в безумии ненависти и отчаяния, стремясь только к тому, чтобы наши враги умерли раньше нас.
И команда Шивы “побеждает”. Двоих из них мы разнесли в пух и прах, но как раз в тот момент, когда мы производим выстрел, который выпотрошит третьего, его последний плазменный разряд попадает в наш гласис, и агония пронзает наши жестоко перегруженные болевые рецепторы. Массивная броня рвется, как ткань, и мы чувствуем разрушение внутренних щитов, а потом, яркую, ужасную вспышку света, когда плазма проникает в наш Центр Личности.
В наш последний, мимолетный миг осознания мы понимаем, что смерть наконец пришла за нами, и больше нет ни печали, ни ненависти, ни отчаяния. Есть только тьма за ужасным светом... и, наконец, покой.
На Ишарке воцарилась тишина. Не из милосердия, ибо не было здесь ни милосердия, ни рыцарства, ни уважения между воинами. Были только безумие, резня и взаимное уничтожение, пока, наконец, не осталось никого, с кем можно было бы сражаться. Ни защитников, ни нападающих, ни мирных жителей. XLIII-й Корпус так и не покинул Ишарк, потому что уходить было некому, и ни одна мельконианская дивизия так и не добавила битву при Ишарке к своим боевым наградам, потому что некому было рассказать призракам Мелькона о том, кто в ней участвовал. Была только тишина, дым и обугленные остовы боевых машин, которые когда-то обладали огневой мощью богов.
И никто никогда не сообщил Республике о том, что самое последнее сражение операции “Рагнарек” завершилось полным успехом.
2
Джексон Деверо, щурясь от утреннего солнца, следовал за Самсоном по свежей борозде. Из-под копыт жеребца поднялась пыль, и Джексон едва сдержался, чтобы не выругаться, когда сильно чихнул. Весна в этом году была сухой, но доктор Янь предсказывал дождь в течение недели.
Джексон был готов поверить Доку на слово, хотя и не совсем понимал, как это работает. Некоторые из колонистов постарше были более склонны сомневаться в Яне, указывая на то, что у него осталось всего три метеоспутника... и ни один из них в наши дни уже не работал как следует. Джексон знал, что неизбежная потеря спутников значительно усложнит прогнозирование, но он предпочитал держать язык за зубами при поколении своих родителей, чтобы не выдать, насколько расплывчатым было его понимание того, почему это усложнит ситуацию.
Не то чтобы Джексон был глуп. Он был одним из лучших агрономов в колонии и постоянным ветеринаром на ферме Деверо, а также, в крайнем случае, неплохим врачом. Но ему также было всего шестнадцать местных лет, а, изучение того, что ему необходимо было знать, чтобы выжить и внести свой вклад в жизнь Арарата, не оставило ему времени на изучение применения оборудования, которое колония все равно не сможет заменить, когда оно сломается. Его старший брат Рори, административный глава поместья и главный инженер, лучше разбирался в технических вопросах, но только потому, что в детстве ему требовался другой набор навыков. Ему было девятнадцать лет — стандартных лет, а не местных, восемнадцатимесячных, — когда корабли вышли на свою последнюю орбиту... И если бы корабли тогда не нашли пригодный для жизни мир, он так бы и остался единственным ребенком. Теперь у них с Джексоном было еще четверо братьев и сестер, а у Рори было семеро собственных детей, самый старший из которых был всего на год младше Джексона.
Джексон видел видеозаписи приближения к миру, который был переименован в Арарат. У них сохранилось достаточно технической базы, хотя никто не был уверен, как долго еще будут функционировать старые 3Докамеры, и молодой Джексон с благоговением наблюдал, как Арарат вырастал на фоне звезд на экранах мостика флагманского корабля коммодора Изабеллы Перес, транспорта “Иафет”.
Конечно, называть какой-либо из кораблей экспедиции “транспортным” было бы некоторым преувеличением. Если уж на то пошло, никто не был уверен, что Перес действительно когда-либо была офицером чьего-либо флота, не говоря уже о том, чтобы быть коммодором. Она никогда не рассказывала о своем прошлом, никогда не объясняла, где была и чем занималась до того, как прибыла в то, что осталось от системы Мадрас, вместе с Ноем и Хэмом и приказала всем двумстам незараженным выжившим с умирающей планеты Шелдон подняться на борт. Ее лицо было твердым, как кремень, когда она отказывала в месте на палубе любому, кто, по уверениям ее медперсонала, носил в себе бомбу биологического оружия, поглотившего Шелдон. Она забирала здоровых детей у инфицированных родителей, оставляла умирающих детей и насильно затаскивала неинфицированных родителей на борт, и вся ненависть тех, кого она вопреки их воле спасла, не могла заставить ее отказаться от своей миссии.
С самого начала это было невыполнимой задачей. Все это знали. Два корабля, с которыми она начала свою сорокашестилетнюю одиссею, были тихоходными, изношенными сухогрузами, которые уже тогда были на последнем издыхании, и одному Богу известно, как ей удалось снабдить их достаточным количеством систем жизнеобеспечения и криобаков, чтобы справиться с тем количеством людей, которое она взяла на борт. Но она сделала это. Каким-то образом ей это удалось, и она железной рукой управляла этими космическими мышеловками, курсируя от системы к системе и перебирая останки Конкордата в своих бесконечных поисках еще нескольких выживших, еще чуть-чуть генетического материала для человеческой расы.
На десятой остановке своего безнадежного путешествия она обнаружила Иафет, единственный корабль “эскадрильи”, который был изначально спроектирован для перевозки людей, а не грузов. До Войны “Иафет” был тюремным транспортом. Согласно ее журналу, адмирал Гейлорд убедил ее взять с собой в кампанию на Сарахе спящую в криосне пехоту, хотя как она оказалась за триста световых лет оттуда, на планете “Сотня Зака”, оставалось загадкой. А там, ни на борту корабля, ни в некогда обитаемом мире системы не было никого живого, кто мог бы дать объяснения, и коммодор Перес не стала задерживаться, чтобы их найти, поскольку коммуникатор Ноя уловил слабые сигналы на мельконианском боевом коде.
Она нашла Шема в Баттерси, в той же системе, в которой ее наземные отряды пробрались в зоопарк старого сектора, чтобы захватить его генофонд. Империя применила на Баттерси особенно страшное биологическое оружие. Население столицы сектора, насчитывавшее два миллиарда человек, сократилось едва ли до трехсот тысяч существ, чье человеческое происхождение было почти невозможно распознать, а полубезумные внуки-мутанты первоначального персонала зоопарка превратили генофонд в священную реликвию. Солдаты Коммодора проливали кровь его фанатичных защитников и сами понесли тридцать процентов потерь, чтобы захватить собранные сперматозоиды и яйцеклетки, без этого на Арарате не было бы рабочих или пищевых животных... и орлов.
Как и все дети Арарата, Джексон мог перечислить названия всех систем, которые Перес прошла в этой унылой последовательности. Мадрас, Квинланс-Корнер, Эллертон, Секонд-Чанс, Малибу, Хайнлайн, Чинг-Хай, Кордова, Бреслау, “Сотня Зака”, Куан-Инь... Это был бесконечный список мертвых или умирающих миров, на некоторых из которых было еще несколько выживших, которых предстояло взять на борт кораблям коммодора, на других — немного пригодного для спасения материала, а на большинстве не было ничего, кроме пыли, пепла и костей или радиоактивного фона веществ с длительным сроком полураспада. Многие из личного состава эскадрильи потеряли всякую надежду. Некоторые покончили с собой, другие пытались, но коммодор Перес не позволила им. Она была деспотом, безжалостным и холодным, готовым на все, что угодно, лишь бы эти скрипучие, разнокалиберные, переполненные ржавые ведра продолжали ползти к очередному приземлению на планету.
Пока они не достигли Арарата.
Никто не знал, как изначально назывался Арарат, но все знали, что он был мельконианским, а изрытые воронками могилы городов и весей и искореженные остовы боевых бронированных машин, усеявшие его поверхность, с ужасающей ясностью показывали, что с ним произошло. Никому не нравилась мысль о поселении на мельконианском мире, но корабли экспедиции разваливались на части, а криосистемы, поддерживающие домашних животных и половину пассажиров–людей, стали опасно ненадежными. Кроме того, Арарат был первым найденным ими миром, который все еще был пригоден для жизни. Здесь никто не использовал сжигатели миров, пыль или биологическое оружие. Они просто убили все, что двигалось — включая самих себя — по старинке.
И вот, несмотря на немыслимые трудности, коммодор Перес доставила свой разношерстный отряд принудительно собранных выживших в мир, где они действительно могли жить. Она выбрала место с плодородной почвой и большим количеством воды, подальше от наиболее опасных радиоактивных объектов, и наблюдала за размораживанием своих замороженных пассажиров —как животных, так и людей — и успешным оплодотворением первого поколения животных из генетического банка Баттерси. И как только она это сделала, она вышла под три луны Арарата весенней ночью, на третий местный год существования колонии, и сложила с себя полномочия, приставив игольник к виску и нажав на спуск.
Она не оставила никаких объяснений, никакого дневника или капитанского журнала. Никто никогда не узнает, что заставило ее взяться за эту невыполнимую задачу. Все, что нашли руководители колонии — это написанная от руки записка, в которой им предписывалось никогда не возводить и не разрешать никому устанавливать памятники в ее честь.
Джексон остановился в конце борозды, чтобы вытереть лоб, а Самсон фыркнул и вскинул голову. Молодой человек подошел ближе к большому коню, чтобы погладить его потную шею, и оглянулся на восток. Город Лэндинг был слишком далеко, чтобы он мог разглядеть его отсюда, но его глаза могли различить горную вершину, возвышавшуюся над ним, и ему не нужно было видеть ее, чтобы представить себе простой белый камень на могиле, венчавший холм за мэрией. Джексон часто задавался вопросом, какого ужасного демона Изабелла Перес пыталась искупить, что вообще она могла такого совершить, чтобы потребовать такой чудовищной реституции, но колония выполнила ее последнюю просьбу. У нее не было и не будет мемориала. Был только этот пустой, безымянный камень... и свежесрезанные цветы, которые кладут на него каждое утро весной и летом, и вечнозеленые ветви зимой.