Своей семье, своей России,
Но только знаю, что сквозят сквозь дым
Черты мне тонко-восковые.
Мой идеал не русские черты,
Хоть я был влюбчив в них до срока…
Какую прелесть выдают цветы,
Те, что цветут вблизи Востока!
Нет, я не то чтоб русских черт не знал,
Печать таланта ― роковая,
Ведь за красивый в мире идеал
И умереть не жаль, сгорая.
И если в сердце мне вонзался гвоздь
Вместо клинка или булата,
То это значит, что его насквозь
Пронзили вновь глаза-агаты.
Какой огонь порою в них блуждал!
Какая грусть и мысль какая!
Не зря же после сравнивать я стал
Призывный свет их с светом рая.
А там, где руки плавно в вышине
Внушали сон мне вместо схимы,
Там, оказавшись всего мира вне,
Я пел и думал про любимых.
В иных я просто пробуждал мечты,
С иными просто грезил, засыпая,
Подумать страшно, до какой черты
Мы доходили, песнь слагая…
Вот и теперь мне грезятся черты
Давно отцветших и любимых,
Но думать страшно, что теперь и ты
Среди таких же вдаль гонимых…
Скучный вечер
Избранник мало чем приметный,
Сражённый в сердце муз чумой,
Любя Россию беззаветно,
Я странной стал тесним мечтой.
Теснимый вдаль то ль нашим бытом,
То ль нашей русскою хандрой,
Я тяготиться стал молвой,
Деньгами, славой и элитой.
«Теперь ты в жизни не у дел», ―
Мне даже ветер пел уныло,
Когда я с грустью вдаль глядел,
А сердце плакало и ныло:
Куда скользит твой впалый взор?
Доколь в голубкости невинной
Ты будешь спать средь синих гор,
Тесня мулата Насреддина?
Там не кинжалы из ножён
Теперь скользят и в небе тают,
Глас ассирийских юных жён
Там слух певца не услаждает.
Там у Аллы клочки седин
Давно уж явь перескочила,
А ты орешь, чтоб муэдзин
Не пел то робко, то уныло.
И там всему есть свой предел…
Хоть, впрочем, солнце там так ало!
Там ты б наскучить миг имел,
Стеля постель для Идеала.
С тоской один ты на один!
А ведь такое кто излечит?
Ни Алкоран, ни Насреддин,
Ни русский снег, ни скучный вечер…
Адские пасторали
О славе ли мечтать беда?
Когда того в вас сердце хочет.
Мечты возводят города,
И дев сердца поэтов точат.
Числа мечтаньями в мире несть,
От них наш мир и розоватый,
Большим мечтам хвалу и честь
Воздал Хафиз и Блок когда-то.
И я был пленник синих чар,
Как дым, из рук сползало счастье,
Судьбы был короток удар,
Но я не требовал участья…
Я будто раем занемог,
Я честь сберёг ― мечты крылаты,
И потому я на порог
Пришёл родной казачьей хаты.
На небе тучки-корабли,
Как в первый день от Сотворенья,
Окрест ― покой Благовещенья,
Деревья словно в рай пришли.
Адамов тих Духовный свет,
Он будто ходит над полями,
Я поклянусь и именами,
Что так мне видится окрест.
Над степью солнце мечет жар.
В сердце ж как будто плач дитяти.
Плач, сердце, плач! Небесный дар
Тебе дан будто был некстати…
Хоть и похож он на Зарю,
И пел, и прыгал в вечном мае,
В степном безлюдье, в этом рае,
Я с чистым сердцем говорю:
Цена дарам небесным ― грош!
Ведь каждый сам собою занят,
Но если ветр к концу нас тянет,
Я крикну так: детей не трожь!
…………………………………
…………………………………
………………………………….
………………………………….
Не время ль лбами мять киот
В пылу церковных говорилен?
О, человечий Сильный Род,
Ты лишь пред Злом в себе бессилен…
Адамов тих Духовный свет,
Он будто ходит между нами,
Но я клянусь пред небесами,
Покоя не было и нет!
……………………………………
………………………………….
Что если встать мне до звезды?
Когда роса и дол в тумане,
В полях есть запах резеды,
Живут здесь мирно хуторяне.
Я счастлив тем, что с ними жил,
Я не топил тоску в стакане,
Я с хуторянами дружил,
Со мной дружили хуторяне.
Гуляют волны, жёлт песок,
Кусают губы в кровь лишь тучи,
Что повернули на восток.
Моя ж Кубань и рая лучше!
Иконниковимя, которое невозможно забыть
Это был яркий талант! Это была необыкновенная и многогранная личность: поэт, прозаик, теоретик искусств, художник. Но более всего он мне памятен тем, что он был необыкновенно свободный человек ― быть может, потому, что он заплатил за свою свободу страшную цену: 10 лет советских лагерей!
Это был не диссидент в общепринятом смысле слова, не инакомыслящий, это был, скорей всего, подлинный узник сове – сти, ибо что бы он ни говорил, куда бы ни шёл, что бы ни делал, ― всё как-то мало укладывалось в рамки общественно-политической и художественной жизни того времени. Он был одинок ― и в этом его трагедия…
Когда я случайно сошёлся с ним в середине 70-х гг. на юге России, это уже был человек с надломленной психикой и подорванным здоровьем, молчаливый, хмурый, злой. «Лагерный опыт имеет только один результат ― отрицательный», ― говорил В. Шаламов.
Но меня его жизнь и судьба поразили как молния! Возвратившись в Москву, я мало-помалу стал собирать о нём материал, и вскоре на моих руках оказался его архив: письма, статьи, литературные наработки, стихи, критическая проза, живопись, графика.
Тогда же я сошёлся с людьми, которые близко знали Сергея Иконникова: одни учились с ним некогда в институте имени В. Сурикова, другие знали его по шумным закрытым выставкам советского андеграунда, а иные ― по Северу.
Облик этого незаурядного таланта стал постепенно трансформироваться в книгу свидетельств, воспоминаний, а после его трагической гибели в книгу памяти о нём, которую я так и назвал «Иконников».
Не так давно рукопись этой книги о художнике побывала в Переделкино, её прочитал И. П. Золотусский и очень высоко отозвался о ней, он сказал дословно: «Это настоящая литература, и это надо печатать».
Но, увы, как у нас водится, воз и ныне там…
Чтобы моя книга «Иконников» быстрей увидела свет в полном объёме (пока такой издатель для неё не находится), мне пришла в голову мысль издать её, так сказать, в урезанном виде, в виде перевёртыша, где всё будет поставлено как бы с ног на голову…
Что и говорить, теперь трудные времена для книгоиздания и для людей творческой профессии, теперь страшный кризис прошёлся по всему миру, как ураган; коснулся он, конечно, и книгоиздательского дела: иные издатели разорены, иные растеряны, а иные ведут себя на книжном рынке, как контуженные, и не знают, как быть.
Их легко в это непростое время понять. И видно, не скоро найдётся такой издатель, который отважится издать «Иконникова» в полном объёме.
Вот почему эту небольшую книжицу я рассматриваю как сигнальный экземпляр (вариант) для всего «Иконникова», и вот почему здесь я помещаю только фрагменты из моей книги о художнике: его письма, стихи, рисунки, живопись и, главное, ― эпилог книги, это теоретическое эссе С. Иконникова «Прежде и потом».
Моя идея проста: будь что будет, как говаривали раньше, или грудь в крестах, или голова в кустах…
Отрывки из неотправленного письма товарищу на Север
10 мая 1979 г.
ЗДОРОВО, ШТРИХ!
Витёк, сучий потрох! Что не пишешь? Может, ты начал рылом воротить и казать свой хвост, ― так я мигом обшморгаю! А может, тебя какая сука укусила или посадила на перо? Так я приеду и посажу её. Мне всё равно это солнце как-то сикось-накось светит, как говорится, светит, да не греет…
Ты, небось, утираешь сопли, как сухой вафлёр на промёрзлой Печоре, и скулишь: у вас там май, тепло, цветут черешни. Не скули!
Май как май, Кубань как Кубань. Да, цветут черешни, бабки семечки лузгают, девки повыскочили замуж, хлопцы гарцуют на лошадях и стерегут своих невест – да всё это не для меня: они все как один смотрят на меня, как на утопленника, утонувшего позапрошлый год, а посмевшего всплыть сегодня. Вот так-то, брат, чугунная голова, я у себя на родине как живой труп, только и того, что похоронить некому, а ты ― черешни …
У нас на Печоре, должно быть, не так.
Ну ладно, пиши, не фраерись.
Икона.
P.S. Вчера написал тебе преговённое письмо, а получается как будто самому себе, оно до сих пор на моём столе ― переписывать неохота. Вот так, дружище, тоска… воют провода, ты скажешь ― пиши стихи, а ты сам-то пишешь? Эх, махнуть бы с тобой в Сибирь, а то и куда подальше. А помнишь, как мы пешком ходили в Ферапонтов монастырь? То-то, не забыл? Тогда для нас открытием стал Рубцов.
Да и ты хорош, как ты тогда сказал? Вломиться бы в стену и под лампадами погаснуть навсегда, как парочка гулаговских святых, ― неохота возвращаться к людям. Но вот штука-то какая, святые в стену не вламывались самозвано никогда, они, пригубив чашу страданий, её испивали до конца. А мы лишь пригубили.
Ладно, пока, быть может, скоро свидимся.
19 мая 1979 г.
Не знаю, когда это всё началось, может с лагеря? С убегающих во всех 4-х направлениях рядов колючей проволоки, может, с тёмных, вроде крепостных стен, силуэтов вышек, может, с гавкавших собак, принимавших под Рождество человеческий облик, а может, с лагерного начальства, что лаяло повсеместно громче всяких собак! Не знаю… полный провал памяти… Чтоб понять наш Русский Север, его надо увидать через решетчатое окошечко! Я не утверждаю это. Но и меньше всего хочу быть похожим на сказочника. Впрочем, в этих местах, господа, всё возможно, даже сказка. Если под Рождество поменять собак на людей, а людей на собак, то вы к утру ничего не заметите (если, конечно, вы не закоренелый зэк с дооктябрьским стажем).