Стоит упомянуть еще старину Цзяна, у которого при смерти из ноздрей полилась жижа кофейного цвета. Месиво заполнило ему рот. Цзян при этом вроде бы еще умудрялся улыбаться. Но улыбка оказалась искаженной гримасой, в которую сложилась напоследок его физиономия.
Сестрица Цянь перед смертью орала от боли, да так, что казалось, вся больница вокруг нее рухнет. Вся палата дрожала. Мы кинулись в коридор и вернулись только тогда, когда ужасающий гвалт прекратился. А случилось это нескоро. Когда мы нерешительно вошли в палату, то увидали, что все тело Цянь сложилось комком, напоминавшим подушку.
Не хотелось мне думать, что Байдай может настигнуть такая смерть. Трудно было представить, как это миловидное личико от боли искажается в нечто страшное, уродливое и тем не менее притягательное.
Старина Лу испустил дух прямо на операционном столе. Он страдал синдромом Марфана: аорты в груди и животе норовили отслоиться и лишить хозяина жизни. Доктор Хуаюэ решился на операцию, хотел поставить пациенту искусственные кровеносные сосуды. Лу от страха не соглашался ложиться под нож. Но врачи таки настояли. Хуаюэ с командой провел за операционным столом тридцать с лишним часов. Доктора постоянно сменяли друг друга. Но в итоге старину Лу увезли не в палату, а сразу в морг.
С хирургическими навыками у доктора Хуаюэ все было отлично. Через его руки прошло множество больных. В больнице просто действовал неписаный закон: больного, которого можно реанимировать, а можно не реанимировать, по умолчанию лучше не реанимировать, а вот обследование, которое можно делать, а можно не делать, нужно проводить в обязательном порядке. Однако Хуаюэ постоянно отступал от этого правила. Совершенно не опасаясь оказаться в затруднительном положении, врач брался за спасение самых критических больных. Все равно же в лечении не бывает нулевой смертности. В крайнем случае всегда можно сказать, что не сложилось. Одним словом, «судьба». Даже в эпоху медицины судьба оставалась самым надежным инструментом во врачебной практике.
Хуаюэ пояснял это следующим образом:
– Когда утеряно и здоровье, и деньги, в большинстве случаев исход определяется тем, в насколько запущенном состоянии болезнь у пациента и насколько он хорошо себя чувствует перед операцией.
Но ведь и то и другое известно заранее. Чего же тогда уповать еще и на удачу? Подумалось, что как Будде не под силу спасать людей, которые утратили тягу к жизни, так и врачам не под силу реанимировать пациентов, которые подошли к порогу смерти.
На счастье, семьи у меня уже не было, и не было нужды о чем-либо конфликтовать с медперсоналом. Врачи могли в свое удовольствие колдовать надо мной.
Эвтаназия – смерть благая и мирная – получила большое распространение. Такой исход под наблюдением врачей уподобляют «рукотворному суициду» или «убийству из сострадания». Эвтаназия строится, в общем-то, на том, чтобы оказать больному наилучшие сопутствующие услуги, не злоупотребляя достижениями высоких технологий и не настаивая на чрезмерном медицинском вмешательстве.
Байдай замечала, что она вполне готова была бы на эвтаназию. Но, пока ей не стали известны действительные причины очевидного бессмертия докторов, с мирной смертью, наверно, стоило повременить.
Мне также стало известно, что решить проблему со смертью благодаря научно-техническому прогрессу можно было не только через манипуляции с генами. Судя по книгам из больничной библиотеки, сознание, содержащееся у человека в мозгу, можно сканировать. И когда мясная оболочка человека рушится, соответствующие данные можно сохранить на жестком диске компьютера. Человек мог обрести вечную жизнь в виртуальном мире. С помощью так называемых фемтосекундных лазеров, работающих на сверхкоротких импульсах, данные о человеческом сознании можно было вписать на прозрачный как стекло кварцевый носитель. Такой носитель имеет специфическую наноструктуру, которая хранит в себе данные с учетом расположения, размеров и направленности размещающихся на кварце точек. Объем данных на единичном носителе может достигать 360 терабайтов, а сам носитель может работать абсолютно стабильно даже при температуре в 1000 градусов Цельсия. При температурном режиме на уровне 190 градусов Цельсия такой носитель продержится не менее 13,8 миллиарда лет, а при комнатной температуре – почти вечность.
Но в палатах мы пока не наблюдали всего этого. Возможно, потому что до конца еще не выяснили, что именно представляет собой наше сознание. Уж точно не просто набор данных. Нам, похоже, еще предстояло долго прорабатывать картографию нейронной системы. Дело далеко не самой близкой перспективы.
Много я смертей повидал. И посреди бескрайнего запустения и всеохватывающей скуки эти сценки виделись мне как великолепные действа, достойные сопоставления с многократными Судными днями. Наблюдать за мертвыми людьми сродни прогулкам по развалинам зданий, принадлежавших некогда славной и блистательной цивилизации.
Раньше я так не думал. Напротив, смерть мне казалась чем-то страшным. Но ведь в таком огромном количестве романов, стихов, фильмов и сериалов фигурирует смерть! Когда пуля пробивает свежую плоть молодого человека, читатель или зритель на миг ощущает течение жизни. А значит, смерть – это красиво. Только понаблюдав за тем, как умирают больные, начинаешь осознавать, насколько бесподобен исход человека с этого света. Со смертью мутное существование человека обретает ясность. Это сопоставимо с тем ощущением, когда вычищаешь переполненный контейнер от мусора. Все процессы, которые творятся в нашей вселенной – доброе предзнаменование, в том числе сам таинственный «процесс» возникновения и становления вселенной. Война – хорошо, политика – хорошо, революции – хорошо, насилие – хорошо. Как только наши действия приводят к смертям, вся жизнь становится очевиднее. В момент кончины жизнь достигает апогея. С уходом отжившей свое прежней формы образуется пространство для наполнения жизни новой красотой. Нет, стоп, даже не так. Когда наступает наш черед уйти, все, что примешано к нашей красоте, – глупость, уродство, мягкотелость, растление, бесстыдство, угрызения совести и душевные колебания – одномоментно растворяется. А боль уходит на дальний план. И в результате возникает красота высокого порядка, то, что можно назвать «летальной красотой». Почему именно «летальной»? Потому что ее можно прочувствовать сполна только в больничной палате. Лишь больница позволяет смерти предстать перед нами во всей ее совершенной красоте.
А потому и у такого человека, как я, – испытавшего сполна горе и мучимого томительной болью – естественным образом возникало желание свидеться со смертью. Когда настанет мой черед покинуть мир? И удовлетворит ли меня конечный исход? Здесь, наверно, мне стоило поучиться у Байдай, которая за время затяжного стационарного лечения перешла от страха перед смертью к очарованию ею.
А когда смерть подступает, иногда нужно еще время, чтобы она, собственно, настала. И все это время микроаппаратура, вживленная в тела больных, записывает данные о приближающейся кончине, чтобы потом передать их на обработку на больничные сервера. И это, в дополнение к реанимации пациента, беспокоило врачей прежде всего. То, что человек переживает в момент кончины, – медицинская загадка, схожая по масштабам с квантами, задачка, завязанная на таинственный феномен человеческого сознания, с которым одной геномикой ничего не сделаешь. Разгадка тайны, судя по всему, предопределила бы все будущее развитие больниц и разработку новых методов лечения.
Покойнику дают отлежаться на койке, словно бы больничной палате с ним обидно расставаться. Но потом труп все-таки отвозят в морг. И это движение бренного тела заставляет задумываться о том, куда направляется человеческая душа.
В наши времена отпала насущная потребность простаивать в почетном карауле у мертвых тел. Но я довольно часто задерживался и разглядывал неподвижные и постепенно охладевающие тела товарищей. Мысли, тяжелые, как дождевые облака, заставляли меня проецировать самого себя на труп. И каждый раз я себе представлял, с какими большими надеждами прибывал в больницу тот человек, каким высшим почетом, моментом наивысшего счастья он считал размещение в больничной палате. Потом пациент проходил через бесконечные диагнозы и лечебные процедуры, которые доставляли ему непередаваемые страдания. А человек все равно твердил про себя: потерпи, потерпи еще чуток, потерпишь еще немного – и все наладится. И после длительного терпения у всех наступала смерть – великая награда за упорство.
«Терпи» – призыв, часто звучащий в больничной палате. «Терпи вплоть до самой смерти» – замечательное утверждение!
Такой плотный поток смерти, помимо больниц, можно наблюдать разве что на поле боя. Причем познать ее наступление было вещью столь же недостижимой, как разом запрыгнуть на тибетские горы – эту крышу мира – и ожидать, что весь испещренный звездами небосклон будет у тебя как на ладони, и в то же время столь же доступным, как просмотр хрустальных финтифлюшек в витрине магазина – только руку протяни. Некоторым все это покажется бреднями. Смерть, заявят эти люди, сродни времени, которое если и существует, то только у нас в головах. Но за доказательствами реальности смерти достаточно заглянуть в морг. Туда же свозили всех больных.
Говорят, что на момент поставки в морг тело теряет ровно 21 грамм. Дескать, столько весит душа. Душа отправляется в новый путь. Не в следующую ли больницу?
Когда смерть становится занятием столь повседневным, как питание или стирка одежды, заурядным чудом, человек волей-неволей вспоминает о слове, часто фигурирующем в буддийских сутрах. Слово это – «прозрение».
Такое ощущение вырабатывалось, по всей видимости, от той магической энергии, которая накапливалась в ходе овладевания «смертью» и «бессмертием». Не намеренно ли врачи придерживали при себе эти формулы, чтобы удерживать все рычаги управления и чтобы пациентам нечего было противопоставить их богоподобному всевластию надо всем, что творилось в больнице? Е