ажания, чистые от штампов, но и чистые от высокой поэзии ― его хвалят, его печатают и просят так писать и дальше. Карьера поэта кончилась, когда она ещё не началась…
В других вузах, например в художественном институте имени В. Сурикова, долгие, трудные, кропотливые копии со старых мастеров одобряются ― это хорошая школа! Копировать с картин Саврасова или Крамского не считается зазорным ― я всегда думал: почему у поэтов не так?
Ведь не каждый способен написать в 22 года «Облако в штанах», а в 24 года «Герой нашего времени». Тот, кому этого не дано, по-моему, должен пройти школу подражания или копирования ― если это удастся, он способен будет взойти и на свои вершины собственной поэзии. Более того, способность подражать нам должна указать на присутствие собственного голоса, который ещё не прорезался. Хуже, когда молодой поэт не умеет подражать, вряд ли он сумеет на том же уровне спеть и свою собственную песню…
По-моему, лучше начать с высоких подражаний, чем со средних стихов, вообще никаких. Высокие штампы учат хорошему: правде в поэзии, убийственной, каторжной работе со словом. Я не стыжусь своих подражаний ― я их люблю.
Чуть выше я сказал, что поэт, который наделён от Бога способностью перенимать чужие звучные, яркие, поэтические голоса, рано или поздно обретёт и свой голос. Высший бал тонкости обоняния и вкуса критики уметь разглядеть уже в ранних подражаниях самобытный голос поэта.
Признаться, таких критиков я в жизни не встречал…
Езда в незнамое
Что делать, но мне, видно, очень не везло в Москве на дружбу с филологами или очень тонкими ценителями поэзии.
Но только очень пристальный взгляд и тонкий вкус могут разглядеть моё принципиальное расхождение с предшественниками по многим пунктам.
Отличительной чертой обладателей подобного поэтического видения мира является разлад с самим собой и чуть ли не с полумиром.
Лирическим лейтмотивом подобного мироощущения является прежде всего грёза, греза, гневно стучащая в виски мира чуть ли не с его зачатия и стремящаяся приблизиться в своём изъявлении к Абсолюту. «Грёза, которая, казалось, возникла в ту тёмную пору истории земли, когда вещи ещё не затвердели в неизменности форм». (С. Моэм, «Луна и грош»).
Одних такая муза толкала на нескончаемые поиски земного рая, запечатлённого однажды в мозгу в далёком детстве, потом канувшего куда-то, но не отпускающего, а напротив, заставляющего к нему приближаться любой ценой посредством кисти и красок (П. Гоген). Других же такая муза уводила в сферу глубочайших философских обобщений, основанных на передовой мысли эпохи, в поисках всё того же пригрезившегося однажды рая (Ф. Грек, А. Рублёв). Природа такого видения мира одна, только с разными градациями. В поэзии родственница такой Музы ещё не запечатлела своего присутствия. (А возможно, её область не образное слово, а цвет и краски?).
Только уяснив для себя природу мироощущения автора этих стихов, природу его смут душевных и известного вулканизма, можно претендовать на понимание его поэзии и чётко рассмотреть, где начинается тот водораздел, который отделяет его от предшественников.
Вообще, думается, в нашей поэзии стихов, звучных и образных, после трёх поэтов революции не было. Н. Рубцов сделал серьёзную заявку подхватить начинания их «Новой Органики», но, к сожалению, это так и осталось заявкой. Дальше поэтам будет всё труднее и труднее «отъединиться» от уже известного. Маловеры будут находиться ещё долго в плену трёх китов. И даже очень яркое поэтическое дарование будут долго встречать в штыки, т. к. они ― маловеры. Они подавлены тремя громадными фигурами, и к новому их увлечь будет так же трудно, как и в своё время, скажем, Маяковскому было нелегко «увлечь» их от Пушкина.
Да, поэзия ― это всё-таки езда в незнаемое. И нужно уметь довольствоваться своими маленькими открытиями. Думается, они в этих стихах есть.
Гротеск и лира(иронические стихи)
1.
Резвитесь, мои чувства,
Разжиженной истомой!
Обгрызайте иронией
Слетающие дни.
Под солнцем ломятся
Весёлою соломой
Чудачеств и надежд
Подрезанные пни.
Для женщин не растратится
В моей груди огниво.
Хотя на улице
Не ренессанс богинь.
Дни пенятся, бегут,
Как взболтнутое пиво.
Зрачки мои гуляют
Средь женских грудей-дынь.
Из костюмерных выплеснуты
Километражи тканей.
Девичьих станов ельник
Затянут в джинсов жгут.
Полубогини наши в эпохе покаяний,
В зачехленной эпохе
Клешами дни метут…
Жестокая пора!
Зачехлены святыни.
Век-инквизитор, волк,
Ты Красоту убил!
Спасайте целомудрия,
Мужчины, вереск синий,
Пока патриархат
Ваш стан не облачил
В зерцало века ―
Ласкающее мини…
2.
Гляди, какая бессердечность.
Вчера я созвал в дом друзей,
А та, чей взгляд ― туман и млечность,
В урочный час пасла гусей.
Ходил я молча возле хаты,
Там был отец её и мать,
Мои ж мечты слишком крылаты,
Чтобы её не отыскать.
Когда в конце концов приблизясь,
Я стал к девчонке подступать,
Старый гусак её, как витязь,
Стал, зашипев, меня щипать.
С тех пор вдвойне я стал обижен,
С тех пор, как кинулся бежать,
С тех пор гусей я ненавижу,
А на девчонок наплевать!
У нас такая бессердечность
Произрастает, как порей.
А те, чей взгляд ― туман и млечность,
Те … те у нас пасут гусей…
3.
Острил в душе и я, читатель,
Глуп ль, слаб ― раскусит вас издатель.
Его острот я не боюсь,
Но в сердце всё ж запала грусть.
Писать не чаще мне охота,
Чем вам глядеть на ваш мундир,
Если вы слабый командир
Иль состоит из трусов рота.
С того ль запала в сердце грусть,
С тоски ль по чём, и сам не знаю.
Я в том никак не разберусь,
Но разберусь в «свиданье с раем».
Фразёрам
4. Вам не понять мой опыт дерзкий,
Ни капли пота на челе,
Ни брань на кухне по-простецки,
Как не понять мне «силь ву пле».
Ходить далёко за примером
Я б в назиданье вам не стал,
На новый лад старым манером
Я б закатил в стихах скандал!
Тогда б и ругань по-простецки,
И пот холодный на челе,
И опыт мой, немного дерзкий,
Понятней стали «силь ву пле».
Жалоба неудачника
5. Я б счастлив был без канители
Плясать и плакать в лад свирели,
Но, как Матисс и как Леже,
Свихнулся на ином в душе.
В глазах моих свет грёз, как змейка,
А в пальцах кисть, как чародейка,
Мне по ночам сам чёрт не брат,
Я свету грёз в душе лишь рад.
Плетясь в хвосте имён немногих,
Не слишком опытных и строгих,
Я вспомнил, как среди картин
Я часто сиживал один.
Под хохоток меня вначале
Те, кто плечистей, обогнали,
А те, кто хил был, глуп иль слаб,
Для тех сам сделался я раб.
Не понимаю, как начало
Моё так много обещало?
Не понимай ― но стынет кровь:
Богатство, славу и любовь …
На них искусство страх сердито,
Как на ораву паразитов.
Мечты, мечты, где ж ваша ясь,
Или она перевелась?
Счастливчик, кто без канители
Шёл вдаль, куда глаза глядели:
Мане, Моне, Матисс, Леже.
Жаль, на земле их нет уже…
Пятнадцать лет мне скоро минет.
6. Вы ― таинственны
И малоинтересны своим современникам.
А посему я смею Вас отобрать у них,
Накормить пиццей и назвать
Своей Мадонной.
Заглянуть Вам в глаза ―
Как будто искупаться в голубых озёрах,
Ваши кудри потрогать ―
Как будто дотронуться до вечности,
А приблизиться к Вам,
Чтоб поцеловать в губы ―
Как будто приблизиться к лицу святой Стефании
И послушать её молитвы.
Но однажды я попытался завладеть Вами
И был зверски побит каменьями,
Посылаемыми ангелами ―
Я с перепугу перепутал
(канцелярские работники ― это далеко не ангелы).
Теперь я на седьмом круге ада
Влачу жалкое существование.
Я, наверно, не в ладу с Христианской моралью.
По временам я хватаюсь за бока,
А по временам ― за Библию,
Потом ложусь на широкий диван,
Как будто нары, и размышляю:
Как могло случиться,
Что в свои пятнадцать лет
Я не был понят ни одной женщиной?
Путник
Что есть ты, путник, без огня?
На факел и иди,
Погас давно он для меня,
Твой путь же ― впереди.
Когда я молод был и слеп,
Я был одной мечтой,
Она ж захлопнулася в склеп
С невестой и женой.
Она, как сон, была чиста,
К себе-то ревновать