпретировать натуру, т. е. привносить что-то своё.
У нас, в России, хорошо бы молодым художникам поупражняться в копировании с К. Брюллова, А. Иванова, Репина, Серова, Крамского, Чистякова, Венецианова. И только после этого можно подумать о копиях с импрессионистов. Но если вам от Бога не дано чувство цвета, то копировать, например, с Ван Гога или Гогена бессмысленно.
Я видел в Москве несколько беспомощных копий с этих мастеров и всегда приходил в замешательство и задавал художникам один вопрос: «Зачем?»
Поэт, живи один!
Россия ― страна, мучимая тяжким недугом, и это ― недуг поэзии, поэтическое мировоззрение (нации?). Мы все немножко поэты, следственно, немножко сумасшедшие…
Мы, как тяжко, на дух не переносим новое имя, именуемое у нас поэтом, ― новым, ярким, самобытным поэтом; мы, как тяжко, долго, мучительно не пускаем его себе на глаза ― так, однажды пустив и осыпав его почестями, увив лаврами славы, мы его начинаем мучить таким же недугом, мучительным недугом нашей любви!
Впрочем, как сказано у великого Пушкина:
Да, слава в прихотях вольна,
С одной главы (она)
Сегодня исчезает
И на другой уже видна.
Россия ― это внутриутробный зык, это позыв на звуки поэзии. Россия, как сладкой отрыжки, ждёт от нас настоящей поэзии. И пожевав нас и нашу славу слегка, она снова нас проглатывает… Вот почему великий Пушкин снова прав, когда говорил:
Поэт, живи один!
Если ваша звезда как поэта не закатилась ещё, то завтра закатится.
Поэт в России ― больше, чем поэт, потому что он всегда один: перед ним нет выбора, перед ним всегда два пути: или путь на вершину, с которой он непременно свалится, или короткий путь к пропасти… Впрочем, мы не мы, если мы не будем ждать этого, не будем рукоплескать при этом…
Словом: «Per aspera ad astra»[1].
Как поразительно нас меняет чувство любви: мы ревнуем, бесимся, ворчим, мчимся куда-то, мы летим, делаем глупости, мы стонем, плачем от радости и счастья любви. Мы готовы драться со всем миром за нашу любовь, и только никогда, полюбив, мы не старимся…
Любви все возрасты покорны ― и это правда.
Когда человек очень болен тяжким недугом, когда человек в тупике или стоит на распутье, когда человек на краю пропасти, лучше всего такому человеку полюбить.
Например, если бы мне было суждено упасть с Эвереста и разбиться вдребезги ― эти последние мгновенья жизни я предпочёл бы пролететь любя.
О вдохновении
Пушкин как-то высказался, что он находит смешным искать вдохновения и (явления музы) вдохновение само должно найти поэта.
Мне поначалу это высказывание казалось шуткой, т. к. я по неделям и даже месяцам иногда поджидал пришествия музы.
Я постился, молился, ходил в храм, чтоб только мне муза принесла на крыльях мой (прежний) утерянный цвет.
Ведь мой цвет в живописи ― это ни что иное, как зарифмованные и звонкие поэтические строки, только трансформированные в цвете…
Теперь прошла уйма времени, и я повторяю вслед за Пушкиным: вдохновение должно найти поэта, а не наоборот.
Теперь мой девиз: это моя муза должна гоняться за мной, а не я гоняться за ней!
Пушкин и тут, пожалуй, прав.
Воистину, Пушкин везде, везде прав!
Щелкачи
Только что приехал с Кавказа.
Пятигорск, Кавказские Минеральные Воды, Приэльбрусье ― это вечный источник вдохновения для поэтов. Боже, каких, каких духовных и поэтических высот достигла русская муза на Кавказе!
Пошёл прогуляться Петровским парком, что в Москве, зашёл на «Динамо» повидать известных спортсменов, поговорить о пользе холодных обливаний, о здоровье, о горном воздухе, о пробежках по утрам.
Завернул на Верхнюю Масловку к знакомым художникам. Тут имеется целый квартал творческих мастерских.
Гляжу, навстречу мне идёт щеголевато одетый господин с тросточкой, как будто сошедший со страниц Мих. Зощенко.
Скоро в этом высоком, долговязом и щеголеватом господине я узнал известного всей литературной Москве сатирика и поэта- пародиста Остоповича. Мы поздоровались. Остопович остановился и, как-то небрежно сплюнув на землю, сказал:
– Кто-то сказал мне, что Вы на Кавказе, какая наглая ложь!
– Нет, это не ложь, я только с Кавказа.
– Ну, так что слыхать о Печорине?
– Слыхать, что он по дороге из Персии умер.
– Умер? А Эолова арфа жива?
– Жива, жива, ― сказал, усмехаясь, я, чувствуя подвох или подножку сатирика.
– Да, жаль, что Эолову арфу нельзя поженить на Иване Великом, ― сказал после некоторого раздумия сатирик.
– Да, жаль, ― согласился я[2].
Мы раз или два поклонились друг другу, как китайские болванчики, и расстались.
«Странный субъект, ― подумал я. ― Немного артист, немного сатирик, остряк, поэт-пародист, а немного и шулер!»…
Да-с, шулер! Как сказали бы в прошлом веке. Это теперь такими щелкачами иногда полны редакции наших журналов.
Это они кроят, стригут, режут и безбожно кромсают наши рукописи. Да-с, стригут!
А вы не знаете, кто такие щелкачи? ― парикмахеры в старой Москве, что, вооружившись страшными ножницами, щелкали ими без конца.
Деспотия Гогена
Гоген ― величайший деспот. Деспот, и прежде всего к самому себе. Если о мире Рериха говорят «держава Рериха», то о мире Гогена надо говорить деспотия Гогена.
Нельзя сказать, что я не люблю глухой тон некоторых картин Гогена, в которых слышится «шаг твёрдый и тяжёлый» его деревянных башмаков.
Но он меня по временам подавляет. Полёт лёгкой и изящной кисти Клода Моне мне иногда кажется более по душе. Каждому своё. И всё же, чтобы так писать, как узкобровы двадцати………. Поль, надо было по меньшей мере шагать по этой земле шагами Геркулеса.
(Из записок С. Иконникова)
Счастье Ван Гога
Счастье Ван Гога? Что за вопрос, мне скажет обыватель, ― и так всем известно, что Винсент Ван Гог влачил жалкое существование, жил с проституткой, часто не знал, что у него завтра будет на обед. Он был нищий, непризнанный и душевнобольной человек. О каком счастье тут можно спрашивать.
И всё же Ван Гог был, по-моему, счастлив. Та страсть, с которой он отдавался живописи, а живопись платила ему нечеловеческими красками, чувствами, образами, ― это ли не счастье для художника?
Глубоко несчастлив художник тогда, когда потерпело полный провал всё, о чём он мечтал в юности: искусство, живопись, жизнь.
Теперь много таких «благополучных» художников, которые не хотят себе в этом признаться.
Ван Гог же признал мир ― жизнь его дала трещину, оборвалась рано. Но искусство его будет жить века.
Вот какой непростой вопрос, когда мы начинаем говорить о счастье (или несчастье) того или иного художника.
Наверное, по отношению к великим художникам можно вывести общую формулу: все они были счастливы!
Но вот что сказал один из самых сильных и гибких умов Европы Мишель Монтень: «Нельзя сказать о том или другом человеке, счастлив он или несчастлив. Меру своего счастья или несчастья может определить только сам человек».