– Гуд морнинг, Валерий! Сейчас спущусь к брекфасту! – не сдерживается она от мелкого хулиганства.
– Софья, никакого английского в доме! Только родная речь! Не смешиваем! Не издеваемся над языками! – шутливо грозит из-за двери хозяин.
Валера насаждал и насаждает в доме русский. Именно насаждает. Потому как, видите ли, отпрыск был доставлен в Соединенные Штаты в животе матери и мог лишиться величайшего культурного наследия. Могучее русскоязычное культурное наследие в переложенных на иные языки вариантах Валерием не признавалось и не признается. Mark Twain is one of the best-known American writers. Николай Васильевич Гоголь – один из самых известных русских писателей. Сын потихоньку смеется над папиным «правильным» английским, особенно когда тот заявляет: «You won’t master a language unless you work hard!»[12] Потому он по сей день истязает девятнадцатилетнего уже Давида (в американском миру – Дэвида) многотомным Солженицыным и жутко возмущается сыновним альвеолярным цоканьем, нёбным чаканьем и прочими особенностями весьма грамматически верной, но фонетически корявой русской речи этого замечательного, стопроцентно американского мальчика. Дэвид (для домашних – Давид) нежно любит папу, потому добросовестно читает адаптированные сокращенные версии творений бородатого старца и других признанных всем миром русских писателей и поэтов, а также безбородых очкариков, увитых бакенбардами представителей негроидной расы и лошадиной наружности евреев. А затем услаждает слух отца пересказом прочитанного якобы в полной русской версии. Отпечатанные на газетной бумаге, спещренные латиницей книжицы формата покетбук во множестве покоятся в пыли под той самой кроватью, на которой нынче почивает Сонечка. Отцовскую русскую беду от ума Дэвид легко разводит руками американской смекалки. В текущий момент времени учащийся BU избавлен от кошмаров русской словесной экзистенции, потому как пребывает в землях ирландских по программе обмена студентами.
Юный англодумающий парень из Соединенных Штатов Америки находится в Ирландии.
Молодая русскомыслящая девушка из Российской Федерации проснулась в его комнате в Америке.
Взрослый двуязычный мужчина Валера уже сидит в плетеном кресле в крохотном садике своего собственного домика на одной из тихих камерных лайнов достопочтенного района Бруклайн и наслаждается субботним утром. Биппер для очистки совести он включил, но вряд ли сегодня его кто-то побеспокоит. «Настоящих буйных мало…»[13], – тихо напевает он себе под нос любимую «профессиональную» песню и чувствует себя законченно, абсолютно счастливым. А как же иначе? Драгоценная жена, обожаемый сын, собственная, наконецто выплаченная до конца недвижимость, любимая работа, стабильный доход, две машины, в Рейкьявик или Париж прогуляться – было бы желание, и даже эта забавная русская стажерка кстати, чтобы, наконец, вдоволь наболтаться на любимом языке воспоминаний. Она немного похожа на старшую дочь, живущую в Нью-Йорке и не балующую отца частыми визитами. Все смог, все успел. Впереди еще долгая жизнь, но уже и в сундуках памяти можно время от времени с удовольствием порыться. Пятьдесят пять – начало золотого мужского века. Валерий удовлетворенно потянулся, крякнул и раскрыл русскоязычный таблоид.
Двадцать лет назад совершенно неожиданно для себя Валера оказался в Штатах. Он ошалело смотрел на шумный островок аэропорта Логан, за которым простиралась огромная, неведомая ему заокеанская прежде земля, и нашаривал в кармане антидепрессанты, прежде лично ему ненужные. Кажется, заветные успокоительные облатки изъяли на какой-то из многочисленных «вавилонских» таможен, где он ничего не понимал, а только взирал в рот складно изъясняющейся на заморском наречии Алле.
Прежняя жизнь сорокалетнего московского психиатра Валерия Семеновича Абрамовича была относительно размеренной, относительно благополучной и относительно устоявшейся. И он абсолютно ничего не собирался в ней менять. Во всяком случае – кардинально и тем более по доброй воле. У него была красавица жена, почти взрослая умница дочь, лечебная работа, кафедральные часы и запланированная докторская диссертация, ставившая целью изучить механизмы каких-то там психозов у беременных.
И вот как-то «смежники» акушеры-гинекологи поставили ему «интересный случай».
– Валер, дамочку примешь внеурочно? – позвонил ему однокашник, ныне заведующий районной женской консультацией. – Может явиться на консультацию только поздно вечером, уж войди в положение. В то самое. Беременная в депрессии, прерывать не собирается. От посещений ЖК отказывается. Сказала, что ей нужен лучший психиатр. Интересного психологического портрета дамочка, хотя внешне немного смахивает на мужика. Влияние гормонального профиля на то-се и наоборот, все, как тебе научный консультант прописал.
Невысокая, похожая на гуттаперчевый параллелепипед, коротко стриженная, темноволосая, неженственная даже беременностью женщина в индийских джинсах, мужской рубашке и самых обыкновенных копеечных кедах вошла в его кабинет и, не поздоровавшись и не дожидаясь приглашения, присела на стул.
– Выдайте мне справку, – коротко приказала она.
– Какую справку? – опешил Валера.
– О том, что я прошла обследование в психиатрической клинике и абсолютно психически здорова.
Никогда после он не слышал от нее таких долгих осмысленно законченных вербальных конструкций.
Валера почему-то достал «резервный», пропечатанный и подписанный «консилиумом» бланк-болванку, выписал требуемую справку, исподтишка поглядывая на странную посетительницу, равнодушно взирающую на темное окно. И… пропал. Пошел за ней в темный московский вечер, как крыса за звуками дудочки. Хотя в данном случае «крысолов» не издал ни звука. Молча открыл дверь, молча кинул психиатру тапки и молча ткнул пальцем в кухню. Затем так же молча повел Валеру в темную комнату и молча полюбил его на узкой скрипучей тахте. И так же молча отвернулся к стене и заснул. Утром молча выпил как сам собой разумеющийся и давно в жизни присутствующий сваренный Валерой кофе и отчалил неведомо куда, молча же всучив психиатру ключ от своей квартиры.
Вот так Валера, взрослый и красивый, состоявшийся в семейной и профессиональной жизни мужчина, счастливый обладатель аристократически красивой, идеально фигуристой, изысканно одевающейся жены, довольный успехами интеллектуалки дочери отец, с первого взгляда (или?) влюбился, как малолетний, в бесполое с виду нечто, беременное не от него.
Алла позволила ему развестись с женой. Позволила на себе жениться. И увезла в Израиль. Не сказав практически ни одного слова не по делу – то есть о чувствах, о будущем, о биологическом отце плода, вынашиваемого под сердцем, или о том, что они будут есть на ужин. Ужины, а также завтраки и обеды готовил Валера, прежде на кухню заходивший лишь покурить. «По делу» означало: «Завтра в семнадцать ноль-ноль собеседование в посольстве» или «Через два дня вылет». О новоявленной супруге он знал только три факта: он ее обожает; скоро у них будет чудесный малыш, поэтому Аллочке следовало бы больше спать и есть фрукты; его жена – программист. Перед последним фактом он благоговел, потому что в его сознании женщина-космонавт помещалась, а женщина-программист – никак.
Валера мучительно постигал азы иврита, которым Алла отчего-то совершенно не занималась, и прикидывал, в какой бы госпиталь устроиться, как только начнет с грехом пополам понимать не только русских евреев. Благо, что советские дипломы пока котировались в земле обетованной.
Но как-то вечером жена сообщила ему где-то между десертом и сигаретой:
– Америка. Скоро. Необходимо твое присутствие. Бюрократия.
Валера в ответ на односложные предложения любимой женщины разразился пламенной, полной деепричастий и фразеологических выражений, речью. Взывал к ее разуму и материнским инстинктам. Кричал, что глубоко беременной женщине опасны очереди, посольства, самолеты, резкие смены климатов, континентов и обстоятельств. И, не запивая, глотал антидепрессанты, к которым в последнее время приобщился. Хватало слюны, в которой он праведно захлебывался.
– Еще нескоро. Рожать. Я нашла работу в компании «Поляроид». Массачусетс. Бостон. Хорошие деньги. Страховка. Рожу там. Они оплатят, – ответила Алла, когда он выговорился, и отправилась спать, утомленная длинной речью. Своей, разумеется, а не супруга.
Хороший программист с отличным английским и психиатр с не котирующимся в штатах дипломом, помнящий из сдачи языкового кандминимума только: «Глэд ту мит ю. Май нейм из Валерий. Айм фром Москоу» и ни хрена не помнящий, что бы все это, кроме собственного имени, значило.
Он начал есть таблетки с удвоенной силой, тупо пялясь в телевизор, полный ненормально улыбчивых ведущих с неестественно белоснежными зубами, пулеметными очередями изрыгающих в него комбинации неведомых звуков. Ненормальное множество каналов пугало еще больше, и даже «Энималплéнет», созвучный названию какого-то медикамента, где не было ощерившихся ведущих, а только тюлени и пауки, спокойствия психиатру не приносил. Единственное, что его занимало, – точная постановка диагноза самому себе – раз, и вовремя сварить жене вечерний и утренний кофе – два. Ранее прочный мир, покоившийся на больших тяжелых чемоданах, сузился в две крошечные пылинки: нозология и джезва. Еще немного, и все больше пачкающаяся о безумие тряпка сознания смахнет их в небытие.
Через неделю Алла, не получив вечерней чашки кофе, выключила телевизор, внимательно посмотрела на мужа и сказала:
– Прекрати! Возьми себя в руки! Кофе! – И достала из сумки бутылку коньяка.
Валера сварил кофе, выпил рюмку, спустил в унитаз антидепрессанты, прекратил и взял.
Устроился через знакомых из русскоязычной общины (или как эти странно говорящие люди называли ее «комьюнити») санитаром в психиатрическое отделение Сант-Элизабет госпиталя и принялся добросовестно елозить шваброй и менять утки. Как-то раз куда-то не вовремя запропастилась внушительная медсестра, реагирующая и на невербальные сигналы, а телефонные коммуникации с дистанционно дежурящим доктором были Валере недоступны изза языкового барьера. И он на свой страх и риск оказал неотложную помощь внезапно обострившемуся пациенту.