– Ты это, наверное, насчет мотылька? – Парень коротко хохотнул. – Чего их показывать? Шпарь напропалую – не ошибешься. Они нынче вместо зерна гусениц сдавать будут.
– А ты что радуешься, – оборвал парня Санька, – тебя что, это не касается?
– Меня? – Парень согнал улыбку в уголок рта, пощупал Саньку зелеными кошачьими глазами. – Постольку-поскольку.
Санька уже внимательнее посмотрел на него. Лицо парня показалось ему знакомым, были они примерно одного возраста. Но Санька никак не мог припомнить, где и когда он видел эти зеленые нахальные глаза.
– Так, значит, ты Храмцов? – Парень загадочно, точно знал что-то нехорошее про Саньку, улыбался.
– Да, Храмцов! – отрезал Санька. – Что, фамилия не нравится?
– Верно, Храмцов, – протянул парень. – Даже паспорта не надо – фирма. Ну что ж, будем знакомы еще раз. Анатолий Храмцов, твой, так сказать, двоюродный брат. Только не надо драться, ладно? Я этого с детства не люблю.
Наконец-то Санька догадался, что разговаривает с Толькой – сыном Вениамина Михайловича. За всю жизнь они виделись с ним раза два, не больше. В последний раз лет десять назад, да и то мельком, на железнодорожном вокзале. А вот родителя его, Вениамина Михайловича, Санька знал хорошо.
Венка, как говорили в родне, пошел по торговой части, которая, как известно, требует особой хватки, разворотливости и, как говорила Санькина мать, полного отсутствия совести. Дядька счастливо сочетал все эти качества, два раза был судим, но каждый раз ему удавалось выйти сухим из воды. Санька даже не мог припомнить, где они жили, Вениамина Михайловича постоянно перебрасывали с одного места на другое. Мать частенько посмеивалась: наш Вениамин, как заяц, путает следы. Так же легко менял он и жен. Толька был от первой – Капитолины. Остальных жен Санька не помнил.
– Здорово, – остыв, буркнул Санька. – Я-то тебя, честно говоря, не признал. Лицо знакомое, а вот как отшибло.
– И я не признал. Важный, при форме, ну прямо генерал. На хромой кобыле не подъедешь.
– Это к вам не подъедешь, – усаживаясь в кабину, кивнул головой в сторону правления Санька. – Зашел к Шипицыну, а он как с цепи сорвался. Я бы мог спокойно у Лахонина работать, так нет, мне, дурню, в Старой Елани захотелось. Свои, думаю, им в первую очередь помочь надо.
– Ты что, Адама не знаешь? – рассмеялся Анатолий. – Плюнь. Мы-то с ним всю жизнь – и ничего, живем. А ты сегодня здесь, завтра – в городе. Насчет своих – ловлю на слове. Я как раз насчет этого и приехал. У нас в лесхозе для вас работа есть, кустарник прореживать. Мы звонили Митасову, он говорит, закончите с мотыльком – берите экипаж. Я ведь в Шаманке лесничим работаю.
– Я не против, – пожал плечами Санька. – Можно съездить, посмотреть твой кустарник. Ну и оформить все.
– Что, серьезно? – Анатолий всем телом развернулся к Саньке. – Тогда поехали, директор как раз в Шаманке. Мигом оформим все, как полагается, договор заключим. Я тебя с Катериной Ивановной, со своей женой, познакомлю. Она здешняя, еланская. Да ты ее должен знать. Помнишь Толмачевых со станции?
– Помню, – медленно проговорил Санька. – Как говорится, были знакомы.
О Кате, о той ее жизни, в которой не было его, Саньки, он знал мало. Говорили: вышла замуж за курсанта, родила, разошлась, потом, значит, вышла снова – за Анатолия. Хотя поначалу он как-то не сразу понял, о ком идет речь, вот если бы Толька сказал, что его жена Катя Толмачева, то он сразу бы сообразил. Екатерина Ивановна – звучало, ну прямо как императрица. Он несколько раз про себя, точно примеривая, произнес Катино имя и отчество, и ничего не отозвалось в нем. Сочетание этих слов появилось уже без него и еще раз подтвердило тот факт, что все в мире меняется.
Анатолий резко тронул с места прямо на лежащих около забора собак, под визг и злобный лай круто развернул «газик» и, набирая скорость, понесся вдоль улицы. Перескочив железнодорожный переезд, оставив слева станцию, дорога пошла под уклон. Жаркий горьковатый воздух рвал брезент кузова, временами пытаясь сдернуть с Санькиной головы форменную фуражку. Вскоре из-за бугра показался пруд. Он наплывал навстречу, обещая прохладу и отдых.
– Давай искупаемся, – сглотнув слюну, предложил Санька. – Жарко, я весь вспотел.
– Там сейчас не купаются, – не поворачивая головы, ответил Анатолий. – Испоганили пруд. Предшественник Лахонина, Кушеверов, свалил в овраг удобрения. Хранил их под открытым небом. Зимой снег, весной дожди – все смыло в речку, а оттуда в пруд. Вся рыба всплыла. Не вода – рассол. У гусей перья вылазят. Какое там купание. Было специальное постановление – запретить купаться в пруду.
– Ну и что, наказали Кушеверова? – поинтересовался Санька.
– Оштрафовали на тридцать сребреников и перевели на другое место начальником станции защиты растений. У нас, сам знаешь, не наказывают – пересаживают из одного кресла в другое. Номенклатурная должность. Скандал, конечно, был, но что толку: дело сделано. Шипицын говорит: мне такого соседа не надо. Пробовали пруд чистить – спускали воду, бесполезно. Лет двадцать надо, чтоб дно очистилось. Махнули рукой. Так что из нашего пруда можно заправляться и сразу удобрять поля.
Придерживая фуражку, Санька молча смотрел на заросшие тростником безлюдные берега пруда.
Здесь он впервые познакомился с Катей. В то лето Санька закончил седьмой класс и на летние каникулы приехал к деду. На другой день пошел на пруд порыбачить. День выдался жаркий, рыба не клевала, и Санька решил искупаться. Он собрал снасти, ушел за мысок, нашел обжитый, вытоптанный уступчик, огляделся по сторонам – никого. Разделся догола, не хотелось идти домой в мокрых трусах. Но едва отплыл от берега, как к пруду подошли две девочки. Одну из них, постарше, Санька уже видел накануне в клубе. Она сидела сзади и, громко смеясь, поглядывала на него, показывала язык. Он знал всех девчонок со станции, эту же видел впервые. Девчонка ему понравилась, коса – каких поискать – толщиной с руку.
– Здесь глубоко, смотрите не утоните, – сказала другая, помладше. – У нас здесь никто не купается. Вон там, у мельницы, водяной живет.
Санька не то чтобы испугался, но ему стало неприятно, все-таки незнакомое место, кто его знает. Но самое неприятное – его захватили в воде голым. Ноги не доставали дна, он ждал, когда же уйдут девчонки, но они не торопились.
– Мальчик, пожалуйста, достань кувшинку, – вдруг попросила девчонка помладше. – Вон ту, беленькую.
Кувшинки лежали на воде почти на середине пруда. Санька покрутил головой – далековато, но поплыл, желая показать, что его лешими не испугаешь. Чем дальше уплывал от берега, тем меньше сил у него оставалось. За последние два лета, прожитых в городе, он привык к Ангаре, к ее быстрому течению, которое, если захочешь, само несет к берегу. Стоячая вода казалась вязкой, тяжелой, как масло. Сорвав несколько кувшинок, почувствовал – руки не держат его. Санька перевернулся на спину, передохнул, затем потихоньку начал грести к берегу, держа кувшинки в зубах. Девчонки стояли на берегу и ждали его. Он подплыл к берегу, нащупал вязкое, заросшее тиной дно и, испугавшись, что его засосет, рванул вперед. Девчонка помладше стояла почти у самой воды, тянула руку. И вдруг в ее глазах Санька увидел всплеск, она поняла, что он голый. Не помнил уже, как отдал цветы, у него просто не осталось сил разбираться в своих чувствах, стыд и все связанные с ним переживания пришли позднее.
– Спасибо, мальчик, – поблагодарила девочка. – Мы сейчас уйдем.
Они ушли сразу же, а он выбрался из воды и долго еще лежал на траве. Сверху, у него на спине, лежало солнце, жарким дыханием неслышно гладило кожу. Терпко пахло разогретой землей, обещая долгое теплое лето. А вечером он увидел девчонок дома. К Храмцовым пришла Клавдия Федоровна Толмачева – крупная, высокая, еще молодая женщина с каким-то застывшим, испуганным лицом. Пришла не одна, а с дочерьми – теми девчонками. Пока мать о чем-то говорила с бабкой, Санька сидел в спальне, ему было стыдно показаться девчонкам на глаза. Но потом бабка стала угощать гостей чаем, и Саньке поневоле пришлось выйти к столу. Можно сказать, там и познакомились. Сестры были не похожи. Как потом оказалось, у Кати с Верой были разные отцы. Старшей, Кате, столько же лет, что и Саньке, – тринадцать, младшей всего девять. Мать работала фельдшерицей. Приехали они из Гусиноозерска, для Саньки это прозвучало ничуть не хуже, чем Иркутск. После чая Санька вместе с сестрами вышел во двор. Выло тепло и тихо – один из тех сказочных вечеров, которые помнятся всю жизнь. Поначалу Санька познакомил сестер с собакой, ему хотелось, чтоб они не боялись ее и приходили почаще. Затем повел в свой старый домик, в котором жил до отъезда в город. Дед превратил его в летнюю кухню. Сидели на диване, и Санька рассказывал истории про домовых. Он видел, Вера боится, ему это нравилось. После того вечера они часто стали бывать вместе, иногда и Санька заходил к Толмачевым.
От пруда дорога поднялась в гору и, обогнув ферму – длинный, мышиного цвета, с широкими квадратными окнами барак, – вновь пошла под уклон и вдруг пропала. Храмцову показалось, что они въехали в какое-то застоявшееся болото. Машину начало заносить из стороны в сторону.
– Вот, можешь полюбоваться, – заглушив двигатель, сказал Анатолий. – Хуже саранчи.
И только тут Санька разглядел: через дорогу сплошным потоком переползали гусеницы. Они заполнили собой все. Даже придорожные кусты боярышника цвели каким-то неприятным зеленовато-грязным цветом. Казалось, кто-то большой и невидимый тянет по земле огромную шевелящуюся сеть, срезающую все на своем пути. В воздухе стоял еле слышный усыпляющий шорох.
Санька никак не мог связать ползущих гусениц с тем мотыльком, что порой залетал в дома и забивал светильники. Серенький, безобидный с виду, он не вызывал даже любопытства. Рыба на него не клевала, красотой особой, как, например, бабочки, он не выделялся. Летает себе, ну и пусть летает. И только здесь, на дороге, среди шевелящейся массы его охватило брезгливое чувство. «Откуда, зачем так много собралось на одном месте, – думал он, – что нарушилось в природе?»