ы и скуля от боли при первой возможности.
Боль – вот был неизменный лейтмотив, звучавший в нашей палате. Я и к этой шарманке привык. Проблема боли сводится к тому, что она перекручивает, деформирует человека, доводя его до крайне постыдного поведения. А это, естественно, портило воздух во всем нашем цветнике жизни. Больные подстегивали себя взаимными страданиями и заставляли друг друга ощущать еще большую боль. Не того я ожидал от стационарного отделения.
Когда боль становилась особенно невыносимой, в душу у меня закрадывалось некоторое недовольство: вот это – «лучшие условия» для исцеления, о которых мне твердили врачи? Или эту партию больных действительно считали второсортной? Я же, по идее, в городе К по особому приглашению! Почему же мне не выделяют отдельную ВИП-палату? Не стану ли и я таким же, как эти мелкие людишки низкого пошиба? И все от того, что я попил водички, которая оказалась в моем гостиничном номере! Я держал в памяти, что приехал в это место писать песню для небезызвестной компании Б. Но мне начинало казаться, что это было в какой-то прошлой жизни.
Впрочем, чего это я бушую? Это все пустяки. Перед лицом болезни мы все равны. В больницу меня доставили для того, чтобы я вылечился. А выживать – дело нелегкое, никакой тайны в этом нет. В людях, неспособных выживать, этот мир не нуждался.
Такой вывод – плод мысли современного человека. Еще 2300 с лишним лет назад древнегреческий мудрец Платон утверждал, что людей с тяжелыми заболеваниями души и тела лучше пускать по дороге смерти, у таких людей нет права на существование.
Раньше я был уверен, что написать несколько строчек для песни – удивительное достижение, от которого всему обществу польза, и по этому поводу сильно зазнавался. Теперь же я думал, что в моем занятии и смысла-то особого не было. Больница – место, в котором искореняются склонные человечеству самовлюбленность и чванливость.
Держа в уме такие мысли, я взял за правило по возможности не заводить друзей по несчастью, чтобы не проникаться состраданием к их недугам, которое бы могло замедлить мое собственное выздоровление. Как раз по этой причине я все больше сближался с Байдай. Любое правило существует для того, чтобы быть нарушенным.
Однажды, вскоре после того, как я попал в стационар, Байдай неожиданно вспрыгнула на подоконник в палате. Она воспарила высоко-высоко над нами, как выставленный перед гробом покойника траурный флажок. Девушка пронзительным голосом парового свистка огласила на всю мужскую аудиторию:
– Кто хочет узнать, от чего дохнут врачи?
Неожиданный поворот. Я обратил внимание, что синюю робу, в которую была одета Байдай, девушка явно сама смастерила и чинила. Слишком плотно уж ткань облекала фигурку. Капли подсохшей крови смотрелись на ней вышитыми цветами. И еще создавалось впечатление, будто девушка только что прошла через бурю, так ясно вдруг предстала перед нами вся прелесть женщины, у которой наступает золотая пора. Среди нашего безбрежно сероватого сброда Байдай выглядела охваченной ярким пламенем русалкой. Стоял я вместе со всеми и таращился на миловидную деву.
И не удержался от мысли: а как бы она смотрелась во врачебном халате?
5. От чего дохнут врачи?
Только позднее мне стало понятно, что Байдай оглашала эту фразу не первый раз. Она выкрикивала ее многократно. За всю мою бытность вечного больного я никогда не слышал от пациентов ничего подобного. «От чего дохнут врачи?» Ну как можно такое вопрошать посреди больницы? Или девушке не терпелось распроститься с жизнью?
Как только наши товарищи-больные услышали эти знаменательные слова, все сразу изменились в лице, попрыгали по койкам и спрятались под одеялами. Плохо было бы, если бы привлеченные шумом врачи и медсестры нас застали в таком виде.
Я единственный вообще не сдвинулся с места. И не от того, что мне не хотелось скрыться, а от того, что в больнице на всех не хватало ресурсов. На 45 больных имелось всего 20–30 коек. Не каждый день всем удавалось поваляться или отоспаться. Все больные, кроме Байдай, за которой было закреплено отдельное койко-место, были вынуждены бороться друг с другом за постели. Ну, или стелить себе лежанки на полу. Мне как новичку в этих местах койки вообще не полагалось. Так что не от хорошей жизни я остался стоять как пень.
Чудовищный вопрос, который выплюнула из себя девушка, вызывал во мне ужас, но и наводил на размышления. Я поначалу предположил, что она все это говорит исключительно для того, чтобы взбудоражить мужиков, среди которых оказалась, и отстоять собственную неприкосновенность. Но эта версия как-то не клеилась. У больных даже в мыслях не было что-либо сотворить с Байдай. Правда, это абсолютно не значило, будто у меня был какой-то шанс затеять с ней шуры-муры.
Байдай заметила, что я стою и не двигаюсь, в отличие от остальных пациентов, кинувшихся врассыпную. Девушку это, похоже, немного озадачило. Но она тут же с легкой улыбкой спрыгнула с подоконника и, прищурив глазки, изящно подлетела ко мне на цыпочках. Байдай на миг застыла, а потом ухватила меня за руку и потащила вон из палаты. Ощущение от прикосновения девушки чем-то напоминало забавы с цыплятами на ферме. Ее касание было гораздо более влажным, чем у сестрицы Цзян. Вопреки всем моим сомнениям, я не удержался от ухмылки.
Всю дорогу я думал, что сейчас нас остановят врач или медсестра и учинят допрос по поводу нашего пункта назначения. Но ничего такого не случилось. Все двери распахивались перед нами. И наверно, это было неслучайно. Как сестрицы Цзян и Аби, Байдай была любимой пациенткой больницы, так что ее, как старую знакомую, никто особенно не контролировал. Или, может быть, медперсонал хорошо понимал, что больные никуда не денутся от них. Заселиться в палату – еще тот куш. В таком отношении к нам ощущалось даже некоторое почтение.
Так мы и выбрались в сад. Подошли к вольеру.
Но там было совершенно пусто, и мы отправились прочь несолоно хлебавши.
Не сказать, будто я питал особые надежды увидеть нечто сверхъестественное. В любом случае прогулка с пышущей энергией юной подругой по болезни была мне на пользу. За хождениями, вглядыванием в клетки и любованием цветами боль немного забывалась.
Байдай далеко не в первый раз выкрикивала эту фразу, чтобы навести панику на соседей по палате. Девушка выглядела немного удрученной, но, поскольку на этот раз я составил ей компанию, она чуть ли не прыгала от радости, и ее настроение передалось мне, будто нас разом обдал поток воодушевляющего свежего воздуха.
«Что она за человек? Отчего она вздумала следовать за мной как тень?» Такую думу думал я, разглядывая искоса спутницу. Фигуркой она вышла простой и лаконичной, как одноступенчатая ракета. Уродилась девушка красавицей: ясные глаза, белые зубы, четкий овал лица. Все в ней говорило о несокрушимой решительности. Плотно облегающая тело роба не скрывала от постороннего взгляда девичьи достоинства. По виду вообще нельзя было сказать, что девушка страдает какими-либо хворями. Вот только от того, что она любила мучить себя размышлениями, у нее меж бровей образовалась уродливая складка, походившая на гусеницу. На мочке левого уха у моей подруги виднелась малюсенькая серая пятиконечная звездочка. Остриженные волосы плотно обволакивали впалые щечки. В Байдай неуловимым образом сочетались жесткость и мягкость. Вспышкой молнии она сияла посреди тоскливого сумрака больницы, придавая учреждению хоть немного краски и движения.
У меня в ушах снова отдался громом вопрос, которым она меня оглушила: «От чего дохнут врачи?» О чем это она? Чтобы задаваться таким вопросом, надо хранить в себе изрядную дозу злобы. Можно было даже предположить, будто Байдай всем эскулапам желала смерти. Она не верит ни в больницу, ни во врачей? В этих словах еще можно было углядеть некую тайну, которую скрывали в себе и больница, и город, тайну, которую мне так и не поведала сестрица Цзян. Мне подумалось, что с Байдай и ее взбалмошным характером стоило быть настороже.
В сад и из сада вело множество входов и выходов, между которыми можно было беспрепятственно перемещаться. Единственный проход, которого здесь не хватало, был выход из больницы. Байдай будто ненароком и безо всякой цели потащила меня на эту прогулку. Обойдя дворик один раз, мы побрели обратно в стационар.
При входе в лифт на нас вывалилось густое облако с удушливым привкусом антисептика. Сразу подумалось, что никакой павлин – а скорее всего, и никакой Будда, даже сам Будда Шакьямуни – в таких местах долго бы не продержался. Но было в этом запахе и что-то притягательное. Мне он напомнил аромат бензина, который я любил с детства. Возможно, доктор намекал именно на это, когда говорил со мной об иллюзиях? Лифт был насквозь прозрачный, будто мы были не в больнице, а в гостинице. Перед нами проносилось этаж за этажом укутанное в плотный туман здание больницы – длинный, как огромный змей, поддернутый зеленцой и обвешанный бесчисленными шестеренками из красной меди конвейер, который без устали аккуратно и поступательно вертелся, перерабатывая на всей своей протяженности непрерывный поток больных в более-менее готовый полуфабрикат и распихивая лифтами-манипуляторами результаты своих трудов по разнообразным ячейкам-палатам. Кто-то из пассажиров лифтов, похоже, только что перенес операцию, кто-то переезжал из одного отделения в другое. Больные понимали, в каком положении оказались, и без единого звука давали себя аккуратно рассовывать по нужным местам. На общем фоне выделялись врачи и прочие представители медперсонала в отглаженных белых халатах и нарукавных повязках с красным крестом. Сотрудники охраны больницы стояли с суровыми лицами, заведя руки за спину и широко расставив ноги. Они держали караул на каждом шагу в режиме необъяснимо тревожного ожидания. Такими небесными воинами и генералами наверняка даже Верховный владыка Нефритовый государь не мог бы похвастаться.
Я вновь засомневался, не приключилась ли у меня очередная иллюзия. А тут как раз Байдай пояснила, что все это – недавно отстроенные больничные палаты нового типа, соответствующие строгим экологическим стандартам. Там все работало на полном автомате – пускай в пробном режиме. Вслушиваясь в доносившиеся из тех покоев звуки, я мог лишь дивиться и завидовать пациентам, которые там оказались.