Левые же считали, что без социальных изменений оппозиционное движение не несет конкретной пользы широким массам и потому не представляет для них интереса. Либералы согласились на принятие социальных требований только после того, как левые поставили их перед фактом, провозгласив эти требования с трибуны митинга 12 июня 2012 г. Но время было упущено.
Однако проблема здесь глубже. «Единый фронт оппозиции» требовал не только пожертвовать радикальными требованиями. Он подталкивал к отказу от содержательной дискуссии, постольку-поскольку она могла «всех перессорить». Сложившаяся довольно примитивная дискурсивная система воспроизводилась далее по инерции.
В протестном движении доминировала персоналистская риторика, сводившая все проблемы к личности Владимира Путина. Институциональные основы сложившейся системы критиковали лишь радикальные фланги. Это стало одной из причин, не позволившей протестному движению включить в свой состав новые социальные группы, для которых Путин не успел стать раздражителем, но которые переживали другие проблемы, связанные с несовершенством российского государства.
Однако уровень публичной дискуссии сознательно удерживался многими лидерами протестного движения на уровне общих благопожеланий. Ведь это оставляло вождям максимальный простор для маневра в их контактах с представителями элиты. Брать на себя ответственность за «популистские» требования масс, заведомо неприемлемые для истеблишмента, никто не хотел.
В ходе предвыборной кампании в Координационный Совет оппозиции на телеканале «Дождь» были организованы дебаты кандидатов, на которых им предлагалось сформулировать свое credo за 30 секунд. Разумеется, концептуальность политических высказываний немного хромала. Один из самых популярных оппозиционных политиков Илья Яшин, например, вышел из положения следующим образом. «Мы ставим перед собой задачу обновления, — объяснил он, — масштабной перезагрузки протестного движения и российской политики в целом. Хотим просто открыть форточку и проветрить страну»[214]. Программа «проветривания» оставалась неясной, но никто не собирался вдаваться в подробности.
Справедливости ради надо сказать, что за историю «Болотного движения» неоднократно предпринимались попытки проблематизировать дискуссию между активистами, поставить перед ними широкий спектр сложных задач, вскрыть противоречивую позицию лидеров движения. Например, поиск нового дискурса интенсивно шел во время майских «оккупаев», когда были организованы десятки семинаров и лекций, в которых приняли участие тысячи активистов. На них обсуждались самые разные вопросы: политические и социальные реформы, культурные проблемы общества, взаимодействие между активистами и политиками, пути развития демократического движения. Однако этих попыток оказалось недостаточно, чтобы изменить облик протеста, его программу.
Набор общих, почти лишенных конкретного содержания лозунгов, повторявшихся ораторами с трибуны, был одним из самых серьезных ограничителей, сдерживавших расширение движения и приведших, в конце концов, к его угасанию. «Мы здесь власть!» — рефреном звучало на митингах и демонстрациях. Но их участники чувствовали, что эта магическая формула не дает исчерпывающих ответов на вопросы о том, как быть дальше, что нужно предпринять, чтобы страна изменилась. Проблема языка и смыслов стала одной из важнейших в эпопее 2011–2012 гг. Она с неизбежностью вновь встанет перед любым массовым демократическим движением, которое будет искать свою программу, ценности, средства описания реальности. И преодоление банального популизма, навязываемого частью политиков, опять будет краеугольной задачей активистов гражданского общества.
Вопрос о формах протестных действий стоял довольно остро в ходе протестов 2011–2012 гг. Уже к концу зимы 2012 г. стало очевидно, что режим справился с первым испугом и не собирается уступать протестному движению. Какой аргумент могут использовать протестующие, чтобы заставить власть к себе прислушиваться? В демократическом движении царил практически полный консенсус о ненасильственном сопротивлении авторитаризму. Однако радикальные активистские группы все время ставили вопрос о необходимости наращивания давления на власть. Сергей Удальцов и другие левые, например, все время говорили о необходимости подготовки к забастовкам[215].
В более практической плоскости обсуждались такие форматы уличных протестов, которые бы выходили за пределы согласования с властями, но при этом прямо не противоречили бы закону. Главным инструментом из этого арсенала был формат «майдана» — перманентного протестного лагеря, оккупирующего городское пространство. Неоднократно делались попытки остаться на площадях после формального завершения митингов, установить там палатки и т. д. Предполагалось, что такие действия приведут к эскалации движения и станут более эффективным средством давления на власти и воздействия на само общество.
Наоборот, умеренная часть демократической коалиции критиковала стремление радикалов к эскалации уличного протеста. Ее поиски сосредотачивались в направлении организации флешмобов, автопробегов и т. п. акций.
Фактически речь шла о поиске соответствия между радикализмом (или, наоборот, умеренностью) формы и содержания протестного движения. «Радикальные форматы» коррелировали со стратегией демократических перемен снизу, осуществляемых путем свержения авторитарного режима. Напротив, сторонники перемен сверху, реализуемых действующим истеблишментом, который должен лишь кооптировать в свой состав умеренную часть оппозиции, стремились к предельно нейтральным и символическим формам организации протестной кампании.
Выбор между партийным и общедемократическим форматом движения. Конкуренция между проектами партийного типа с определенной идеологией и общедемократическим форматом движения, которое объединяет людей разных взглядов, вскрывает одно важное противоречие, которое так и не было решено в рамках движения 2011–2012 гг. Идеологизированные группы стремились использовать массовое движение для расширения своей членской базы и для отстаивания собственных ценностей и задач. Это раздражало часть активистов и участников движения, которые противопоставляли этому демонстративно деполитизированные формы организации (например, «Лига избирателей»).
Недоверие активистов разных идеологических направлений друг к другу, их конфликты ослабляли движение в целом. Здесь показательным стало самоубийство инициативной группы протестного движения, которая потеряла влияние во многом из-за взаимной нетерпимости левых и националистов.
Однако представляется, что творческое сосуществование разных идеологий в рамках общего демократического движения также было возможно при условии выработки форм открытой дискуссии и механизмов принятия решений. Одним из удачных примеров разрешения этой проблемы можно считать Ассамблею, возникшую во время майских «оккупаев». Да и Инициативная группа успела сыграть определенную роль в истории протестного движения 2011–2012 гг. К сожалению, ее участники не смогли договориться об общих «правилах игры» и процедурах принятия решений. И Инициативная группа, и Ассамблея нуждались в дальнейшем совершенствовании и в защите от попыток узурпировать власть внутри демократического движения под маркой «сохранения его единства» ценой отказа от любой содержательной дискуссии. В том виде, в котором они существовали, они сильно уступали в эффективности координационным структурам, созданным профессиональными политиками.
Разумеется, «Болотное движение» нельзя всерьез считать революцией. Для этого ему не хватало ни масштаба, ни глубины поставленных вопросов. Но некоторые типологические черты революций ему, до известного предела, все-таки были свойственны. Демократическое движение 2011–2012 гг. было формой реакции широких общественных слоев на кризис политической и социальной модели, выстроенной правящими классами в России. Неудача всех попыток превратить его в инструмент внутриэлитной борьбы была связана со слабостью элитной фронды, с дискредитацией многих оппозиционных политиков. На протяжении всей своей истории оно сохраняло значительную автономию от всех группировок элиты. И это позволяло ему развиваться, реализуя свой демократический потенциал.
По мере того как протестующие разочаровывались в возможности компромиссов с властью, они все сильнее симпатизировали более глубоким и радикальным преобразованиям в обществе и тем силам, с которыми ассоциировалась возможность таких перемен.
Опыт 2011–2012 гг. продемонстрировал, что в условиях противостояния власти и общества, и хотя бы относительной автономии массовое движение развивается в логике постоянной радикализации своих требований и самих форм протеста. Попытки умеренных лидеров компенсировать это с помощью политтехнологических приемов ведут только к спаду общественной активности.
Заключение
Наверное, главным итогом «Болотной революции» стало ее поражение. По всем формальным критериям это именно так. Люди вышли на улицы, возмущенные фальсификацией результатов выборов, но эти результаты так и не были пересмотрены. Ни одно из требований демонстрантов не было выполнено. Правда, власть пошла на реформу законодательства о выборах и о партиях, подразумевавшую упрощение процедуры их регистрации. В декабре 2011 г., когда было объявлено об этих шагах, многие сочли это пусть недостаточной, но все-таки уступкой. Однако дальнейшие события показали, что для правящей верхушки эти меры были только техническим средством для сохранения контроля над политическим ландшафтом.
В 2012–2013 гг. были зарегистрированы десятки «политтехнологических» партий, за которыми не стояло не только никакой идеологии, но и никакой команды политиков. Умельцы сегодня изготавливают их «под ключ» и продают для пользования заинтересованным коммерсантам или представителям региональных администраций. Вместе с тем большинству реальных активистских движений с развитыми сетями сторонников, с более или менее прописанной программой и идеологией, власти отказали в партийной регистрации. Эта судьба постигла, например, левую партию «Ротфронт», либералов из «Партии 5 декабря» и партию сторонников Алексея Навального «Народный альянс».