Стационар, высившийся сероватыми утесами перед нами, обступал садик со всех сторон. Под неутихающим дождем создавалось ощущение, будто мы попали в бездну, из которой было уже не выкарабкаться, сколько ни взбирайся вверх по ее стенам. Мрачная и неприветливая погода будто отражала настроение, установившееся на Небесах и Земле в отношении нас. С глупыми улыбками на лицах я и Байдай – мужик и девушка, человек уже почти почтенного возраста и особа совсем юная – наворачивали круги вокруг вольера. Сколько мы так прошли, я и не знаю. Под покровом измороси не было видно, что висит на небосклоне: солнце или луна. За нашими тенями стелился серпантином неустойчивый красный свет, который, вопреки всем препятствиям, складывался на земле в единый крест, до того симметричный, что человек на автомате предавался мечтаниям.
Байдай заметила:
– Солнце не выходит. Вольер почти не видно. Как думаешь, братец Ян? Есть над нами солнце или нет? Наверно, это уже и не так важно.
Я поспешил согласиться:
– Да-да. Даже представить трудно, что здесь вообще может быть вольер. Не вольер мы обходим, а звездочку какую-то. И еще чувство, что может быть в ней и кроется источник болезней. Отгадаешь загадку, скрывающуюся в вольере, и на душе будет спокойнее. – Я вроде бы только понял истинную причину того, почему меня занесло во внутренний дворик. Не все ли недуги человека проистекают из этого всеохватывающего красного света?
Превозмогая тяжкие думы, я поинтересовался:
– А чем ты больна?
– Опухоль мочеточника и вагинизм. Ну и еще мне давно докучает синдром дефицита внимания и гиперактивности. А у тебя что?
– Нет диагноза. Или уже есть, только мне о нем не говорят.
– Не волнуйся. Лечение человека – вопрос не пары дней, – говорила она, будто сама была врачихой.
– Но сколько же мне сидеть и выжидать?
– Некоторые проводят здесь всю жизнь.
– Кхммм… Иногда мне кажется, что моя жизнь принадлежит мне самому, иногда – что она в руках других людей.
– Первый раз вижу такого больного, как ты. Слишком уж ты все принимаешь близко к сердцу.
Я не знал, куда деться от слов девушки. Я не был из того рода людей, которым что ни говори, с них все как с гуся вода. Я сменил тему:
– Слышал я, что больница эта богатая. Это же Центральная больница города К, как ни крути. Чего же здесь так плохо с палатами? Почему бы не улучшить условия?
– Да не сказать, что прямо плохо. Какие больные – такие и условия.
Я-то думал, что Байдай тоже будет рассуждать о том, как много больных и мало средств выделяется на местах. Не мог себе и представить, что она будет говорить в таком ключе. Все-таки они с сестрицей Цзян отличались друг от друга. Что Байдай хотела этим сказать? Дескать, такие больные, как мы, не заслуживали того, чтобы за нами был лучший уход? Или что никто, даже глава государства, не должен был ожидать того, что его будут обслуживать по высшему разряду?
Тут я обратил внимание, что на здании стационара едва различимо виднелся обширный каскад чего-то зеленого, растекавшегося по всем стенам. Это точно не была дождевая вода.
– А это что такое? – спросил я.
– Мокроты. Все, что вытекает из пациентов, – ответила Байдай.
Я с воодушевлением поглядел туда. Трудно себе представить, что зловонный гной и грязь могут сложиться в величественное полотно, достойное сравнения с картинами Моне или Ван Гога. От этого места – зеленого перегноя, красного креста, черно-белого сада, поросшего буроватым налетом вольера и бесконечного ливня – на душе было безмятежно. Такую сцену не воссоздать даже всей магией киноэффектов. Я невольно припомнил императорский летний дворец в столице.
– Братец Ян, сколько тебе потребовалось времени, чтобы добраться до стационарного отделения? – спросила Байдай.
– Да я и сам не помню. Вроде бы несколько дней.
– Это быстро! Тебе кто-то помогал?
– …Действительно, кто-то помогал. Уф… – Мне стало не по себе.
– Денег много пришлось давать на лапу?
– Думаю, да.
– Значит, ты не умрешь.
– Я же еще не знаю, насколько тяжелая у меня болезнь.
– Ты в станционере, во-первых, чтобы разобраться, кто ты такой, а во-вторых – что с тобой приключилось.
– Один мудрец утверждал, что нельзя сразу отведать и рыбу, и медвежью лапу[17].
– Хи-хи-хи! Есть же еще принцип Гейзенберга[18]. О нем сейчас только и говорят.
– Что бы кто ни говорил, а жизнь – тяжелая штука. – Мне было совсем неизвестно про «принцип Гейзенберга», но показалось, что Байдай подразумевала простую мысль: когда со всем вроде бы определились, тогда все оказывается неопределенным. Мой статус больного я будто подтвердил, но чем я, собственно, был болен, оставалось непонятным.
– Это, конечно, избитые фразы, но довольствуемся тем, что есть. Есть одна большая очевидность: все, чем ты занимался до того, как заболел, можно не вспоминать. Только в болезни узнаешь, что важнее всего.
В словах девушки была и толика философии, и основания для того, чтобы поспорить. Говорила она не так бесхитростно, в лоб, как сестрица Цзян. Мне, человеку в свободное время писавшему песенки, понять ее слова было не дано. Но я все равно порадовался тому, что познакомился с Байдай.
После этой прогулки я приступил ко всестороннему знакомству с тем, как функционировала больница. Когда я поступил в стационар больницы города К, мне открылось, что все мои прошлые опыты с лечением были одними метаниями, сущей безделицей по сравнению с тем грандиозным действием, которое устраивали здесь.
4. Люди, которые не могут жить, миру не нужны
В отделении общей медицины было полторы тысячи с лишним койко-мест и почти тысяча врачей, техников и прочего персонала. Стены коридоров были завешаны портретами всяких знаменитых медиков. Как и следовало ожидать – сплошь не китайцы, а люди из западных стран: Гарен, Везалий, Пастер, Павлов, Морган, Хартвелл, Хейманс, Ландштейнер, Монтанье, Грингард, Вейн и прочие. Картины, как поговаривали, нарисовал известный китайский художник. На самом видном месте стояли бюсты американца Джеймса Уотсона и британца Фрэнсиса Крика, которые в 1953 году впервые предложили модель двойной спирали структуры ДНК – достижение, которое в наши дни ценят не меньше, чем ядерное деление и прилунение. Генетическое секвенирование, которое мне сделали, было бы невозможно без этого открытия.
На одной из стен крупным шрифтом была выведена общеизвестная клятва Гиппократа:
«…Я НАПРАВЛЯЮ РЕЖИМ БОЛЬНЫХ К ИХ ВЫГОДЕ СООБРАЗНО С МОИМИ СИЛАМИ И МОИМ РАЗУМЕНИЕМ, ВОЗДЕРЖИВАЯСЬ ОТ ПРИЧИНЕНИЯ ВСЯКОГО ВРЕДА И НЕСПРАВЕДЛИВОСТИ. Я НЕ ДАМ НИКОМУ ПРОСИМОГО У МЕНЯ СМЕРТЕЛЬНОГО СРЕДСТВА И НЕ ПОКАЖУ ПУТИ ДЛЯ ПОДОБНОГО ЗАМЫСЛА; ТОЧНО ТАК ЖЕ Я НЕ ВРУЧУ НИКАКОЙ ЖЕНЩИНЕ АБОРТИВНОГО ПЕССАРИЯ. ЧИСТО И НЕПОРОЧНО БУДУ Я ПРОВОДИТЬ СВОЮ ЖИЗНЬ И СВОЕ ИСКУССТВО. В КАКОЙ БЫ ДОМ Я НИ ВОШЕЛ, Я ВОЙДУ ТУДА ДЛЯ ПОЛЬЗЫ БОЛЬНОГО, БУДУЧИ ДАЛЕК ОТ ВСЯКОГО НАМЕРЕННОГО, НЕПРАВЕДНОГО И ПАГУБНОГО».
Гиппократ, для тех, кто не в курсе, – целитель из Древней Греции, жил аж в V–IV веке до нашей эры. На Западе его называют «отцом медицины».
Соседствовал с изречением Гиппократа длинный список с описанием великих изобретений человечества в области медицины, где значились, помимо прочего, микроскоп, градусник, вакцины, стетоскоп, анестетики, бактерициды, аспирин, гемодиализ, диализатор, антибиотин, химиотерапия, оральные контрацептивы, радиоиммуноанализ, эндоскопы, кардиостимуляторы, операции по трансплантации органов, искусственные сердца, клонирование и генетическое секвенирование – все то, в чем преуспела западная наука. Судя по всему, эта напоминалка должна была вселить больше уверенности в больных стационара по поводу будущего.
У входа в нашу палату, прямо на самом видном месте, наблюдались лаконичные, но сильнодействующие фразы, которые, по моей догадке, являлись девизами, к которым нам рекомендовались прислушаться в больнице:
«ДЕЙСТВУЙ, ОБНОВЛЯЙСЯ, УСЕРДСТВУЙ, ДОБИВАЙСЯ».
Еще там были надписи вроде:
«ПОМНИ НЕ О БОЛЕЗНИ, А О БОЛЬНОМ»,
«ПОМНИ О ПРАВЕ ПАЦИЕНТА НА ОСОЗНАННОЕ СОГЛАСИЕ»
и «УВАЖАЙ ПРАВО БОЛЬНОГО НА АВТОНОМИЮ».
Все эти наставления были обвешаны изображениями, но не патологий, которыми страдали больные, а фотками с праздников и вечеринок, от чего обстановка выглядела почти живо и динамично.
В стационаре беспорядочно разлетающихся веером во все стороны рекламных листовок не было, как не было и лавочников с лоточниками. Все-таки и те, и другие, и третьи были внешними вкраплениями в работу больницы. Еду нам заказывали и доставляли специально назначенные санитары. Меню составляли профессиональные нутрициологи. Нам подавали блюда из таких ингредиентов, как: морской огурец, трехкоготная черепаха, коровья мякоть, свиная печень, овечьи почки, мясо на кости, речные раки и треска. Был даже суп с фрикадельками из вырезки. Конечно, все это было далеко не дешево и не по карману многим пациентам, которым только и оставалось, что перебиваться «быстрой» лапшой. Да и по большей части в наших палатах питались лекарствами. У больных особого аппетита на что-то другое и не было. Прием пищи отходил на второй план. О еде было как-то даже неудобно упоминать.
Врачи устраивали обходы каждое утро и каждый вечер. Моего главного лечащего врача – того самого человека среднего возраста с золотистыми очками, большими глазами, крупным носом и аккуратно зачесанными волосами – звали Хуаюэ. Он был старшим врачом. Хуаюэ был одним из лидеров своего дела, мог даже выступать наставником. Младшие коллеги уважительно называли его «профессор». На мой счет Хуаюэ быстренько созвал консилиум. Но что со мной стряслось, по-прежнему оставалось неясным. Документальные прецеденты моего состояния не были найдены. Недуг, который случился со мной, был самой настоящей диковинкой. Так что я очень кстати лег на стационарное лечение.