Страдать так, как умеют русские, кровохаркая и писая кровью, и при этом размышлять о высших материях могут немногие.
Страдать для нас ― значит жить, мы не построили рай на земле, полив её кровью, но преподали миру великий урок, мир содрогнулся от нашей гримасы… На такое способна только Россия.
Что ж до нравственной стороны нашего общества, то что ж говорить о нём, когда мы ещё и гражданского общества не построили.
Главный нерв России ― нравственный нерв. Но парадокс: только мы притрагиваемся к нему, чтобы услышать стройный хор нравственных звуков, у нас вместо нравственных звуков льются реки крови.
Или уж в самом деле:
Умом Россию не понять, Аршином общим не измерить?
Мизина
Вот разговор, который мне удалось подслушать в поезде, и если бы из него вышел короткий рассказ, то я бы его назвал «Мизина», потому что местечко, которое мы проезжали, называлось «Мизина».
Как я уже сказал, разговор был подслушан в поезде, в вагоне низшего класса, как сказали бы во времена Чехова. Напротив меня сидят двое. Один ― в тяжелой, как будто не по росту рясе и подряснике, и другой ― с отсутствующим лицом и в сугубо штатском одеянии. Один, когда говорит, примигивает глазками и улыбается, и то и дело вскидывает кверху подковки бровей, другой тянется что-то важное сказать и останавливается, как будто тушуется, называя священника то «ваше преосвященство», то просто «батюшка». Оба говорят о вере.
– Вы так много учитесь жить, ― говорит батюшка, ― вы так много цените жизнь, каждый мимолётный миг её, что мне, право, совестно говорить о грехах наших. Но если бы вы попросили меня сказать об одном, то я бы, пожалуй, сказал так: ― Вы, светские люди, слишком много суетитесь и мало размышляете о том, как сказано в деяниях апостолов, что «грех лежит у порога вашего». Вы превращаете свою жизнь в бег разнузданных коней и разоряете её.
– Но…, Ваше преосвященство, ноги кормят волка, ― вмешиваюсь в разговор я.
– Ноги? ― он вскидывает высоко свои подковки бровей и опять обращается к своему собеседнику: ― То-то этот молодой человек так и отощал, что он полагается только на ноги…
Он останавливается, всматривается куда-то в окно, вынимает платок, вытирает лицо, рот, руки, ему как будто хочется зевнуть, и он в самом деле зевает ― и на деревенский манер крестит рот ― и наконец продолжает:
– Вот вы говорите, ноги кормят волка, в этих словах есть животная правда, и нет правды той, что есть на небесах. В этих словах нет равнодушия к жизни. А я, видите ли, не то что равнодушен к жизни этой, а как-то мало привязан к ней. Я так мало привязан к плоти своей, что, право, для меня удивительно, что я ещё просыпаюсь в оболочке своего материального тела и должен одевать свою тяжёлую рясу и приниматься за мирские и не мирские дела.
– Странно это слышать от служителя культа, ― удивились мы.
– А что ж тут странного? Подите закончите семинарию, оденьте ряску мою да поносите годик-другой, да попоститесь, да разговейтесь, да попоститесь ещё, да поразмышляйте о Боге ― и вы станете таким.
Он замолчал, и мы молчали. Это был разговор, один из тех, которые ни к чему не ведут, а если и ведут, то в совершенный тупик. Я схватил корзинку для грибов и помчался в лес на своих скорых, как у волка, ногах.
Светская хроника
Однажды граф Плюев плюхнулся на плюшевый диван и занемог. К нему слетелась вся знать города: пришли знаменитые врачи и честные и нечестные отцы города, пришёл косолапый клоун Каин и влетела однодневка-бабочка по имени Фи-фи, пришёл располневший, как контрабас, знаменитый адвокат М. и не менее знаменитый музыкант Р…
Знаменитость Р… будучи пьян, сел за рояль и начал наигрывать Шопена. Но Шопен, как известно, «не ищет выгод» и отзываться на невнятные нажатия клавишей не стал. Было холодно, не хватало свечей. Дамы хмурились и стали перешёптываться между собой, и посвящать друг дружку в тайны макияжа. Знаменитость Р…, как уж, соскользнул со стула и переметнулся в их компанию.
– Прелестно, прелестно, ― повизгивал он и даже пытался прихлопнуть в ладоши. ― Я всю жизнь был лишён удовольствия заплетать косы девочкам и мазать румянами щёчки.
Дамы с отвращение отдёргивали от него плечи, как от водяного змея, и указывали пальчиками: «Прочь! Прочь!» Вошёл граф Плюев, важный, как виолончель Ростроповича, и бледный, как манишка Спивака.
– Знаете что!… ― сказал граф Плюев. Все сами собой открыли рты, а свечи сами собой погасли.
Сон(сюрреалистистский мотив)
Мне приснился сон. Некий Б… и барон Дельвиг стрелялись. Некий Б… был среднего роста, сутуловат, подслеповат, долго целился то на один глаз, то на другой, причмокивал губами, как будто играл у Чекалинского и должен был вот-вот выиграть несметные деньги.
Барон Дельвиг был вдвое моложе нашего Б…, был охоч к стихам, к хорошеньким женщинам, как и его лицейский товарищ А. Пушкин, лёгок на подъём, когда вопрос касался катания на санях, но тяжеловат, когда вопрос касался балов, холодных ванн или фехтования; и вообще поговаривали, что барон был самый посредственный дуэлянт в Петербурге.
Барон Дельвиг долго утаптывал снег, вовсе, кажется, не целился в противника и был готов стрелять, как…раздался выстрел в воздух, и на месте нашего Б…оказался я. Да, чёрт побери! Я своим глазам не поверил: в розовых панталонах и в цилиндре, стоявшем как горшок на голове, стоял я. Я выстрелил в воздух и произнёс наподобие Цицерона грозную речь:
– Молодой человек, ― сказал спокойным голосом я. ― Я на своём веку видел столько крови, сколько Вы не видели чернил. А посему на полстакана человеческой крови я не променяю и всех сочинений Ваших приятелей-лицеистов (тут я снова стал похож на Б…), мне наплевать на весь Ваш заплёванный Петербург; мне наплевать, что он плюёт на меня, а я ― на него, ― высший свет меня берёт за горло, а в подворотнях мне кажут дули…
Мне наплевать, как Вы со своими лицейскими дружками угощаете меня эпиграммами (по секрету всему свету?). Мне наплевать на больные позвонки империи и так называемый становой хребет дворян ― кодекс чести ― ибо это свод пустейших правил, который не стоит и выеденного яйца!
Как человек, поживший и пострадавший на веку, заявляю (потрудитесь, барон, слушать, а не считать ворон)!
1. Наш инцидент исчерпан. Любовную лодку не стоит разбивать сто раз о быт…
2. Надо уметь забивать в себя гвозди, прежде чем из них получатся иглы, которые можно выпускать из себя…
3. Запивая Клико баварским пивом, Вы лишь рискуете стать чесноком, посаженным хвостиком вниз, но Вам не грозит диагноз века ― нерассериха!(?)
4. Не пишите эпиграмм на своих писательниц-сестер!..
Тут налетела несметная туча ворон, мои слова перестали считаться с законами тяготения и стали похожи на ветер; моё сновидение зашаталось и стало похоже на длинные тени; в моём носу как будто поселилась пчела; а через минуту я проснулся.
Последние дни Пушкина
Моему другу 60 лет. Он поэт, прозаик, критик, ход его мыслей иногда странен, но в оригинальности ему не откажешь. Однажды он взялся рассуждать о роковой дуэли Пушкина. Я не соглашался с ним, потому что он рассуждал примерно так:
«Пушкин знал, что он в этом мире слишком одинок, слишком умён и слишком некрасив, и вряд ли его кто любит по-настоящему, особенно женщины. Но он был капризен, самолюбив и требовал в этой жизни всего для себя! Но Бог судил иначе. Последние дни Пушкина ― это двусмысленность высшей пробы. Для многих Пушкин рисуется в свои последние дни эдаким тевтонским рыцарем, который стал, как барс, на защиту своего семейства, но так ли это? Какого семейства? Какой семьи? Той семьи, где все друг другу изменяют? Где он первый волочится за сестрой жены, а жена предпочитает его гению красавца Дантеса? Теперь мало кто думает о той мудрой простоте тех событий. Все в один голос оплакивают Пушкина, клянут Дантеса, а красавице Натали отказывают в уме и называют просто дурой. Мало кто понимает, что Наталия Гончарова, слишком рано расставшись с девичеством, чувствовала себя иногда просто пленницей гения Пушкина. Господа, Наталия Гончарова ― это такой же шедевр природы (в физическом смысле). Господу Богу на этой грешной земле одинаково дороги как гений поэта, так и физическая прелесть красавицы-женщины. Более того, он часто даже выше ставит физическую красоту, выше красоты умственной (хотя не будем клеветать разума человеческого, как говаривал тот же Пушкин).
Трагедия Пушкиных тому разительный пример. Однажды на торжищах мира, в свете, встретились Натали Пушкина и Дантес. Они были молоды и божественно красивы. Их с неудержимой силой потянуло друг к другу. С такой силой притягивается только Красота к Красоте. Пушкин чувствовал себя пигмеем между ними. Будь Пушкин хоть однажды красив внешне, он бы был менее заносчив и знал, что существует особая каста красивых особей человеческих, особая религия их, их некий заговор против всякого уродливого гримасничанья природы. Горе тому, кто станет на их пути стремления друг к другу. Что здесь ум, образованность, гений ― пустое!
Знай это, Пушкин должен был бы великодушно отступиться (и даже схитрить) и дать Красоте насладиться Красотой. В этом была бы его мудрость, если хотите, сила характера…
Пушкин сделал роковую ошибку ― и это непростительно гению. Говоря его же собственными словами, это или «незнанья жалкая вина», или просто захотел умереть. Во всяком случае, взвесь Пушкин всё это, он бы не сделал той ошибки, не пошёл бы против природы.
Пушкин никогда не был благообразен физически и, видно, в глубине души страдал от этого, его самолюбие было чрезмерно уязвлено, что и привело к роковой дуэли.
А впрочем, то, что случилось, это могло случиться со всяким, кому не перевалило за 40 лет. Таков Промысел Божий. Пушкину, видно, было суждено умереть молодым, так и не достигнув возраста мудрости ― 60 лет, с позиции которого так легко рассуждать мне.