В то же время обстоятельства переписки меня обескуражили. Я себе представил длинный поименный список обитателей больницы, которым располагал начальник. И в списке наверняка в первых строках значились Байдай и я. Начальник, подобно безграничному в способностях Будде, сразу раскусил детскую шалость, которой мы попытались себя позабавить. Куда бы мы не носились и на какие бы ухищрения мы не шли, мы все равно резвились бы в руках начальника больницы.
Я трусливо ретировался в нашу палату и больше оттуда не высовывался. Даже в сад не заглядывал. Ну мне-то какая разница, от чего дохнут или не дохнут врачи?
34. Живой доказывает, что нездоров. Мертвец лечение принять не может
Видя, что я окончательно сдулся, Байдай заявила мне как-то:
– Эх, братец Ян, вроде бы ты грозный, высоченный мужик, в отцы мне годишься, а в самый решающий момент даешь задний ход… Я внимательно ознакомилась с ответом начальника больницы. Он предлагает нам не посещать сад. Удивительно, но по поводу морга он ничего не написал. Явный пробел. А что это значит? Я думаю, что начальник и сам понимает, в каком кризисе оказалась вся больница. Потому он никак не препятствует особо активным пациентам. Возможно, главе больницы претят подчиненные, которые и бездействуют, и слишком радикальны. Но в силу статуса начальник никому об этом в открытую поведать не может. Так что останавливаться нам никак нельзя!
Товарищи по палате обступили нас с зелеными от зависти глазами. Все навострили уши, страстно желая и сильно боясь разузнать то, о чем мы говорили. Сомнительно было, что кто-то вздумал бы настучать на нас, чтобы выклянчить себе лечение получше.
Байдай заметила:
– Когда меня выкармливали грудью, с женским молоком я впитывала симпатомиметические аминокислоты. От препаратов у меня ускорялось сердцебиение, а мозг работал резвее. Мне казалось, от будущего ничего хорошего ждать не стоило. Каждый день был одинаково бесцветным. В стесненных условиях больничной палаты любое слово и действие, в особенности мои, только всем докучали. По жизни мне было дано только одно: думать. Вот я беспрестанно и думала. Если все люди болеют, значит, людей без болезней и не бывает? А если всех вылечат, то откуда будут браться больные? Нет на свете большего философского парадокса, чем больница. И, пока я жива, мне надо разобраться с этим парадоксом. Поймем, от чего дохнут врачи, – разом вскроем все остальные проблемы.
– Но если доктора бессмертны, то они же и есть эти твои «люди без болезней». Вот тебе и антитеза людям заболевающим… – пробормотал я себе под нос.
Байдай сразу же откликнулась:
– Но если кто-то не болеет – рушится вся логика. Ведь болеть по определению должны все.
Мы оба осознали, что такая игра не стоит свеч, и вместе предались молчанию, пристыженные невероятным абсурдом, на которой нас обрекала Вселенная. Загадка без разгадки. Космос во всем своем величии будто создан для того, чтобы насмехаться над человеком. Древо жизни из мрака приносит нам урожай весьма жалких плодов. Да и предпосылкой для этих печалей выступает то, что жизнь все-таки реально существует, а не бытует у нас в иллюзиях. И, что важно, это тоже говорит о нашей склонности педантично хвататься за уже безнадежно отсталые идеи.
Байдай достала фляжку и залпом выпила треть содержимого. Я горько усмехнулся.
– Ладно, твоя взяла. У меня тут появилось одно соображение, от чего дохнут врачи. Может, оно тебе как-то поможет. А что, если врачи – вообще не люди и не боги, а инопланетяне или роботы? Тогда весь твой вопрос сам собой снимается. – Порадовавшись чуток собственной смекалке, я снова погрузился в меланхолию.
Байдай оторвалась от фляги, с горестным изумлением вытаращила глаза и, вглядевшись в меня повнимательнее, молвила:
– Братец Ян, даже ты так думаешь? Ты воображаешь, что мы с тобой – герои голливудского кино? Или что врачи родом с Марса? Бога-спасителя в нашем мире точно не имеется. Мы сами отстроили больницы и сами себя лечим от болезней. На каждую болезнь находилось свое лечение. Это потом ситуация достигла апогея, и больницы взялись за управление людьми. Никто нам все это не навязывал. Никаких инопланетных сил нет. Списывать возникновение и существование больницы на инопланетян или роботов – слишком просто. Такие буйные мысли появляются от скудоумия, лености и трусости. Эх, братец Ян, поскорее отделайся от этих соображений. Так думают несмышленые младенцы, застрявшие на оральной стадии. А ты же известный поэт-песенник нашей страны! Или ты за сочинением песен все думаешь, что и государство наше родное построили инопланетяне вперемешку с роботами? Конечно же нет! Это маловероятно. Все, что сотворено в мире, в том числе морги, мы выстроили сами кирпичик за кирпичиком. И ломать кирпичики нам тоже придется самим.
На этих словах ее губы наконец-то тронула улыбка. Уголки рта задрались кверху, что придало облику девушки некоторую прекрасную шаловливость. Байдай продолжила:
– Братец Ян, когда я в тот день встала и заорала на всю палату, только у тебя хватило смелости подойти ко мне. И ты все это время оставался со мной, а не давал тягу, вместе со мной захаживал в сад, вместе со мной заглядывал в вольер. И меня это очень трогало. Ты меня старше на пятнадцать лет, но еще не старый, особенно сердцем. Может, еще поддержишь меня? Больница – ворота, ведущие к смерти. И на наше счастье мы уже у нее на пороге. Что нам стоит сделать еще один шаг?
Девушка вцепилась в меня горячими, как кузнечные клещи, руками. Я ощутил, что внутри нее все клокотало, подобно магме в вулкане. Магма эта была готова вырваться наружу, через многочисленные поры, чтобы расплавить меня насквозь. Но никакого извержения не произошло. Вместо этого Байдай опрокинула недопитую фляжку на мое собственное израненное тело, которое сразу же бурно отозвалось, повергнув меня в мучительную борьбу с собой. Наконец я покивал в сторону Байдай. Собравшиеся вокруг нас больные разочарованно прикрыли лица руками и побрели к своим койкам.
35. А бессмертие все не наступает
Я решился преодолеть трусость и снова покинуть вместе с Байдай палату на поиски причин, от чего дохнут врачи.
С позиций медицины смерть не одномоментное явление. Остановка дыхания и сердцебиения вовсе не единственное достоверное свидетельство того, что жизнь прекратилась. В 1968 году исследователи из Гарвардского университета предложили констатацией смерти считать гибель головного мозга. На первый взгляд, все сводится к тому, чтобы освободить пациента, у которого уже не осталось надежд на исцеление, от излишнего бремени и без того значительных медицинских расходов. Но еще более важная цель такого умозаключения – посодействовать трансплантации органов.
Выводы гарвардских ученых подхватили по всему миру, что послужило стремительному развитию индустрии трансплантации органов и сделало возможным пересадку сердца и печени, которые в прошлом пропадали впустую. Для медицины наступила новая эпоха.
Но некоторые все-таки продолжали утверждать, что прекращение работы головного мозга нельзя считать истинным моментом смерти человека. Развернулись большие споры о сущности человеческого сознания и о том, в какой мере человек, мозг которого отказался работать, отличается от полного трупа. От того, как мы решаем для себя эти вопросы, зависит, как мы подходим к вопросу продления жизни.
Для больниц подобные темы открывают поле для размышлений, которые являются пустым звуком для обычного человека. Ведь речь о том, когда конец становится началом, а начало становится концом. Этими измышлениями и объясняется огромное скопление врачей, которые, подобно мотылькам на огонь, слетелись на подступы к священной горе Хуашань[28], чтобы заделаться медфармпанками.
Мертвых врачей мы с Байдай по-прежнему не могли отыскать, потому что не понимали, что представляет собой смерть как таковая. Это вопрос, которым люди страдают уже не одно тысячелетие. Мы ошибочно полагали, будто дешифровка генного кода нам как-то позволит заодно понять, что такое смерть. Но правдоподобного ответа мы пока так и не нашли. Возможно, теория энтропии была нам здесь в помощь. Смерть же – энтропия на максималках. Но даже это не объясняло природу смерти. К чему вообще у вселенной должна быть энтропия? Полный хаос, без очевидного выхода.
Или, может быть, те врачи, которые выбежали на гимнастику, уже давно умерли, и только какой-то неизвестный механизм, спрятанный подальше от посторонних глаз, заставлял дрыгаться их тела? Если так, то болезнь следовало почитать за здоровье, а жизнь приравнять к смерти. Как больные мы получали только небольшую частичку всей информации и потому никак не могли разобраться с тем, где кончалась жизнь и начиналась смерть.
Среди рядовых больных действует странное табу на упоминания смерти. Они каждый день о ней думают, но всеми силами стараются от нее укрыться. И только Байдай делала ровно наоборот: прямо говорила о поджидающей нас опасности, искала с ней встречи. Она напоминала буддийского монаха-аскета, обрекающего себя на столкновение с собственной тленностью. Был, правда, еще один вариант: может быть, Байдай тоже умерла, и я наблюдал, как ее хладный труп продолжал трепыхаться?
Смерти в конечном счете никому не дано избежать. Это истина запредельно очевидная. Даже если избегать разговоров о смерти, все равно избежать смерти как таковой не получится. В буддийских канонах много говорится о жизни и смерти. Есть ли возможность не умирать, но и не жить? Байдай, правда, не исповедовала буддизм. И сложно было сказать, было ли это обстоятельство ей на пользу или во вред.
В буддизме никто не рассуждает об энтропии. Сутры лишь указывают, что продолжительность жизни зависит от благих деяний и отпущенных человеку лет. Если в том или другом аспекте наблюдаются перекосы, то неминуемо наступает смерть. Человек в момент кончины достигает четырех разных пределов. Смерть люди переживают различным образом. Самые большие приверженцы буддизма, которых абсолютное меньшинство, во время смерти совсем не испытывают боли. Однако абсолютное большинство простых смертных поджидают мучения вплоть до кончины. Мирская суета – непроглядный омут, возникающий вследствие безграничного производства лек