«Теория заговора Рокфеллера – перепевы старых рассуждений о том, что все зло – от медицины. Такие речи неспособны сбить с верного пути наших медработников, в массе своей любящих мир».
Автор статьи призывал читателей принять бой и дать сдачи. Настала, дескать, пора перетасовать миропорядок, преобразовать отведенные каждой державе роли, перераспределить власть, переосмыслить соотношение сильных и слабых. Государства становились оппонентами в деле политического выживания. Человечество вновь вступило в эпоху блуждания по непроходимым джунглям. В преддверии истребления всей жизни на Земле между исконными государствами и нарождающимися странами будут введены встречные санкции и развернется противоборство как раз по поводу того, кто и кому может навязывать свои воззрения на то, что представляет собой жизнь. А тем временем все каналы возникновения новой жизни будут перекрыты, и мы подступимся к образованию черной дыры, которая будет проглатывать все живое. В таких условиях не грех устроить очередную мировую войну.
– В общем, не мы виноваты в развязывании войны. – Байдай приняла у меня газету и зачитала статью выше:
«Мы – панки, мы – борцы, мы – деятели искусства в экстремальных масштабах. Мы – терминаторы. Нам суждено покончить с проклятым постмодернизмом в духе Рокфеллера».
Я подумал, что войнушку, пожалуй, действительно самое время забабахать. Возможно, боль проходит только со смертью.
– Как бы то ни было, мы одиноки именно в том, что нам есть чем гордиться. Такова наша особенность. – Царек горы перехватил «Новости» и карандашом почиркал в них. – И еще: как только нас атакуют, мы сразу призовем людей себе на помощь. Возродим Бетьюна. Новое начало истории.
– Бетьюна? – изумленно выпалил я.
– Канадский врач, участвовал во Второй мировой войне, сильно поменял положение на фронте[27], – пояснила Байдай.
– Мы уже давно обнаружили, что между нами и продавцами воздуха есть разночтения на генном уровне, сопоставимые с разницей между неандертальцами и хомо сапиенсами. Две разновидности людей, которые друг друга понять не могут совсем. И дело даже не в том, что культура разная. Из двух родов человека в ходе эволюции образовались две разные сущности. Во времена Второй мировой войны немцы – люди с западными физическими данными и мозгами – пошли против себе подобных. Это был конфликт в пределах людей одной расы. Японцы же боролись против американцев, а это уже война между людьми разных видов. Неравномерно в качественном отношении человечество. – Экскурсы Царька горы в историю ясности не привносили.
– Значит, Бетьюн тоже был человеком из другого теста? – предположил я.
– Он был выше всего этого. Мало того что он был отличным медиком, так он еще был хорошим человеком, единственным в своем роде благородным мужем. Высший уровень медицины – когда не заботишься о себе, а думаешь о том, как бы принести пользу другим. Нужно отвергнуть все низменные чувства. Идеальные люди проявляют себя только в военное время. Нет, даже не идеальные, а сверхлюди, – благоговейно молвил Царек горы. – Так что победа в новой мировой войне нам обеспечена.
– Но тогда это не совсем война между людьми. И даже не война вирусов. Это война за «бытие» в небытии. Генов же не будет. Значит, всех настигнет смерть? Даже врачей? – Байдай вцепилась взглядом в Царька горы. Вот мы и затронули ключевой вопрос. Вот зачем Байдай сюда явилась. Девушка по-прежнему искала смерть.
Царек горы грозно объявил:
– Панкам неведомо это слово: «смерть». Это будет лишь финал, а финал – начало. А что страшного в новом начале? – Он вскинул руки и отправил «Новости» в полет, будто те были бумажной голубкой, и позволил им спикировать в блестящую лабораторную посудину. Умные камеры проследили за улетающей газетой.
– Так что же нас ждет? – осторожно спросил я.
– В системе, которая придет на смену или станет преемницей государствам, начнется решающая битва больниц друг с другом. Почти что бой теней. Для обновленной, чистой версии жизни на Земле это будет «промывание» и крови, и плоти, и даже души. И конфликт этот будет похлеще, чем ядерная война. Бух! И снизойдет на вселенную вечная ночь. Вот оно, ваше начало? – отозвалась Байдай.
– А души-то наши останутся?
– После войны узнаем.
– Так ты хочешь бежать? Не хочешь разделить жизнь и смерть с больницей?
– Нет, даже не подумаю!
Вот так поворот! Не ждал я, что она будет от этого так категорично отнекиваться! Я ощутил смущение, хотя истоки стыда были неочевидными. Сокровенные мысли подруги оставались все еще вне пределов досягаемости. И поделать с этим было нечего.
В тот момент мне подумалось, что свобода – вещь, которой обольщаешься по неопытности, а с мудростью находишь, что она подрастеряла юное очарование, поистаскалась и захирела. В лексиконе медфармпанков места такому слову не находилось. В сравнении с такими категориями, как «бытие» и «небытие», «свобода» звучит никчемным прибамбасом.
Но если и так, то к чему же тогда вообще допытываться до того, от чего дохнут врачи? Разве ответ на этот вопрос убережет человечество от истребления или предотвратит новую мировую войну? Сколько я не общался с врачами и моей спутницей, вразумительного пояснения никто мне не дал.
Байдай же, наградив меня таким сюрпризом, осталась стоять с суровым видом. В уголках рта у нее наметились две глубокие борозды морщин, будто она чародейка, собирающаяся выпалить какое-то проклятие. Мне показалось, что девушка в единый миг постарела лет на двадцать. Я машинально отступил на пару шагов, чтобы между нами оставалась дистанция. Болела моя подруга страшно, но успевала беспокоиться о вещах неописуемых. К чему ей было все это? Искала ли она на свою голову погибель? То ли она была слишком простодушна, то ли я был по-детски наивным. И, похоже, у наших отношений не было перспективы.
Мне в голову закралась нехорошая мысль: а не проверяет ли она меня все это время на вшивость? Что у нее на уме? Может, она вообще сговорилась с врачами? Не срежиссированы ли ею эти тщательно проработанные мизансцены? И вот миновал очередной раунд испытаний? Опыт подсказывал мне, что пациентам в больнице не следовало быть чрезмерно доверчивыми. Каждый норовил докопаться до сути окружающих, понять, какими хворями страдают товарищи по болезни, и предугадать, когда настанет смертный час для соседей по палате, чтобы вовремя успеть перехватить высвободившиеся средства исцеления.
31. Опрятная птичка не задержится в грязной клетке
Тело мое уже делало все на автомате, не давая мне что-либо предпринять. Следуя за Байдай, оно покинуло микробиологическую операционную, оставляя позади нас всю предшествующую интерлюдию, не сказать что веселую, но опьяняюще занимательную. Изнеможденные, мы пошли прочь. От всех разговоров про мировые войны во мне возросло ощущение неотложности момента. Ушел Рокфеллер, пришел Бетьюн. Вот так история решительно меняет направление. Но я не был уверен, действительно ли случилось все то, что я только что пережил. Наша прогулка и беседа с докторами прошли сильным ливнем, не оставив и следа. А все разглагольствования по поводу человеческого рока казались прямо выдранными из кошмарного сна. С другой стороны, мне стали чуть больше понятны устремления врачей. «Группа новой жизни» полагала, что без участия пациентов вся их афера пойдет насмарку. Вот потому Царек горы и предложил нам с Байдай осмотреть операционную. Предполагалось, что больные и врачи помирятся, объединятся, заживут по-нормальному и установят некий паритет. Но дальше-то что? Что следовало из всех этих полунамеков?
Дорогу к моргу мы так и не отыскали, зато наткнулись на склад отходов у реанимации. Здесь было свалено в одну кучу множество черных мусорных пакетов, от которых исходил густой, едкий дух, сразу вызывавший рвотные позывы. Фекалии, опарыши, мокроты, моча, кровь, пробы, обрубки животных тканей смешались воедино. Чьи это были отходы? Больных? Или врачей? Распознать не представлялось возможным. При входе в такое помещение дыхание сразу перехватывает, а вот центральная нервная система немедленно вскидывается и приходит в движение. Байдай чуть ли не прыгала от радости при виде такой находки. В комнате было узенькое окошечко овальной формы. Через него открывался вид на наш садик, лежавший посреди сыроватой пучины, подобно тому, как Андромеда висит в туманных далях. Вольер с высоты походил на блестящий ноготок, яркую звездочку, до которой надо было лететь несколько сотен тысяч световых лет. За стенами больницы уже сгустились сумерки. В плотно стелющейся по земле мгле порхали животные, походившие на птиц. Но нельзя было понять, были ли это павлины, которые нам все не попадались на глаза. То возникающие, то затихающие переклички птах переворачивали все внутри. Может, это пациенты закатили праздник, забыв позвать нас? Эта мысль расстраивала. Еще послышался чей-то робкий плач. Мы дернулись и кинулись бежать со склада отходов. Только миновав несколько отделений, мы обнаружили, что плач исходил от больного, уже успевшего испустить дух. Снова пациент умирает, а не врач. Байдай выглядела разочарованной. Я же, напротив, вздохнул с облегчением.
– Идите, лучше посмотрите на распущенные хвосты павлинов. Эти красивые птахи любят чистоту. Среди отходов их не заприметишь.
Слова прозвучали раскатами грома. Доктор Хуаюэ стоял у нас за спиной со скрещенными на груди руками и дружелюбно рассматривал нас. Врач, как всегда румяный и воодушевленный, держался невозмутимо. Походил он на героя древнегреческих мифов, которые никогда не демонстрируют, что смерть им страшна. Колени мои тотчас же обмякли. Запинаясь, я попробовал что-то сказать в наше оправдание, но слова не шли с языка. Показалось, будто Хуаюэ намекал, что отходы, особенно в сравнении со статными павлинами, – это мы, вверенные в их распоряжение больные.
Всякая болезнь неизбежно оборачивается отвратительным срамом. Когда существуешь в нечистотах, то и война желанной будет, и смерти будешь рукоплескать.